– Перестаньте, вы совсем запугали девочку, – подала со своей кровати голос Езерская, сразу почувствовавшая к новенькой симпатию. – Скажите, Настенька, какое у вас образование?
Сама Езерская, происходившая из дворянского семейства, получила серьезное образование – она была зубным врачом (редкая карьера для женщины!) и до ареста имела собственную практику, что было не только престижно, но и очень удобно – ее кабинет служил надежной явкой для членов террористической организации...
– Так где вы учились, дорогая? – продолжала расспрашивать она.
– В благородном пансионе кавалерственной дамы Чертковой, но окончить не успела – меня замуж выдали, – ответила Ася. – А учиться мне всегда очень хотелось. Очень-очень.
– И чему же вас там научили, в вашем пансионе? Какие у вас были предметы?
– О, у нас было много предметов – пение, танцы, этикет, рукоделие, домоводство, причем кулинария – отдельно, французский язык и закон Божий... У кого был хороший музыкальный слух, те еще брали уроки игры на фортепьяно...
– И это у нас называют женским образованием! – саркастически воскликнула Езерская и закашлялась. – А скажите-ка мне, голубушка, что-нибудь по-французски.
Ася замялась. За последние несколько лет ей ни разу не довелось говорить по-французски и теперь как-то ничего не приходило на ум. Наконец, ей вспомнилась пара коротеньких фраз из учебника, и она с трудом выдавила из себя:
– Бонжур, мадам! Коман ву золе?
Езерская вздохнула.
– Да, моя дорогая, это даже не смесь французского с нижегородским, это гораздо хуже! Я тут в камере занимаюсь французским языком с тремя девочками и приглашаю вас к нам присоединиться. Что-что, а произношение, по крайней мере, я вам поставлю. Только учтите, у меня особая система занятий, я заставляю своих учениц много зубрить. И кроме того, советую вам попроситься на семинар по истории литературы, который ведет госпожа Измаилович. Она основывает свои занятия на курсе Иванова-Разумника, но дает материал гораздо шире. Ее слушательницы очень довольны, говорят, она умеет разбудить мысль. Вам, полагаю, это пригодится.
Ася поблагодарила и задумалась – а что, собственно, по мнению госпожи Езерской, ей должно пригодиться – пройти курс по истории литературы или разбудить мысль?

Глава 7

Проходил день за днем, и вскоре Асе стало казаться, что так было всегда – камера в тюремном бараке, серая каменная стена за решеткой окна, бледные лица заключенных, а все остальное просто не существует; и роскошный особняк на Пречистенке, и наряды, и бриллианты, и званые вечера, и ложа в театре ей, наверное, когда-то приснились...
Поверка в камерах проходила в шесть утра, но надзиратели каторжанок не будили, а лишь заглядывали в двери и считали спящих на кроватях женщин. После этого заключенные продолжали спокойно спать до восьми часов.
Первой поднималась дежурная по камере, чтобы убраться, вынести парашу, поставить самовар и разделить на всех хлеб. Хлеба заключенным полагалось много – в день по большой буханке ржаного на человека, но политические, не привыкшие к такой грубой пище, обычно не съедали свою норму, а выносили буханки в общий коридор, где их разбирали уголовницы.
Заметив это, начальник тюрьмы позволил политическим получать вместо ржаного хлеба пшеничную муку и отдавать ее в ближнюю деревню для выпечки. Теперь к утреннему чаю в политических камерах подавались свежие белые булки.
В тюрьме было два больших самовара, переданных заключенным с воли, и оба имели собственные имена. Один назывался «Андрей» в честь Андрея Манасеенко, мужа Марии Веневской, обвенчавшегося с ней еще в Москве в тюремной церкви. Он выхлопотал себе право отбывать ссылку в непосредственной близости от каторжной тюрьмы, где содержалась его жена. Поэтому вместо какой-нибудь тихой и благополучной Сызрани или Конотопа, Андрей оказался сосланным в Нерчинские рудники, где ему позволялись редкие встречи с женой...
Второй самовар назывался просто «дядя», так как прислан был в каторжную тюрьму дядюшкой одной из политических дам.
После чая в камерах устанавливалась тишина – все время вплоть до обязательной двухчасовой прогулки перед обедом принято было посвящать чтению и занятиям.
