– И миссис Тачит добавила, что к концу их супружества муж, видимо, и сам признал этот факт. – Он проявил ко мне большую щедрость, – сказала она. – Не скажу – большую, чем я рассчитывала, поскольку я и не рассчитывала. Я вообще, как вы знаете, никогда ни на что не рассчитываю. Но, насколько могу судить, он счел нужным признать тот факт, что, хотя я почти все время жила в чужих краях и вращалась среди чужих людей, никого другого я ему не предпочла.
– Никого, кроме себя самой, – мысленно подхватила мадам Мерль, но это ее соображение не достигло ничьих ушей.
– И ни разу не пожертвовала интересами мужа ради кого-то другого, – продолжала мадам Тачит, выражаясь по обыкновению решительно и кратко.
– О да, – подумала про себя мадам Мерль, – ты ни разу ничем не пожертвовала ради кого-то другого.
Немые реплики мадам Мерль, несомненно, отдавали цинизмом, и тут не обойтись без объяснений, тем более что они идут вразрез и с тем представлением – быть может, поверхностным, – которое уже сложилось у нас об этой леди, и тем паче – с доподлинными фактами биографии миссис Тачит; к тому же мадам Мерль была твердо, и с полным на то основанием, убеждена, что, делая последнее замечание, ее приятельница менее всего могла иметь в виду ее самое. Просто в тот момент, когда мадам Мерль переступила порог дома на Уинчестер-сквер, ей вдруг открылось, что смерть мистера Тачита имела некие последствия и что последствия эти обогатили небольшую группу людей, среди которых она не числилась. Конечно, такое событие не могло остаться без последствий, к, еще находясь в Гарденкорте, мадам Мерль неоднократно рисовала в своем воображении все то, что произойдет. Но одно дело – предвидеть то, что должно случиться, совсем другое – оказаться свидетелем весьма ощутимых результатов происшествия. Мысль о разделе имущества – она чуть было мысленно не сказала «добычи» – угнетала ее, раздражая ощущением собственной непричастности. Я далек от намерения наделить мадам Мерль ненасытным чревом или завистливым сердцем, присущими обычным представителям людского стада, но, как мы знаем, в душе ее гнездились желания, которые так и не сбылись. Сама она – если бы к ней обратились с подобным вопросом – несомненно сказала бы, насмешливо улыбнувшись, что не имеет ни малейших притязаний на долю в наследстве мистера Тачита. «Между нами никогда ничего не было. Ни вот столько, – ответила бы она, приложив большой палец к кончику среднего. – Бедняга!» Сверх того, поспешим добавить, что, если в данный момент у нее все же разгорелись глаза, она умела не выдавать своих чувств, к тому же и в самом деле испытывала участие не только к приобретениям миссис Тачит, но и к ее утратам.
– Он оставил мне этот дом, – сказала новоявленная вдова, – но, разумеется, я не собираюсь в нем жить: мой, во Флоренции, несравненно лучше. Завещание вскрыли три дня назад, и я уже распорядилась о продаже. Ко мне переходит также часть капитала, но еще не знаю, должна ли я держать его в банке. Если нет, я, разумеется, его изыму. Ральф, естественно, унаследовал Гарденкорт; не уверена, однако, сумеет ли он содержать его в должном виде. Ральфу, конечно, достанет денег, но отец отказал большие суммы на сторону: оделил целый выводок родственниц в Вермонте. Правда, Ральф очень любит Гарденкорт и, пожалуй, сможет жить там летом со служанкой и младшим садовником. В завещании мужа оказался один любопытный пункт, – добавила миссис Тачит. – Он оставил моей племяннице целое состояние.
– Состояние? – негромко повторила мадам Мерль.
– Он отказал Изабелле без малого семьдесят тысяч фунтов.
Услышав эту новость, мадам Мерль, которая сидела, сомкнув руки на коленях, подняла их не разнимая и с мгновенье держала перед грудью, смотря слегка расширившимися глазами прямо в глаза миссис Тачит.
– Какая умная девчонка! – вырвалось у нее. Миссис Тачит метнула на нее быстрый взгляд.
