Она носилась с этой мыслью еще до смерти твоего отца, а сейчас совсем на ней помешалась. Ей следует выйти замуж за человека, чье бескорыстие несомненно, а рассеять все сомнения здесь может только то обстоятельство, что у ее избранника будут собственные средства.
– Дорогая матушка, я не разделяю ваших опасений, – отвечал на это Ральф. – Изабелла всех нас дурачит. Она, конечно, сделает то, что ей нравится, но ведь можно изучать человеческую натуру вблизи, не теряя при этом своей свободы. Кузина только-только вступила на путь исследований, и не думаю, чтобы ей захотелось тут же сойти с него по знаку какого-то Озмонда. Она, возможно, сбавила ход на час-другой, но не успеем мы оглянуться, как уже снова помчится на всех парах. Прошу прощения за очередную метафору.
Метафору миссис Тачит, пожалуй, простила, но мнения своего не стала менять; во всяком случае, не настолько, чтобы не сообщить о своих опасениях мадам Мерль.
– Вы всегда все знаете, – сказала она, – стало быть, вам и это должно быть известно: как вы считаете, этот странный субъект и впрямь увивается вокруг моей племянницы?
– Гилберт Озмонд? – раскрыла свои ясные глаза мадам Мерль и, вникнув в суть дела, воскликнула: – Помилуйте! Откуда такая мысль?!
– А вам она не приходила на ум?
– Возможно, я очень глупа, но, признаюсь, – нет. Интересно, – добавила она, – а приходила ли она на ум Изабелле?
– Что ж, я задам этот вопрос ей самой, – заявила миссис Тачит.
Но мадам Мерль остановила ее:
– Зачем же вкладывать ей это в голову? Уж если кого спрашивать, так мистера Озмонда.
– Этого я не могу, – возразила миссис Тачит. – Я вовсе не жажду услышать в ответ – а он с его гонором, да притом еще, что Изабелла сама себе госпожа, вполне на это способен – мне-то какое дело.
– Я сама его спрошу, – храбро заявила мадам Мерль.
– А вам, – скажет он, – какое дело?
– Решительно никакого; поэтому-то я и могу позволить себе задать ему подобный вопрос. Мне настолько нет до этого дела, что он вправе осадить меня, отговорившись любым путем. Но вот именно по тому, как он это сделает, я до всего и дознаюсь.
– О, прошу вас поделиться со мной плодами ваших дознаний, – сказала миссис Тачит. – С ним, правда, я не могу поговорить, зато по крайней мере могу поговорить с Изабеллой.
– Не спешите объясняться с ней. – В голосе мадам Мерль прозвучала предостерегающая нотка. – Не воспламеняйте ее воображение!
– Я ни разу в жизни не пыталась воздействовать на чье-то воображение. Но у меня такое чувство, будто она предпринимает что-то – ну, скажем, не в моем духе.
– Вам такой брак не понравился бы, – обронила мадам Мерль с интонацией, вряд ли подразумевавшей вопрос.
– Разумеется! Какие тут могут быть сомнения? Мистеру Озмонду решительно нечего ей предложить.
Мадам Мерль снова погрузилась в молчание; глубокомысленная улыбка еще очаровательнее, чем обычно, приподняла левый уголок ее губ.
– Ну, как сказать. Гилберт Озмонд все-таки не первый встречный. В подходящих обстоятельствах он вполне может произвести весьма благоприятное впечатление и, насколько мне известно, не раз уже производил.
– Не вздумайте рассказывать мне о его любовных приключениях – сплошь рассудочных, надо полагать; меня они не интересуют! – воскликнула миссис Тачит. – Ваши слова отлично объясняют, почему я хочу, чтобы он прекратил свои визиты. У него, насколько я знаю, ничего нет – разве что десяток-другой полотен старых мастеров и эта кривляка-дочка.
– Старые мастера сейчас весьма в цене, – сказала мадам Мерль, – ну а дочка его совсем юное, совсем невинное и безответное создание.
– То есть совершенно бесцветное существо. Вы это хотели сказать? Состояния у нее нет и, стало быть, по здешним нравам, нет и никакой надежды выйти замуж, а потому Изабелле пришлось бы либо содержать ее, либо снабдить приданым.
– Может быть, ей захочется обласкать бедняжку. По-моему, девочка ей нравится.
