В забинтованном виде рука напоминала клешню.
Веневская все время пребывала в самом мрачном настроении, жалела, что не погибла при взрыве, и твердила, что не хочет жить таким беспомощным, никому не нужным инвалидом. Держать расческу в изувеченной руке ей поначалу было трудно, и ее густые золотистые волосы сбились в настоящий колтун.
– Давайте я расчешу вам волосы, – предложила ей как-то Ася. – Заплетем вам косы, а если хотите – можно сделать красивую прическу.
– С чего это вы решили оказать мне благодеяние? – с вызовом спросила Веневская.
– Просто хочу помочь. Вам же трудно...
– Ну что ж, помогите, мне и вправду трудно, что тут говорить, – согласилась эсерка. – А вас, простите, не смущает, что общаясь с политической, вы попадете к начальству на заметку?
– Нет. Мне все равно.
– Достойный ответ. Но все же считаю своим долгом предупредить – я арестована за участие в политическом терроре. Как вам вести себя со мной, решайте сами, я не буду в обиде, что бы вы ни решили. А за что вас упекли в Бутырку? Если не секрет, конечно, – поинтересовалась Веневская.
– За убийство мужа, – тихо ответила Ася и, заметив, что губы Веневской тронула кривая усмешка, добавила: – Но я его не убивала. Я вообще не понимаю, как можно выстрелить в близкого мужчину...
– А я понимаю, – все так же неприятно улыбаясь и глядя Асе в глаза, заявила та. – Очень хорошо понимаю. Мне, представьте, доводилось.
Веневская замолчала.
– Может быть, за это Бог меня и покарал, – вдруг грустно добавила она совсем другим тоном, согнав с лица улыбку. – Вероятно, Господь такого не прощает. Ну что ж, вы, кажется, обещали мне помочь расчесаться? Не передумали?
В один из бесконечных острожных дней, когда Ася привычно перемывала полы в палатах и коридорах тюремной больницы, она увидела, как фельдшер и надзиратель провели к постели Муры высокого красивого мужчину в кителе судебного ведомства, на который сверху был небрежно накинут халат.
Судейский шел какой-то неестественной походкой, тяжело опираясь при ходьбе на трость, и Ася невольно подумала, что он, вероятно, недавно был ранен – она уже столько насмотрелась в отделении тюремной хирургии, что теперь легко, с первого взгляда, отличала людей с ранениями от прочих.
Мура о чем-то говорила со своим посетителем, а Ася продолжала мыть полы, стараясь не прислушиваться – нельзя же было проявлять такое неприличное любопытство к делам чужих людей. Но когда она за работой приблизилась к приоткрытой двери палаты, то все же услышала, как судейский с усилием, будто ему что-то мешает, говорит Веневской:
– Я скучаю по тебе.
– Я тоже, – быстрым и совсем незнакомым тоном ответила ему Мура. – Но больше никогда не приходи. Я не хочу тебя видеть.
– Ты забыла у меня свое кольцо, – помолчав, сказал судейский, словно бы отдышавшись после долгого бега. – Может быть, возьмешь его на память?
– Зачем? – почти закричала Мура. – Я и так тебя не забуду. Митя, неужели ты не понимаешь, что мне больше не на чем носить твое кольцо? У меня не осталось ни одного здорового пальца...
Асе стало стыдно, что она задержалась у дверей палаты и, как ни крути, но подслушивает здесь чужой разговор. Сердито ворочая тяжелую швабру, она тряпкой погнала воду дальше по кафельным плиткам.
Вскоре Мурин посетитель вышел из палаты и направился было прочь, но раздавшийся ему вслед отчаянный крик: «Митя!» заставил его остановиться и обернуться. Захлебывающийся слезами голос Муры звал его и просил за все прощения.
– Уже простил, – ответил он. – Пусть Бог простит тебя за все, Мура.
И еще несколько слов, но уже совсем тихо. Вечером Ася как обычно пришла к Веневской помочь ей умыться и расчесать волосы на ночь.
– А, Настенька! Ты видела, кто сегодня ко мне приходил? – спросила та.
– Да, такой интересный господин, из судейских. Высокий блондин и из себя просто красавчик.
– Как пошло вы, купчихи, всегда выражаетесь! Красавчик из себя... Тебе, Настя, следует больше читать, и не бульварные романы, а серьезные книги. Впрочем, если уж говорить по-бульварному, как принято в дешевых дамских романах, это моя отвергнутая судьба ко мне приходила. Знаешь, если бы я хотела простенького женского счастья – уютного домика, любящего мужа, детишек, то лучшего спутника жизни, чем Митя, было бы не найти. Но я презираю подобную жизнь и потому выбрала другой путь...