– Что вы хотите этим сказать?
Мадам Мерль зарделась и опустила глаза:
– Надо иметь умную голову, чтобы добиться таких результатов… не прилагая к тому усилий.
– Она не прилагала никаких усилий, а потому говорить, что она добилась чего-то, неуместно.
Мадам Мерль не имела глупой привычки отказываться от своих слов; она мудро предпочитала отстаивать их, несколько изменяя окраску и подавая в выгодном свете:
– Мой добрый друг, Изабелла вряд ли получила бы в наследство семьдесят тысяч, не будь она самой очаровательной девушкой в мире. А часть ее очарования – в незаурядном уме.
– Она, разумеется, и в мыслях не держала, что мужу вздумается ее об этом, – сказала миссис Тачит. – Она никак не могла на него рассчитывать. То, что она моя племянница, не слишком-то много для него значило. Всего, чего она добилась, она добилась, сама того не ведая.
– Ах, – подхватила мадам Мерль, – так и одерживают величайшие победы!
Миссис Тачит оставила свое мнение при себе.
– Не отрицаю, ей повезло. Но сейчас она просто как в дурмане.
– Вы хотите сказать, не знает, что ей делать с такими деньгами?
– Этим вопросом она, по-моему, еще не задавалась. Она не знает, что ей вообще обо всем этом думать. Словно кто-то выстрелил из пушки у нее за спиной, и она ощупывает себя, проверяя, целы ли кости. Три дня назад сюда приехал главный душеприказчик мужа – он был так любезен, что захотел самолично сообщить ей о наследстве. После он рассказывал мне, как она вдруг разрыдалась, когда он обратился к ней с кратким словом. Капитал, разумеется, остается в банке, но она сможет брать проценты.
Мадам Мерль улыбнулась мудрой, а теперь еще и ласковой улыбкой:
– Какая прелесть! Ну ничего – стоит ей взять их из банка раз-другой, и это войдет у нее в привычку. – Помолчав, она внезапно спросила. – А что думает об этом ваш сын?
– Ральф уехал до того, как вскрыли завещание: он едва держался на ногах от усталости и горя. Он поспешил на юг и сейчас находится на пути в Ривьеру. У меня нет от него известий. Не думаю, чтобы он стал возражать против воли отца, какой бы она ни была.
– Вы, кажется, сказали, что его доля наследства сильно уменьшилась?
– Да, но, несомненно, с его согласия. Я знаю, он просил отца оделить американскую родню. Он вовсе не склонен думать о себе только как о персоне номер один.
– Все зависит от того, кого он считает персоной номер один, – сказала мадам Мерль и, уйдя на миг в свои мысли, опустила глаза. – Надеюсь, я увижу нашу счастливицу? – спросила она наконец, вновь подымая их.
– Разумеется. Только если вы думаете увидеть Изабеллу счастливой, то напрасно. Все эти три дня у нее не менее скорбный вид, чем у мадонны Чимабуе. – И миссис Тачит позвонила в колокольчик, чтобы послать слугу за племянницей.
Изабелла не заставила себя ждать, и, взглянув на нее, мадам Мерль решила, что сравнение миссис Тачит довольно точное. Девушка была бледна и удручена – и глубокий траур это особенно подчеркивал. Однако, едва она увидела мадам Мерль, лицо ее озарилось счастливейшей улыбкой. Мадам Мерль шагнула навстречу нашей героине, положила ей руку на плечо и, посмотрев в глаза долгим взглядом, поцеловала, словно возвращая тот поцелуй, который получила при отъезде из Гарденкорта. И это был единственный жест, которым гостья – образец безупречного вкуса – позволила себе намекнуть на доставшееся ее юной приятельнице наследство.