– Тем больше оснований желать, чтобы Озмонд прекратил свои визиты. А то не пройдет и недели, как моя племянница, чего доброго, вообразит, будто ее жизненная миссия – доказать, что мачехи способны на самоотвержение. Ну а чтобы доказать это, надобно для начала самой стать мачехой.
– Из нее вышла бы очаровательная мачеха, – улыбнулась мадам Мерль. – Однако я вполне разделяю ваше мнение: в выборе цели жизни лучше не спешить. Изменить ее так же сложно, как форму носа. То и другое занимает слишком видное место в нашем существовании: первое – определяет характер, второе – лицо, и, чтобы переменить их, пришлось бы вернуться к истокам. Впрочем, я все разузнаю и сообщу.
Эти разговоры велись за спиной Изабеллы, нимало не подозревавшей о том, что ее отношения с Озмондом стали предметом обсуждений. Мадам Мерль не проронила ни слова, которое могло бы ее насторожить: она упоминала имя Озмонда не чаще, чем имена прочих джентльменов, коренных флорентийцев и заезжих, которые в большом числе являлись в палаццо Кресчентини выразить почтение тетушке мисс Арчер. Сама Изабелла находила Озмонда интересным – первоначальное ее впечатление подтвердилось, и ей нравилось думать о нем. Из поездки на вершину холма она унесла с собой некий образ, который дальнейшее знакомство с Озмондом не только не перечеркнуло, но, напротив, привело в полную гармонию с тем, что она предполагала или угадывала и что составляло как бы рассказ внутри рассказа – образ тихого, умного, тонко чувствующего, достойного человека; он прогуливался по мшистому уступу над чудесной долиной Арно, держа за руку девочку, чей чистый, как колокольчик, голосок сообщал новое очарование поре, именуемой детством. Картина эта не поражала пышностью, но Изабелле нравились ее приглушенные тона и разлитая в ней атмосфера летних сумерек. Эта картина говорила о таком повороте человеческой судьбы, который более всего трогал Изабеллу: о выборе, сделанном между предметами, явлениями, связями – какое название придумать для них? – мало значащими и значительными, об уединенном, отданном размышлениям существовании в прекрасной стране; о старой ране, все еще дававшей о себе знать; о гордости, быть может, и чрезмерной, но все же благородной; о любви к красоте и совершенству, столь же естественной, сколь и изощренной, под знаком которой прошла вся эта жизнь – жизнь, похожая на классический итальянский сад с его правильно разбитыми перспективами, ступенями, террасами и фонтанами, где непредусмотренной была лишь роса естественного, хотя и своеобразного отцовского чувства, тревожного и беспомощного. В палаццо Кресчентини Озмонд оставался все тем же: был застенчив – да, да, он, несомненно, робел, – но исполнен решимости (заметной только сочувственному взгляду) совладать с собой, а совладав с собой, начинал говорить – свободно, оживленно, весьма уверенно, несколько резко и всегда увлекательно. Он говорил, не стараясь блистать, что только красило его речь. Изабелла с легкостью верила в искренность человека, выказывавшего все признаки горячей убежденности, – например, он так открыто, с таким изяществом радовался, когда поддерживали его позицию, особенно, пожалуй, если поддерживала Изабелла. Ее по-прежнему привлекало и то, что, занимая ее беседой, он, в отличие от многих других, кого она слышала, не старался «произвести эффект». Он выражал свои мысли, даже самые необычные, так, словно свыкся и сжился с ними, словно это были старые отполированные набалдашники, рукоятки и ручки из драгоценных материалов, хранимые, чтобы при случае поставить их на новую трость – не на какую-нибудь палку, срезанную с обычного дерева, которой пользуются по необходимости, зато размахивают чересчур элегантно. Однажды он привез с собой свою дочурку, и эта девочка, подставлявшая каждому лоб для поцелуя, живо напомнила Изабелле ing?nue французских пьес. Такие маленькие особы Изабелле еще не встречались: американские сверстницы Пэнси были совсем иными, иными и английские девицы. Пэнси была в совершенстве воспитана и вымуштрована для того крошечного места в жизни, которое ей предстояло занять, но душой – и это сразу бросалось в глаза – неразвита и инфантильна. Она сидела на диване подле Изабеллы в гренадиновой мантилье и серых перчатках – немарких перчатках об одну пуговку, подаренных мадам Мерль. Лист чистой бумаги – идеальная jeune fille иностранных романов. Изабелла всем сердцем желала, чтобы эту превосходную гладкую страницу украсил достойный текст. Графиня Джемини также посетила Изабеллу, но