Асе занятия давались поначалу с трудом. Получив однажды от Муры Веневской толстый том «Истории древних философий» Виндельбанда, она чуть не расплакалась – таким безнадежно-мучительным делом показалась ей попытка проштудировать подобную книгу.
– Я никогда не смогу в этом разобраться! – с горечью сказала она.
– Ничего, сделай над собой усилие и поработай! – отрезала Мура. – Твой мозг никогда не имел должной нагрузки и теперь находится, так сказать, в недисциплинированном состоянии. Постарайся пробудить мысль и заставить ее работать! Пойми, если ты не займешь свой ум делом, тебя просто загрызет тоска.
Горько вздыхая, Ася принималась за конспекты. Никогда в жизни ей еще не приходилось так много читать и писать...
Досконально разобраться в древних философиях ей все же не удалось, зато в занятиях по французскому она вдруг стала делать большие успехи и даже попыталась читать в оригинале «Жана Кристофа». Это многотомное издание на французском языке кто-то прислал Муре, но у Веневской французский тоже был далеко не безупречен, книга оказалась ей не по зубам и взялись за чтение Ролана лишь немногие энтузиастки, занимавшиеся языком с Езерской.
Перед ужином заключенным полагалось еще раз выходить на прогулку, а в восемь вечера двери камер запирались на ночь.
К этому времени Ася приберегала для себя какой-нибудь интересный роман, чтобы отвлечься от мрачных воспоминаний, беспокоивших ее особенно сильно в вечерние часы. Ни французская грамматика, ни труды модных философов не давали возможности полностью забыться – Ася плохо понимала слова, которые читала, когда перед ее внутренним взором начинала маячить фигура убитого мужа. Сперва Никита вспоминался живым – то его голос, то шелковистая бородка, то мелкие озорные морщинки возле глаз, то запах одеколона «Бонапарт», которым пахла по утрам бородка мужа... А потом все затмевало видение распростертой на полу окровавленной фигуры. И предсмертный шепот Никиты... Он силился что-то сказать. А она так и не поняла, что... Глаза Аси наполнялись слезами, и книжные строки теряли четкость.
Эти воспоминания так измучили Асю, что она решила по вечерам читать самые увлекательные романы в надежде, что они дадут ей хоть какое-то забытье, смогут ненадолго отвлечь. Александра Адольфовна Измаилович утверждала, что Асе непременно нужно прочесть труды Герцена, Чернышевского и Достоевского – на литературных семинарах Покотилова выказала свою полную неосведомленность по части произведений писателей прогрессивного направления. Асе даже предложили взять в обход общей очереди «Записки из подполья» Достоевского для ликвидации пробелов в образовании.
Но Покотилова, не проявляя должной сознательности, предпочитала читать по вечерам романы Александра Дюма.
Когда ей в руки попали растрепанные, еще не побывавшие в руках переплетчиков томики «Графа Монте-Кристо», у Аси возникло ощущение праздника. Она прятала книгу под матрасом, чтобы кто-нибудь из сокамерниц не прихватил ее прежде времени, и вечерами погружалась в хитросплетения судьбы Эдмона Дантеса, читая порой при свете коптилки до глубокой ночи.
– И охота тебе заниматься подобной ерундой? – спрашивала ее Мура Веневская. – Почитала бы что-нибудь серьезное. Спиридоновой прислали труды Маркса по экономическим вопросам. Хочешь, я возьму у нее для тебя?
– Спасибо, но по вечерам мне нравится читать что-нибудь легкое.
– Но ты забиваешь голову пустыми фантазиями.
– Нет, Мурочка, эти книги помогают перенестись в какую-то иную жизнь, не похожую на нашу.
– Знаешь, а ты стала иначе говорить. Ты сама-то заметила, что уже по-другому формулируешь свои мысли? Ладно, читай, что хочешь. Может быть, это – первая и неизбежная ступенька в твоем развитии. И потом, такие книги и вправду хорошо отвлекают от горьких мыслей. На воле никто и не догадывается, что в тюрьме тоже есть покой и умиротворение...
Но Ася, так и не успев дочитать знаменитый роман Дюма до конца, вновь стала погружаться в долгие раздумья.