Миссис Тачит не видела причин дожидаться в Лондоне продажи дома. Отобрав из мебели то, что надлежало отправить в ее итальянское жилище, она препоручила остальное аукционеру и отбыла на континент. В этом путешествии ее, само собой разумеется, сопровождала племянница, получившая теперь более чем достаточно досуга, дабы измерять, взвешивать или иными возможными способами оценивать упавшее ей с неба богатство, с которым косвенно ее поздравила мадам Мерль. Изабелла много размышляла над переменой в своем положении, рассматривая ее с самых различных сторон, но мы не станем восстанавливать ход ее мыслей или искать объяснений тому, почему на первых порах она чувствовала себя подавленной. Но, если радость пришла к ней не сразу, все же период этот длился недолго: очень скоро она решила, что быть богатой хорошо, богатство давало возможность быть деятельной, а это необычайно приятно. Деятельность достойно противостояла никчемной слабости, особенно пресловутой женской слабости. В нежном юном существе слабость скорее благо, но, конечно же, рассуждала Изабелла, существует иная, высшая благодать. Правда, сейчас, после того как она отправила чеки Лили и бедняжке Эдит, ей больше нечего было делать, но Изабелла не сетовала на судьбу за тихие месяцы, которые ввиду ее траура и вдовства тетушки, только что потерявшей мужа, им должно было провести вместе. К открывшимся перед ней возможностям она относилась очень серьезно, приглядывалась к ним с какой-то трепетной свирепостью, но пользоваться ими не спешила. Первые шаги в этом направлении она сделала только в Париже, куда приехала с тетушкой на несколько недель, и путь, который она избрала, разумеется, оказался крайне банальным. Он и не мог быть другим в городе, чьи магазины вызывают восхищение всего мира, куда ее неумолимо повлекла тетушка, которую в превращении племянницы из золушки в богатую наследницу интересовала прежде всею практическая сторона.
– Ты теперь самостоятельная женщина, изволь же войти в свою новую роль – и играть ее как следует, – заявила она Изабелле самым категорическим тоном, добавив, что первейшая ее обязанность окружать себя только красивыми вещами. – Ты не умеешь с ними обращаться, значит, надобно учиться. – И это была вторая предписанная Изабелле обязанность. Изабелла не возражала, хотя ни то ни другое не воспламеняло ее воображения. Она мечтала обрести большие возможности, но не те, которые сейчас перед ней открывались.
Миссис Тачит не любила менять свои планы, и коль скоро она, еще до смерти мужа, решила провести часть зимы в Париже, то и не видела оснований лишать себя – тем паче племянницу – такого удовольствия. И хотя они предполагали жить уединенно, это не помешало ей ввести Изабеллу без излишней помпы в небольшой круг соотечественников, обитавших в соседстве Елисейских полей. С доброй половиной членов этой милой американской колонии миссис Тачит состояла в самых близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они являлись к тетушке в отель, и осуждала их с беспощадностью, которую следует, по всей вероятности, объяснить ее тогдашним возвышенным представлением о человеческом долге. Она решила, что их существование, при всей окружающей их роскоши, совершенно пусто, и даже навлекла на себя неудовольствие, так как повторяла это каждое воскресенье, когда американские добровольные изгнанники увлеченно навещали друг друга. И хотя ее аудиторию составляли люди, слывшие верхом добродушия у своих поваров и портных, кое-кто все же нашел, что ее умные, по общему приговору, речи не шли ни в какое сравнение с остротами из новых комедий.
– Вы очень мило здесь живете, но куда это вас приведет? – вздумалось ей однажды спросить. – На мой взгляд – никуда, и, по-моему, такая жизнь непременно должна наскучить.
Миссис Тачит сочла сей вопрос достойным Генриетты Стэкпол, которую наши дамы застали в Париже. Изабелла постоянно встречалась с ней, и миссис Тачит не без основания сказала себе, что, не будь ее племянница достаточно умна, чтобы и не такое измыслить, ее вполне можно было бы заподозрить в подражании своей приятельнице-журналистке, нередко подававшей реплики в этом стиле. Впервые Изабелла заговорила подобным образом в гостях у миссис Льюс, давней приятельницы миссис Тачит и единственной ее парижской знакомой, которой она отдавала визиты. Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму. Он не верил в его долговечность и уже который год предрекал ему скорый конец. «Французов надо держать в узде, сэр, держать сильной дланью – под железной пятой», – то и дело повторял он, превознося свергнутую империю как образец подлинной – блистательной и мудрой – власти. «Париж сейчас совсем не тот, что при императоре; вот он умел придать городу блеск», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачит, которая, полностью разделяя его мнение, неизменно присовокупляла, что не знает, зачем им было пересекать эту мерзкую Атлантику, если они все равно не избавились от республики.