с графиней дело обстояло совсем иначе. Она отнюдь не казалась чистым листом; сия поверхность была густо испещрена надписями, выполненными различными почерками, и, если верить миссис Тачит, вовсе не польщенной этим визитом, носила явные следы клякс. Посещение графини привело к спору между хозяйкой дома и ее гостьей из Рима: мадам Мерль (у которой хватало ума не раздражать людей, во всем поддакивая им) позволила себе – и весьма удачно – изъявить несогласие с миссис Тачит, и хозяйка милостиво разрешила гостье эту вольность, поскольку и сама широко ею пользовалась. Миссис Тачит считала наглостью со стороны этой столь скомпрометированной особы явиться среди бела дня в палаццо Кресчентини, где к ней – как ей давно уже было известно – относились без малейшего уважения. Изабеллу не преминули ознакомить с мнением, которое утвердилось в доме ее тетушки о сестре мистера Озмонда: означенная леди так дурно управляла своими страстями, что грехи ее перестали даже прикрывать друг друга – а уж меньше этого нельзя требовать от приличного человека! – и ее без того потрепанная репутация превратилась в сплошные лохмотья, в которых неприлично было показываться в свете. Она вышла замуж по выбору матери – весьма предприимчивой особы, питавшей слабость к иностранным титулам, каковую ее дочь, в чем нельзя не отдать ей должное, в настоящее время, очевидно, уже не разделяет, – за итальянского графа, который, возможно, дал ей некоторые поводы пытаться утолить охватившее ее бурное возмущение. Однако графиня утоляла его слишком бурно, и перечень послуживших тому поводов намного уступал числу ее похождений. Миссис Тачит ни за что не хотела принимать графиню у себя, хотя та с давних пор пыталась ее умилостивить. Флоренция не отличалась суровостью нравов, но, как заявила миссис Тачит, где-то нужно провести черту.
Мадам Мерль защищала злополучную графиню с большим жаром и умом. Она отказывалась понимать, почему миссис Тачит отыгрывается на этой женщине, которая никому не сделала зла и даже делала много хорошего, хотя и дурными путями. Слов нет, где-то нужно провести черту, но уж если проводить ее, то прямо: между тем рубеж, за которым оставалась графиня Джемини, был весьма извилист. В таком случае пусть миссис Тачит вовсе закроет свой дом, и это, право, наилучший выход, коль скоро она собирается оставаться во Флоренции. Нужно быть справедливым и не допускать произвола в выборе. Графиня, разумеется, вела себя опрометчиво – не то что другие, умные женщины. Она доброе существо, но отнюдь не умна, однако с каких пор этот недостаток закрывает двери в порядочное общество? К тому же о ней уже давно не слышно ничего такого, а лучшее доказательство того, насколько она сожалеет о былых ошибках – желание войти в кружок миссис Тачит. Изабелла не могла внести свой вклад в сей интересный спор, даже в роли терпеливой слушательницы, и удовлетворилась тем, что очень радушно приняла эту незадачливую леди, которая при всех своих недостатках обладала одним несомненным достоинством – была сестрой мистера Озмонда. Изабелле нравился брат, и она считала необходимым сделать все от нее зависящее, чтобы ей понравилась и сестра: при всей сложности данных обстоятельств Изабелла не утратила способности к простейшим умозаключениям. При первом знакомстве, на вилле, графиня не произвела на нашу героиню приятного впечатления, и теперь Изабелла благодарила судьбу, пославшую ей случай исправить ошибку. Разве мистер Озмонд еще тогда не сказал, что сестра его вполне респектабельная особа? Такое утверждение, исходившее от Озмонда, было не слишком осмотрительно, но мадам Мерль навела на его слова подобающий глянец. Она сообщила Изабелле о бедной графине много больше, чем ее брат, посвятив нашу героиню в историю ее замужества и его последствий. Граф происходил из древнего тосканского рода, но располагал столь скудными средствами, что был рад заполучить Эми Озмонд, несмотря на ее сомнительную красоту – не мешавшую, однако, ее успехам – и то скромное приданое, какое давала за ней ее мать, приданое, составившее примерно такую же сумму, как и отошедшее к ее брату отцовское достояние. Позднее, правда, граф унаследовал кое-какой капитал, и теперь супруги жили в достатке – по итальянским понятиям, – хотя Эми чудовищно сорила деньгами. Граф оказался грубым животным, и его поведение служило его жене оправданием. Детей у нее не было: хотя она родила троих, ни один не дожил до года. Матушка ее, весьма кичившаяся своим тонким образованием, публиковавшая