Порой она лежала ночью без сна, слушая приглушенный шепот сокамерниц, развязавших еще с вечера бесконечную дискуссию о монизме и дуализме, и думала, думала... Почему ей суждено было оказаться здесь, в забайкальском тюремном бараке, среди убийц? Какая жуткая гримаса судьбы – теперь, на каторге, она наконец может общаться с интеллигентными людьми, как ей всегда хотелось. Но при всем высоком развитии, разум этих женщин ущербен. Увлекаясь трудами модных философов, они не понимают самых простых Божьих заповедей, таких как «Не убий!». Ведь у каждой из них на руках чужая кровь, а ведут они себя так, словно совершили светлые подвиги и могут теперь взирать на прочих смертных с высоты собственного морального превосходства.
Шесть лет каторги, проведенных в общении с дамами, застрелившими или взорвавшими губернатора, генерала, полицмейстера, а заодно и несколько случайных, ни в чем не повинных людей, – слишком дорогая цена за литературный семинар, уроки французского и философские книги... Все ее сокамерницы считают себя героинями и свысока презирают уголовниц, большинство из которых всего лишь жертвы обстоятельств. Воровки, сводни, отравительницы – особы ловкие, и лишь немногие из них попадают на каторгу. Чаще здесь встретишь простую бабу, доведенную до отчаяния постоянным пьянством мужа, унижениями и издевательствами и решившуюся однажды дать отпор, не рассчитав собственных сил и не подумав, что полено или кочерга в сильных руках крестьянки могут стать опасным орудием...
А политические обдуманно, азартно шли на убийство, превратив чужую смерть в цель своей жизни, и гордились собой в случае удачи. Даже Мура, тонкая, умная, дружелюбная Мура успела убить несколько человек и долго гонялась по всей России за своим бывшим возлюбленным, заподозренным в провокации, пока не разыскала его в Москве и не застрелила в номере дешевой гостиницы... Да и в того красивого юриста, который навещал ее в тюремной больнице, она тоже стреляла, поэтому он и ходил, опираясь на палку – рана, нанесенная Мурой, беспокоила. И руки у нее изуродованы из-за того, что в них прежде времени взорвалась бомба, которой Мура должна была кого-то убить...
Как легко эти женщины переступали через кровь! Теперь Мура спокойно рассуждает, что не приемлет пассивного созерцания жизни, для нее главное – активное участие в исторических процессах и борьба.
Борьба, борьба, жестокая, безнадежная и бессмысленная борьба, которой не жаль посвятить всю жизнь? А потом считать, что жизнь не прошла даром, так как удалось убить человека, трех, десять человек, казавшихся тебе врагами? Нет, Ася никогда не смогла бы так...
Не смогла бы? Не нужно себя обманывать! Тогда, в кустах у реки, она могла бы убить изнасиловавшего ее начальника конвоя... Да, она этого не сделала – не было оружия, а пытаться задушить голыми руками сильного, здорового мужчину бессмысленно. Но главное, что у нее исчез внутренний запрет пролить чужую кровь и она готова была совершить это убийство, только практических возможностей не нашлось... И разве не мечтает она, пусть в тайне ото всех, вернуться в Москву и разыскать настоящего убийцу Никиты, чтобы свести с ним счеты? Мечтает, что греха таить. И убила бы, чтобы отомстить за мужа и за себя? Как знать, может быть, и убила бы, приведись с ним столкнуться...
Значит, нельзя осуждать никого даже в мыслях – есть ситуации, заставляющие человека переступить черту.
Вскоре сокамерницы заметили, что Покотилову обуревают приступы задумчивости, доходящие до полной отрешенности...
Когда она в свое дежурство мыла посуду после утреннего чая и, погрузившись в свои мысли, пятый раз принялась ополаскивать одну и ту же чашку, Веневская подсела к столу и спросила:
– Ты можешь объяснить, что с тобой творится? Ты просто сама не своя.
– Мура, я все время думаю о смерти Никиты. Ведь тот, кто его убил, нарочно устроил все так, чтобы я оказалась здесь. У меня тогда от горя случилось какое-то помутнение рассудка, и я не могла осознать всего, не могла защищаться. Мне вообще сначала казалось, что Никита сам свел счеты с жизнью, но на суде эксперты доказывали, что это невозможно, что в него стрелял кто-то другой. Суд решил, что стреляла я, и убийца все сделал, чтобы присяжные пришли именно к такому выводу...
– Тебе лучше было бы отвлечься от этой темы. Теперь уже ничего не вернешь и не исправишь. Не рви себе душу, у тебя впереди еще пять с половиной лет каторги. Для нас тут, в Мальцевской тюрьме, все не так и плохо сложилось, могло бы быть хуже.