– Ах, мадам, прежде, когда я сидел на Елисейских полях против Дворца промышленности, я видел вереницы дворцовых карет, которые мчались то в Тюильри, то из Тюильри, не меньше семи раз в день. А однажды даже все девять. А сейчас что я вижу? Да о чем тут говорить – ни широты, ни величия. Наполеон знал, что нужно французам, и пока они опять не установят империю, над Парижем, над нашим Парижем, будет висеть темная туча.
Среди тех, кто по воскресеньям посещал миссис Льюс, Изабелла встретила молодого человека и часто удостаивала его беседы, находя в нем кладезь весьма полезных сведений. Эдвард Розьер – Нед Розьер, как все его звали, – родился в Нью-Йорке, но вырос в Париже под неусыпным оком отца, который, как оказалось, был давнишним и близким другом покойного мистера Арчера. Эдвард Розьер помнил Изабеллу девочкой: не кто иной, как его отец пришел на помощь трем маленьким мисс Арчер в Невшательской гостинице (он случайно остановился там со своим сынишкой, оказавшись проездом в этом городе), когда их бонна исчезла с русским князем, а отец уже несколько дней находился неведомо где. Изабелла хорошо помнила изящного мальчика, чьи волосы сладко пахли помадой и чьей бонне, приставленной к нему, было строго-настрого приказано ни под каким видом не оставлять его одного. Изабелла пошла с ними на озеро и, глядя на Эдварда, решила, что он красив, словно ангел, – сравнение, как ей тогда казалось, не банальное, ибо, точно представляя себе, какими должны быть ангельские черты, она воочию увидела их в своем новом приятеле. И еще много лет спустя розовое личико, увенчанное синим бархатным беретом, над крахмальным расшитым воротничком оставалось для нее предметом ее детских мечтаний, и она твердо верила, что и небожители объясняются друг с другом на таком же странном диалекте – смеси французского с английским – и изрекают такие же похвальные истины, как маленький Эдвард, сообщивший ей, что бонна ограждает его подходить к краю озера» и что бонну всегда надо слушаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
– Никого, кроме себя самой, – мысленно подхватила мадам Мерль, но это ее соображение не достигло ничьих ушей.
– И ни разу не пожертвовала интересами мужа ради кого-то другого, – продолжала мадам Тачит, выражаясь по обыкновению решительно и кратко.
– О да, – подумала про себя мадам Мерль, – ты ни разу ничем не пожертвовала ради кого-то другого.
Немые реплики мадам Мерль, несомненно, отдавали цинизмом, и тут не обойтись без объяснений, тем более что они идут вразрез и с тем представлением – быть может, поверхностным, – которое уже сложилось у нас об этой леди, и тем паче – с доподлинными фактами биографии миссис Тачит; к тому же мадам Мерль была твердо, и с полным на то основанием, убеждена, что, делая последнее замечание, ее приятельница менее всего могла иметь в виду ее самое. Просто в тот момент, когда мадам Мерль переступила порог дома на Уинчестер-сквер, ей вдруг открылось, что смерть мистера Тачита имела некие последствия и что последствия эти обогатили небольшую группу людей, среди которых она не числилась. Конечно, такое событие не могло остаться без последствий, к, еще находясь в Гарденкорте, мадам Мерль неоднократно рисовала в своем воображении все то, что произойдет. Но одно дело – предвидеть то, что должно случиться, совсем другое – оказаться свидетелем весьма ощутимых результатов происшествия. Мысль о разделе имущества – она чуть было мысленно не сказала «добычи» – угнетала ее, раздражая ощущением собственной непричастности. Я далек от намерения наделить мадам Мерль ненасытным чревом или завистливым сердцем, присущими обычным представителям людского стада, но, как мы знаем, в душе ее гнездились желания, которые так и не сбылись. Сама она – если бы к ней обратились с подобным вопросом – несомненно сказала бы, насмешливо улыбнувшись, что не имеет ни малейших притязаний на долю в наследстве мистера Тачита. «Между нами никогда ничего не было. Ни вот столько, – ответила бы она, приложив большой палец к кончику среднего. – Бедняга!» Сверх того, поспешим добавить, что, если в данный момент у нее все же разгорелись глаза, она умела не выдавать своих чувств, к тому же и в самом деле испытывала участие не только к приобретениям миссис Тачит, но и к ее утратам.