дидактические вирши и посылавшая письма об Италии в английские еженедельники, умерла спустя три года после замужества дочери, а отец, затерявшийся где-то в рассветном сумраке американского предпринимательства, но слывший человеком некогда богатым и неистовым, скончался еще раньше. По мнению мадам Мерль, нетрудно было заметить, что обстоятельства эти сказались на Озмонде, – заметить, что он воспитан женщиной, однако – и это следует поставить ему в заслугу – явно куда более здравомыслящей, чем американская Коринна,как, к огромному ее удовольствию, иногда величали миссис Озмонд. После смерти мужа она привезла детей в Италию и миссис Тачит помнила ее такой, какой она была в первый год по приезде. Тетушка Изабеллы отзывалась о ней как об особе с невероятными претензиями, каковое суждение говорило лишь о непоследовательности самой миссис Тачит, ибо, как и миссис Озмонд, она всегда одобряла браки по расчету. С графиней вполне можно водить знакомство: она вовсе не такая пустельга, какой кажется на первый взгляд, и, чтобы иметь с ней дело, следует соблюдать простейшее правило: не верить ни единому ее слову. Мадам Мерль всегда мирилась с ней ради ее брата, ценившего малейшее внимание к Эми, хотя он прекрасно понимал (если дозволено признаться в этом за него), что она не делает чести их родовому имени. Ему, естественно, претили ее манеры, ее громогласность, эгоизм, проявления дурного вкуса и, главное, лживость; она действовала ему на нервы и отнюдь не принадлежала к тем женщинам, какие ему нравились. Какие женщины ему нравились? О, во всем противоположные графине Джемини – те, для которых истина всегда священна. Изабелла, разумеется, не могла знать, сколько раз ее гостья всего за полчаса погрешила против истины; напротив, она показалась нашей героине неуместно откровенной. Говорила графиня почти исключительно о себе – как она жаждет сблизиться с мисс Арчер; как благодарила бы судьбу за настоящего друга, какие низкие люди флорентийцы; как опротивел ей этот город; как бы ей хотелось жить в другом месте – Париже, Лондоне, Вашингтоне; как трудно, просто невозможно, купить в Италии что-то элегантное, разве что старинные кружева; как все безумно вздорожало; какой страдальческой и тяжкой жизнью она живет. Мадам Мерль с интересом выслушала эти излияния в передаче Изабеллы, но и без ее рассказа не ощутила бы беспокойства. В общем она не боялась графини и могла позволить себе соответственно держаться, а это и было наилучшей линией поведения.
Тем временем к Изабелле пожаловала новая гостья, покровительствовать которой, даже за ее спиной, было делом весьма нелегким. Генриетта Стэкпол, покинувшая Париж вскоре после отъезда миссис Тачит в Сан-Ремо и одолевшая, по ее выражению, города северной Италии, появилась на берегах Арно в середине мая. Мадам Мерль сразу же оценила ее и, обозрев с головы до ног, после короткого приступа отчаяния решила с ней примириться. Более того, она решила ею насладиться. Если не как розой, чей аромат приятно вдыхать, то как сорняком, который приятно искоренить. Мадам Мерль разнесла Генриетту в пух и прах, но весьма добродушно, чем показала, что, предвидя подобную широту взгляда, Изабелла верно судила об уме своей старшей подруги. Весть о прибытии Генриетты Стэкпол принес мистер Бентлинг: он приехал из Ниццы, ожидая встретить мисс Стэкпол во Флоренции, меж тем как она в это время все еще была в Венеции, и явился в палаццо Кресчентини посетовать на постигшее его разочарование. Двумя днями позже объявилась и сама Генриетта, которой мистер Бентлинг несказанно обрадовался, в чем не было ничего удивительного, если вспомнить, что они не виделись с того дня, как совершили поездку в Версаль. Все понимали комизм его положения, но только Ральф Тачит, уединившись с гостем в своих апартаментах, позволил себе удовольствие, пока тот курил сигару, поиронизировать вслух над презабавной историей американской всезнайки и ее британского поклонника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Дорогая матушка, я не разделяю ваших опасений, – отвечал на это Ральф. – Изабелла всех нас дурачит. Она, конечно, сделает то, что ей нравится, но ведь можно изучать человеческую натуру вблизи, не теряя при этом своей свободы. Кузина только-только вступила на путь исследований, и не думаю, чтобы ей захотелось тут же сойти с него по знаку какого-то Озмонда. Она, возможно, сбавила ход на час-другой, но не успеем мы оглянуться, как уже снова помчится на всех парах. Прошу прощения за очередную метафору.