– Мура, дело не в том, хуже или лучше за решеткой. Дело в том, что мы выброшены из жизни, которая идет где-то за стенами тюрьмы. Ах, если бы я оказалась на свободе! Я смогла бы разобраться во всем случившемся со мной. Ведь справедливость всегда можно найти, пусть не сразу...
– Настенька, это все – пустые мечты, а свободы тебе ждать еще долго.
– Но ведь можно совершить побег, как Эдмон Дантес у Дюма. Он находился в гораздо более страшных условиях, чем мы, и все же сумел вырваться.
– Настя, дорогая, что за наивные рассуждения? «Граф Монте-Кристо» – выдумка, порожденная фантазией господина Дюма. Беллетристика вообще не должна служить учебником жизни, тем более романы Дюма. Позанимайся лучше философией. Занятия здесь носят особенный характер, может быть, потому, что настоящая жизнь осталась так далеко и совсем нас не задевает. Вечером сидишь у лампы, кругом такая заповедная тишина, ты читаешь что-нибудь сложное и почти физически ощущаешь радость от острой напряженной работы мысли.
– У меня все иначе. Никакие занятия по философии не отвлекают меня от мечты о свободе. Я не могу здесь больше оставаться, Мура, не могу. И в описании побега Дантеса из тюрьмы нет ничего фантастического. Я тоже хочу попытаться бежать. Скоро весна, станет тепло, я как-нибудь доберусь до железной дороги... Правда, это очень далеко. До Сретенска много дней пути...
– Простите, что вмешиваюсь, но если уж бежать, то лучше не в Сретенск, а в другую сторону, – сказала вдруг Мария Спиридонова, стоявшая, как оказалось, за спиной у Аси.
Увидев, как Покотилова испуганно вздрогнула, она поспешила добавить:
– Не бойтесь, среди нас провокаторов нет. За предательство здесь убивают. Я случайно услышала ваш разговор и, если позволите, выскажу свое мнение. Долли, на вашем месте я не стала бы придерживаться столь бескомпромиссной позиции. В стремлении к свободе нет ничего предосудительного, это – возвышенный порыв, а вы только подрезаете Настеньке крылья. Да, побег – дело тяжелое, трудно выполнимое, но именно трудности выковывают настоящих борцов!
– Бросьте свою риторику и не дурите девочке голову, – резко оборвала ее Мура. – Вы сами, например, не помышляете о побеге!
– Вы прекрасно знаете, что мое состояние здоровья лишает меня возможности побега. Как, впрочем, и ваше не позволяет вам предаваться подобным мечтам.
Это было справедливо. Марии Спиридоновой террористическая группа уже пыталась устроить побег. В Нерчинский завод по нелегальному паспорту даже приезжал один из эсеров, взявший организацию бегства на себя. Но Спиридонова не отважилась на эту авантюру из-за своей болезни – она страдала нервными припадками, время от времени впадала в бредовое состояние и сутками лежала в забытьи, шепча отрывистые фразы. Случалось это всегда в самый неподходящий момент. Такой припадок во время побега мог стоить слишком дорого.
Увечье Муры тоже отнимало у нее все надежды на благополучное бегство. Изуродованные руки Веневской мало того, что служили бы плохим подспорьем в трудном пути, так еще и представляли собой характерную особую примету , по которой ее легко можно было опознать и вернуть за решетку.
– Но Настенька – это совсем другое дело! Молодая, здоровая, крепкая женщина, страдающая от произвола и подлости, наделенная проснувшимся разумом, жаждущим справедливости, и волей, способной многое преодолеть. Так вот что я вам скажу, дорогая, – продолжила Спиридонова, обращаясь к Анастасии, – дойти в одиночку до Сретенска слишком тяжело. Если уж бежать, то двигаться следует в другую сторону.
– В другую? – удивилась Ася.
– Да. После Читы железная дорога расходится на две ветки. Путь на Сретенск – тупиковый, поэтому поезда с каторжанами чаше всего загоняют именно туда – на конечной станции легче переформировать состав. А другая ветка ведет в Маньчжурию. От Акатуя до нее всего сто верст, по здешним меркам – не расстояние. Там есть станция Борзя, недалеко от границы. Собственно, еще ближе к границе станции Харанор и Шерасун, но там, в отличие от Борзи, останавливаются далеко не все поезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32