– Он оставил мне этот дом, – сказала новоявленная вдова, – но, разумеется, я не собираюсь в нем жить: мой, во Флоренции, несравненно лучше. Завещание вскрыли три дня назад, и я уже распорядилась о продаже. Ко мне переходит также часть капитала, но еще не знаю, должна ли я держать его в банке. Если нет, я, разумеется, его изыму. Ральф, естественно, унаследовал Гарденкорт; не уверена, однако, сумеет ли он содержать его в должном виде. Ральфу, конечно, достанет денег, но отец отказал большие суммы на сторону: оделил целый выводок родственниц в Вермонте. Правда, Ральф очень любит Гарденкорт и, пожалуй, сможет жить там летом со служанкой и младшим садовником. В завещании мужа оказался один любопытный пункт, – добавила миссис Тачит. – Он оставил моей племяннице целое состояние.
– Состояние? – негромко повторила мадам Мерль.
– Он отказал Изабелле без малого семьдесят тысяч фунтов.
Услышав эту новость, мадам Мерль, которая сидела, сомкнув руки на коленях, подняла их не разнимая и с мгновенье держала перед грудью, смотря слегка расширившимися глазами прямо в глаза миссис Тачит.
– Какая умная девчонка! – вырвалось у нее. Миссис Тачит метнула на нее быстрый взгляд.
– Что вы хотите этим сказать?
Мадам Мерль зарделась и опустила глаза:
– Надо иметь умную голову, чтобы добиться таких результатов… не прилагая к тому усилий.
– Она не прилагала никаких усилий, а потому говорить, что она добилась чего-то, неуместно.
Мадам Мерль не имела глупой привычки отказываться от своих слов; она мудро предпочитала отстаивать их, несколько изменяя окраску и подавая в выгодном свете:
– Мой добрый друг, Изабелла вряд ли получила бы в наследство семьдесят тысяч, не будь она самой очаровательной девушкой в мире. А часть ее очарования – в незаурядном уме.
– Она, разумеется, и в мыслях не держала, что мужу вздумается ее об этом, – сказала миссис Тачит. – Она никак не могла на него рассчитывать. То, что она моя племянница, не слишком-то много для него значило. Всего, чего она добилась, она добилась, сама того не ведая.
– Ах, – подхватила мадам Мерль, – так и одерживают величайшие победы!
Миссис Тачит оставила свое мнение при себе.
– Не отрицаю, ей повезло. Но сейчас она просто как в дурмане.
– Вы хотите сказать, не знает, что ей делать с такими деньгами?
– Этим вопросом она, по-моему, еще не задавалась. Она не знает, что ей вообще обо всем этом думать. Словно кто-то выстрелил из пушки у нее за спиной, и она ощупывает себя, проверяя, целы ли кости. Три дня назад сюда приехал главный душеприказчик мужа – он был так любезен, что захотел самолично сообщить ей о наследстве. После он рассказывал мне, как она вдруг разрыдалась, когда он обратился к ней с кратким словом. Капитал, разумеется, остается в банке, но она сможет брать проценты.
Мадам Мерль улыбнулась мудрой, а теперь еще и ласковой улыбкой:
– Какая прелесть! Ну ничего – стоит ей взять их из банка раз-другой, и это войдет у нее в привычку. – Помолчав, она внезапно спросила. – А что думает об этом ваш сын?
– Ральф уехал до того, как вскрыли завещание: он едва держался на ногах от усталости и горя. Он поспешил на юг и сейчас находится на пути в Ривьеру. У меня нет от него известий. Не думаю, чтобы он стал возражать против воли отца, какой бы она ни была.