Метафору миссис Тачит, пожалуй, простила, но мнения своего не стала менять; во всяком случае, не настолько, чтобы не сообщить о своих опасениях мадам Мерль.
– Вы всегда все знаете, – сказала она, – стало быть, вам и это должно быть известно: как вы считаете, этот странный субъект и впрямь увивается вокруг моей племянницы?
– Гилберт Озмонд? – раскрыла свои ясные глаза мадам Мерль и, вникнув в суть дела, воскликнула: – Помилуйте! Откуда такая мысль?!
– А вам она не приходила на ум?
– Возможно, я очень глупа, но, признаюсь, – нет. Интересно, – добавила она, – а приходила ли она на ум Изабелле?
– Что ж, я задам этот вопрос ей самой, – заявила миссис Тачит.
Но мадам Мерль остановила ее:
– Зачем же вкладывать ей это в голову? Уж если кого спрашивать, так мистера Озмонда.
– Этого я не могу, – возразила миссис Тачит. – Я вовсе не жажду услышать в ответ – а он с его гонором, да притом еще, что Изабелла сама себе госпожа, вполне на это способен – мне-то какое дело.
– Я сама его спрошу, – храбро заявила мадам Мерль.
– А вам, – скажет он, – какое дело?
– Решительно никакого; поэтому-то я и могу позволить себе задать ему подобный вопрос. Мне настолько нет до этого дела, что он вправе осадить меня, отговорившись любым путем. Но вот именно по тому, как он это сделает, я до всего и дознаюсь.
– О, прошу вас поделиться со мной плодами ваших дознаний, – сказала миссис Тачит. – С ним, правда, я не могу поговорить, зато по крайней мере могу поговорить с Изабеллой.
– Не спешите объясняться с ней. – В голосе мадам Мерль прозвучала предостерегающая нотка. – Не воспламеняйте ее воображение!
– Я ни разу в жизни не пыталась воздействовать на чье-то воображение. Но у меня такое чувство, будто она предпринимает что-то – ну, скажем, не в моем духе.
– Вам такой брак не понравился бы, – обронила мадам Мерль с интонацией, вряд ли подразумевавшей вопрос.
– Разумеется! Какие тут могут быть сомнения? Мистеру Озмонду решительно нечего ей предложить.
Мадам Мерль снова погрузилась в молчание; глубокомысленная улыбка еще очаровательнее, чем обычно, приподняла левый уголок ее губ.
– Ну, как сказать. Гилберт Озмонд все-таки не первый встречный. В подходящих обстоятельствах он вполне может произвести весьма благоприятное впечатление и, насколько мне известно, не раз уже производил.
– Не вздумайте рассказывать мне о его любовных приключениях – сплошь рассудочных, надо полагать; меня они не интересуют! – воскликнула миссис Тачит. – Ваши слова отлично объясняют, почему я хочу, чтобы он прекратил свои визиты. У него, насколько я знаю, ничего нет – разве что десяток-другой полотен старых мастеров и эта кривляка-дочка.
– Старые мастера сейчас весьма в цене, – сказала мадам Мерль, – ну а дочка его совсем юное, совсем невинное и безответное создание.
– То есть совершенно бесцветное существо. Вы это хотели сказать? Состояния у нее нет и, стало быть, по здешним нравам, нет и никакой надежды выйти замуж, а потому Изабелле пришлось бы либо содержать ее, либо снабдить приданым.
– Может быть, ей захочется обласкать бедняжку. По-моему, девочка ей нравится.
– Тем больше оснований желать, чтобы Озмонд прекратил свои визиты. А то не пройдет и недели, как моя племянница, чего доброго, вообразит, будто ее жизненная миссия – доказать, что мачехи способны на самоотвержение. Ну а чтобы доказать это, надобно для начала самой стать мачехой.
– Из нее вышла бы очаровательная мачеха, – улыбнулась мадам Мерль. – Однако я вполне разделяю ваше мнение: в выборе цели жизни лучше не спешить. Изменить ее так же сложно, как форму носа. То и другое занимает слишком видное место в нашем существовании: первое – определяет характер, второе – лицо, и, чтобы переменить их, пришлось бы вернуться к истокам. Впрочем, я все разузнаю и сообщу.
Эти разговоры велись за спиной Изабеллы, нимало не подозревавшей о том, что ее отношения с Озмондом стали предметом обсуждений. Мадам Мерль не проронила ни слова, которое могло бы ее насторожить: она упоминала имя Озмонда не чаще, чем имена прочих джентльменов, коренных флорентийцев и заезжих, которые в большом числе являлись в палаццо Кресчентини выразить почтение тетушке мисс Арчер. Сама Изабелла находила Озмонда интересным – первоначальное ее впечатление подтвердилось, и ей нравилось думать о нем. Из поездки на вершину холма она унесла с собой некий образ, который дальнейшее знакомство с Озмондом не только не перечеркнуло, но, напротив, привело в полную гармонию с тем, что она предполагала или угадывала и что составляло как бы рассказ внутри рассказа – образ тихого, умного, тонко чувствующего, достойного человека; он прогуливался по мшистому уступу над чудесной долиной Арно, держа за руку девочку, чей чистый, как колокольчик, голосок сообщал новое очарование поре, именуемой детством. Картина эта не поражала пышностью, но Изабелле нравились ее приглушенные тона и разлитая в ней атмосфера летних сумерек. Эта картина говорила о таком повороте человеческой судьбы, который более всего трогал Изабеллу: о выборе, сделанном между предметами, явлениями, связями – какое название придумать для них? – мало значащими и значительными, об уединенном, отданном размышлениям существовании в прекрасной стране; о старой ране, все еще дававшей о себе знать; о гордости, быть может, и чрезмерной, но все же благородной; о любви к красоте и совершенству, столь же естественной, сколь и изощренной, под знаком которой прошла вся эта жизнь – жизнь, похожая на классический итальянский сад с его правильно разбитыми перспективами, ступенями, террасами и фонтанами, где непредусмотренной была лишь роса естественного, хотя и своеобразного отцовского чувства, тревожного и беспомощного. В палаццо Кресчентини Озмонд оставался все тем же: был застенчив – да, да, он, несомненно, робел, – но исполнен решимости (заметной только сочувственному взгляду) совладать с собой, а совладав с собой, начинал говорить – свободно, оживленно, весьма уверенно, несколько резко и всегда увлекательно. Он говорил, не стараясь блистать, что только красило его речь. Изабелла с легкостью верила в искренность человека, выказывавшего все признаки горячей убежденности, – например, он так открыто, с таким изяществом радовался, когда поддерживали его позицию, особенно, пожалуй, если поддерживала Изабелла. Ее по-прежнему привлекало и то, что, занимая ее беседой, он, в отличие от многих других, кого она слышала, не старался «произвести эффект». Он выражал свои мысли, даже самые необычные, так, словно свыкся и сжился с ними, словно это были старые отполированные набалдашники, рукоятки и ручки из драгоценных материалов, хранимые, чтобы при случае поставить их на новую трость – не на какую-нибудь палку, срезанную с обычного дерева, которой пользуются по необходимости, зато размахивают чересчур элегантно. Однажды он привез с собой свою дочурку, и эта девочка, подставлявшая каждому лоб для поцелуя, живо напомнила Изабелле ing?nue французских пьес. Такие маленькие особы Изабелле еще не встречались: американские сверстницы Пэнси были совсем иными, иными и английские девицы. Пэнси была в совершенстве воспитана и вымуштрована для того крошечного места в жизни, которое ей предстояло занять, но душой – и это сразу бросалось в глаза – неразвита и инфантильна. Она сидела на диване подле Изабеллы в гренадиновой мантилье и серых перчатках – немарких перчатках об одну пуговку, подаренных мадам Мерль. Лист чистой бумаги – идеальная jeune fille иностранных романов. Изабелла всем сердцем желала, чтобы эту превосходную гладкую страницу украсил достойный текст. Графиня Джемини также посетила Изабеллу, но с графиней дело