– Вы, кажется, сказали, что его доля наследства сильно уменьшилась?
– Да, но, несомненно, с его согласия. Я знаю, он просил отца оделить американскую родню. Он вовсе не склонен думать о себе только как о персоне номер один.
– Все зависит от того, кого он считает персоной номер один, – сказала мадам Мерль и, уйдя на миг в свои мысли, опустила глаза. – Надеюсь, я увижу нашу счастливицу? – спросила она наконец, вновь подымая их.
– Разумеется. Только если вы думаете увидеть Изабеллу счастливой, то напрасно. Все эти три дня у нее не менее скорбный вид, чем у мадонны Чимабуе. – И миссис Тачит позвонила в колокольчик, чтобы послать слугу за племянницей.
Изабелла не заставила себя ждать, и, взглянув на нее, мадам Мерль решила, что сравнение миссис Тачит довольно точное. Девушка была бледна и удручена – и глубокий траур это особенно подчеркивал. Однако, едва она увидела мадам Мерль, лицо ее озарилось счастливейшей улыбкой. Мадам Мерль шагнула навстречу нашей героине, положила ей руку на плечо и, посмотрев в глаза долгим взглядом, поцеловала, словно возвращая тот поцелуй, который получила при отъезде из Гарденкорта. И это был единственный жест, которым гостья – образец безупречного вкуса – позволила себе намекнуть на доставшееся ее юной приятельнице наследство.
Миссис Тачит не видела причин дожидаться в Лондоне продажи дома. Отобрав из мебели то, что надлежало отправить в ее итальянское жилище, она препоручила остальное аукционеру и отбыла на континент. В этом путешествии ее, само собой разумеется, сопровождала племянница, получившая теперь более чем достаточно досуга, дабы измерять, взвешивать или иными возможными способами оценивать упавшее ей с неба богатство, с которым косвенно ее поздравила мадам Мерль. Изабелла много размышляла над переменой в своем положении, рассматривая ее с самых различных сторон, но мы не станем восстанавливать ход ее мыслей или искать объяснений тому, почему на первых порах она чувствовала себя подавленной. Но, если радость пришла к ней не сразу, все же период этот длился недолго: очень скоро она решила, что быть богатой хорошо, богатство давало возможность быть деятельной, а это необычайно приятно. Деятельность достойно противостояла никчемной слабости, особенно пресловутой женской слабости. В нежном юном существе слабость скорее благо, но, конечно же, рассуждала Изабелла, существует иная, высшая благодать. Правда, сейчас, после того как она отправила чеки Лили и бедняжке Эдит, ей больше нечего было делать, но Изабелла не сетовала на судьбу за тихие месяцы, которые ввиду ее траура и вдовства тетушки, только что потерявшей мужа, им должно было провести вместе. К открывшимся перед ней возможностям она относилась очень серьезно, приглядывалась к ним с какой-то трепетной свирепостью, но пользоваться ими не спешила. Первые шаги в этом направлении она сделала только в Париже, куда приехала с тетушкой на несколько недель, и путь, который она избрала, разумеется, оказался крайне банальным. Он и не мог быть другим в городе, чьи магазины вызывают восхищение всего мира, куда ее неумолимо повлекла тетушка, которую в превращении племянницы из золушки в богатую наследницу интересовала прежде всею практическая сторона.
– Ты теперь самостоятельная женщина, изволь же войти в свою новую роль – и играть ее как следует, – заявила она Изабелле самым категорическим тоном, добавив, что первейшая ее обязанность окружать себя только красивыми вещами. – Ты не умеешь с ними обращаться, значит, надобно учиться. – И это была вторая предписанная Изабелле обязанность. Изабелла не возражала, хотя ни то ни другое не воспламеняло ее воображения. Она мечтала обрести большие возможности, но не те, которые сейчас перед ней открывались.