обстояло совсем иначе. Она отнюдь не казалась чистым листом; сия поверхность была густо испещрена надписями, выполненными различными почерками, и, если верить миссис Тачит, вовсе не польщенной этим визитом, носила явные следы клякс. Посещение графини привело к спору между хозяйкой дома и ее гостьей из Рима: мадам Мерль (у которой хватало ума не раздражать людей, во всем поддакивая им) позволила себе – и весьма удачно – изъявить несогласие с миссис Тачит, и хозяйка милостиво разрешила гостье эту вольность, поскольку и сама широко ею пользовалась. Миссис Тачит считала наглостью со стороны этой столь скомпрометированной особы явиться среди бела дня в палаццо Кресчентини, где к ней – как ей давно уже было известно – относились без малейшего уважения. Изабеллу не преминули ознакомить с мнением, которое утвердилось в доме ее тетушки о сестре мистера Озмонда: означенная леди так дурно управляла своими страстями, что грехи ее перестали даже прикрывать друг друга – а уж меньше этого нельзя требовать от приличного человека! – и ее без того потрепанная репутация превратилась в сплошные лохмотья, в которых неприлично было показываться в свете. Она вышла замуж по выбору матери – весьма предприимчивой особы, питавшей слабость к иностранным титулам, каковую ее дочь, в чем нельзя не отдать ей должное, в настоящее время, очевидно, уже не разделяет, – за итальянского графа, который, возможно, дал ей некоторые поводы пытаться утолить охватившее ее бурное возмущение. Однако графиня утоляла его слишком бурно, и перечень послуживших тому поводов намного уступал числу ее похождений. Миссис Тачит ни за что не хотела принимать графиню у себя, хотя та с давних пор пыталась ее умилостивить. Флоренция не отличалась суровостью нравов, но, как заявила миссис Тачит, где-то нужно провести черту.
Мадам Мерль защищала злополучную графиню с большим жаром и умом. Она отказывалась понимать, почему миссис Тачит отыгрывается на этой женщине, которая никому не сделала зла и даже делала много хорошего, хотя и дурными путями. Слов нет, где-то нужно провести черту, но уж если проводить ее, то прямо: между тем рубеж, за которым оставалась графиня Джемини, был весьма извилист. В таком случае пусть миссис Тачит вовсе закроет свой дом, и это, право, наилучший выход, коль скоро она собирается оставаться во Флоренции. Нужно быть справедливым и не допускать произвола в выборе. Графиня, разумеется, вела себя опрометчиво – не то что другие, умные женщины. Она доброе существо, но отнюдь не умна, однако с каких пор этот недостаток закрывает двери в порядочное общество? К тому же о ней уже давно не слышно ничего такого, а лучшее доказательство того, насколько она сожалеет о былых ошибках – желание войти в кружок миссис Тачит. Изабелла не могла внести свой вклад в сей интересный спор, даже в роли терпеливой слушательницы, и удовлетворилась тем, что очень радушно приняла эту незадачливую леди, которая при всех своих недостатках обладала одним несомненным достоинством – была сестрой мистера Озмонда. Изабелле нравился брат, и она считала необходимым сделать все от нее зависящее, чтобы ей понравилась и сестра: при всей сложности данных обстоятельств Изабелла не утратила способности к простейшим умозаключениям. При первом знакомстве, на вилле, графиня не произвела на нашу героиню приятного впечатления, и теперь Изабелла благодарила судьбу, пославшую ей случай исправить ошибку. Разве мистер Озмонд еще тогда не сказал, что сестра его вполне респектабельная особа? Такое утверждение, исходившее от Озмонда, было не слишком осмотрительно, но мадам Мерль навела на его слова подобающий глянец. Она сообщила Изабелле о бедной графине много больше, чем ее брат, посвятив нашу героиню в историю ее замужества и его последствий. Граф происходил из древнего тосканского рода, но располагал столь скудными средствами, что был рад заполучить Эми Озмонд, несмотря на ее сомнительную красоту – не мешавшую, однако, ее успехам – и то скромное приданое, какое давала за ней ее мать, приданое, составившее примерно такую же сумму, как и отошедшее к ее брату отцовское достояние. Позднее, правда, граф унаследовал кое-какой капитал, и теперь супруги жили в достатке – по итальянским понятиям, – хотя Эми чудовищно сорила деньгами. Граф оказался грубым животным, и его поведение служило его жене оправданием. Детей у нее не было: хотя она родила троих, ни один не дожил до года. Матушка ее, весьма кичившаяся своим тонким образованием, публиковавшая дидактические вирши и посылавшая письма об Италии в английские еженедельники, умерла спустя три года после замужества дочери, а отец, затерявшийся где-то в рассветном сумраке американского предпринимательства, но слывший человеком некогда богатым и неистовым, скончался еще раньше. По мнению мадам Мерль, нетрудно было заметить, что обстоятельства эти сказались на Озмонде, – заметить, что он воспитан женщиной, однако – и это следует поставить ему в заслугу – явно куда более здравомыслящей, чем американская Коринна,как, к огромному ее удовольствию, иногда величали миссис Озмонд. После смерти мужа она привезла детей в Италию и миссис Тачит помнила ее такой, какой она была в первый год по приезде. Тетушка Изабеллы отзывалась о ней как об особе с невероятными претензиями, каковое суждение говорило лишь о непоследовательности самой миссис Тачит, ибо, как и миссис Озмонд, она всегда одобряла браки по расчету. С графиней вполне можно водить знакомство: она вовсе не такая пустельга, какой кажется на первый взгляд, и, чтобы иметь с ней дело, следует соблюдать простейшее правило: не верить ни единому ее слову. Мадам Мерль всегда мирилась с ней ради ее брата, ценившего малейшее внимание к Эми, хотя он прекрасно понимал (если дозволено признаться в этом за него), что она не делает чести их родовому имени. Ему, естественно, претили ее манеры, ее громогласность, эгоизм, проявления дурного вкуса и, главное, лживость; она действовала ему на нервы и отнюдь не принадлежала к тем женщинам, какие ему нравились. Какие женщины ему нравились? О, во всем противоположные графине Джемини – те, для которых истина всегда священна. Изабелла, разумеется, не могла знать, сколько раз ее гостья всего за полчаса погрешила против истины; напротив, она показалась нашей героине неуместно откровенной. Говорила графиня почти исключительно о себе – как она жаждет сблизиться с мисс Арчер; как благодарила бы судьбу за настоящего друга, какие низкие люди флорентийцы; как опротивел ей этот город; как бы ей хотелось жить в другом месте – Париже, Лондоне, Вашингтоне; как трудно, просто невозможно, купить в Италии что-то элегантное, разве что старинные кружева; как все безумно вздорожало; какой страдальческой и тяжкой жизнью она живет. Мадам Мерль с интересом выслушала эти излияния в передаче Изабеллы, но и без ее рассказа не ощутила бы беспокойства. В общем она не боялась графини и могла позволить себе соответственно держаться, а это и было наилучшей линией поведения.
Тем временем к Изабелле пожаловала новая гостья, покровительствовать которой, даже за ее спиной, было делом весьма нелегким. Генриетта Стэкпол, покинувшая Париж вскоре после отъезда миссис Тачит в Сан-Ремо и одолевшая, по ее выражению, города северной Италии, появилась на берегах Арно в середине мая. Мадам Мерль сразу же оценила ее и, обозрев с головы до ног, после короткого приступа отчаяния решила с ней примириться. Более того, она решила ею насладиться. Если не как розой, чей аромат приятно вдыхать, то как сорняком, который приятно искоренить. Мадам Мерль разнесла Генриетту в пух и прах, но весьма добродушно, чем показала, что, предвидя подобную широту взгляда, Изабелла верно судила об уме своей старшей подруги. Весть о прибытии Генриетты Стэкпол принес мистер Бентлинг: он приехал из Ниццы, ожидая встретить мисс Стэкпол во Флоренции, меж тем как она в это время все еще была в Венеции, и явился в палаццо Кресчентини посетовать на постигшее его разочарование. Двумя днями позже объявилась и сама Генриетта, которой мистер Бентлинг несказанно обрадовался, в чем не было ничего удивительного, если вспомнить, что они не виделись с того дня, как совершили поездку в Версаль. Все понимали комизм его положения, но только Ральф Тачит, уединившись с гостем в своих апартаментах, позволил себе удовольствие, пока тот курил сигару, поиронизировать вслух над презабавной историей американской всезнайки и ее британского поклонника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93