Миссис Тачит не любила менять свои планы, и коль скоро она, еще до смерти мужа, решила провести часть зимы в Париже, то и не видела оснований лишать себя – тем паче племянницу – такого удовольствия. И хотя они предполагали жить уединенно, это не помешало ей ввести Изабеллу без излишней помпы в небольшой круг соотечественников, обитавших в соседстве Елисейских полей. С доброй половиной членов этой милой американской колонии миссис Тачит состояла в самых близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они являлись к тетушке в отель, и осуждала их с беспощадностью, которую следует, по всей вероятности, объяснить ее тогдашним возвышенным представлением о человеческом долге. Она решила, что их существование, при всей окружающей их роскоши, совершенно пусто, и даже навлекла на себя неудовольствие, так как повторяла это каждое воскресенье, когда американские добровольные изгнанники увлеченно навещали друг друга. И хотя ее аудиторию составляли люди, слывшие верхом добродушия у своих поваров и портных, кое-кто все же нашел, что ее умные, по общему приговору, речи не шли ни в какое сравнение с остротами из новых комедий.
– Вы очень мило здесь живете, но куда это вас приведет? – вздумалось ей однажды спросить. – На мой взгляд – никуда, и, по-моему, такая жизнь непременно должна наскучить.
Миссис Тачит сочла сей вопрос достойным Генриетты Стэкпол, которую наши дамы застали в Париже. Изабелла постоянно встречалась с ней, и миссис Тачит не без основания сказала себе, что, не будь ее племянница достаточно умна, чтобы и не такое измыслить, ее вполне можно было бы заподозрить в подражании своей приятельнице-журналистке, нередко подававшей реплики в этом стиле. Впервые Изабелла заговорила подобным образом в гостях у миссис Льюс, давней приятельницы миссис Тачит и единственной ее парижской знакомой, которой она отдавала визиты. Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму. Он не верил в его долговечность и уже который год предрекал ему скорый конец. «Французов надо держать в узде, сэр, держать сильной дланью – под железной пятой», – то и дело повторял он, превознося свергнутую империю как образец подлинной – блистательной и мудрой – власти. «Париж сейчас совсем не тот, что при императоре; вот он умел придать городу блеск», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачит, которая, полностью разделяя его мнение, неизменно присовокупляла, что не знает, зачем им было пересекать эту мерзкую Атлантику, если они все равно не избавились от республики.
– Ах, мадам, прежде, когда я сидел на Елисейских полях против Дворца промышленности, я видел вереницы дворцовых карет, которые мчались то в Тюильри, то из Тюильри, не меньше семи раз в день. А однажды даже все девять. А сейчас что я вижу? Да о чем тут говорить – ни широты, ни величия. Наполеон знал, что нужно французам, и пока они опять не установят империю, над Парижем, над нашим Парижем, будет висеть темная туча.
Среди тех, кто по воскресеньям посещал миссис Льюс, Изабелла встретила молодого человека и часто удостаивала его беседы, находя в нем кладезь весьма полезных сведений. Эдвард Розьер – Нед Розьер, как все его звали, – родился в Нью-Йорке, но вырос в Париже под неусыпным оком отца, который, как оказалось, был давнишним и близким другом покойного мистера Арчера. Эдвард Розьер помнил Изабеллу девочкой: не кто иной, как его отец пришел на помощь трем маленьким мисс Арчер в Невшательской гостинице (он случайно остановился там со своим сынишкой, оказавшись проездом в этом городе), когда их бонна исчезла с русским князем, а отец уже несколько дней находился неведомо где. Изабелла хорошо помнила изящного мальчика, чьи волосы сладко пахли помадой и чьей бонне, приставленной к нему, было строго-настрого приказано ни под каким видом не оставлять его одного. Изабелла пошла с ними на озеро и, глядя на Эдварда, решила, что он красив, словно ангел, – сравнение, как ей тогда казалось, не банальное, ибо, точно представляя себе, какими должны быть ангельские черты, она воочию увидела их в своем новом приятеле. И еще много лет спустя розовое личико, увенчанное синим бархатным беретом, над крахмальным расшитым воротничком оставалось для нее предметом ее детских мечтаний, и она твердо верила, что и небожители объясняются друг с другом на таком же странном диалекте – смеси французского с английским – и изрекают такие же похвальные истины, как маленький Эдвард, сообщивший ей, что бонна ограждает его подходить к краю озера» и что бонну всегда надо слушаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93