– Да разве у женщины может быть другой путь?
– Запомни, у женщины может быть очень много разных путей. А тихое счастье над кастрюлей щей меня не устраивает. Я не хочу погрязнуть в убогом семейном болоте. Мне и подумать об этом противно. Жизнь должна быть яркой, жгучей, полыхать, как пламя! Даже если я и сама сгорю в этом огне, все равно, это будет жизнь, а не прозябание.
– Мура, да разве твой террор – это жизнь?
– Ты не понимаешь, что такое азарт борьбы, что значит преследовать врага и загонять его как волка, чувствуя, что вот-вот убьешь. Это так захватывает, что потом невозможно вернуться в обыденность... Когда смотришь в глаза человека, осужденного тобой на скорую смерть, когда ощущаешь себя вершительницей мести – это необыкновенное ощущение! Это как наркотик, хочется упиваться местью снова и снова...
Ася не совсем поняла, что хотела сказать Веневская и при чем тут какие-то враги и вершительницы мести, но решила поддержать разговор:
– Мне прежде тоже хотелось всего необыкновенного. Бывать в обществе, разговаривать с умными людьми, путешествовать... А не проводить все вечера дома, играя с мужем и деверем в подкидного дурака да щелкая орехи. Я и с мужем своим, упокой Господи его душу, порой из-за этого ссорилась, не хотел он меня понять. А теперь, когда его убили, я думаю, был бы он жив, и ничего мне больше не надо!
Снова вспомнив Никиту, всего в крови, распростертого на ковре, Ася расплакалась. Мура обняла ее забинтованным обрубком руки.
– Ну вот, у меня и так на душе сегодня кошки скребут, а тут ты еще сырость разводишь...
И тоже принялась тихонько всхлипывать. Так они и плакали, каждая о своем, пока не пришел тюремный фельдшер и не прикрикнул на них своим визгливым голосом.
На следующий день фельдшер поручил Асе разнести по палатам приготовленные лекарства. Вообще-то лекарства он должен был разносить сам, их полагалось выдавать одноразовыми дозами и требовать, чтобы арестанты тут же принимали порошки и микстуры в присутствии фельдшера, но это правило почти никогда не соблюдалось. Провизор готовил лекарства сразу на несколько дней, чтобы не возиться без конца с каждым препаратом, а фельдшер расставлял пузырьки и коробочки у больничных коек.
В больничном отделении двери палат днем не запирались, перекрыта была лишь одна тяжелая, обитая железом дверь из общего коридора, у которой сидел надзиратель. Войдя с лекарствами в палату Веневской, Анастасия закричала от ужаса.
Муре удалось размотать бинт с руки. Соорудив при помощи искореженных пальцев и собственных зубов из бинта петлю, она закрепила ее вверху решетки, закрывавшей окно, потом, забравшись на табурет, просунула в петлю голову и шагнула с табурета вниз...
Ни ножа, никаких иных режущих предметов заключенным иметь не полагалось, а бинт, плотно охвативший шею Муры и с каждой секундой сжимавшийся все туже, нужно было немедленно перерезать. Ася разбила аптечную склянку с микстурой, которую несла Веневской, и острым осколком быстро перепилила удавку на ее шее. Прибежавший на шум фельдшер тоже кинулся на помощь. Веневскую откачали...
Вечером Ася поила бледную, осунувшуюся Веневскую теплым чаем с ложки.
– Глотать больно, – пожаловалась та.
– Хочешь, я тебе тряпочкой байковой шею завяжу? – предложила ей Ася. – Согреется и станет меньше болеть.
– Глупости, – отрезала Веневская. – У меня ведь не ангина. Послушай, – вдруг нервно заговорила она, схватив Асю за руку. – Я очень благодарна, что ты мне помогла, но только прошу тебя, Настя... Забудь об этом и не напоминай мне никогда! Это была минутная слабость, недостойная, жалкая бабья истерика, я не хочу, чтобы кто-то об этом узнал.
– Не волнуйся, я уже все забыла, – ответила Ася.
В мае, незадолго до суда, Покотилову перевели из больничного отделения обратно в общую камеру. Веневскую она больше не видела. Тем сильнее была радость Аси, когда в один из майских дней ее провели в тюремную церковь для присутствия на венчании Марии Веневской в качестве подружки невесты.
Ася ожидала увидеть того высокого красавца в форме судебного чиновника, который навещал Муру в больнице, но оказалось, что Веневская выходит замуж за одного из политических, пребывавшего здесь же в Бутырке под арестом. Ее жениха, невысокого, кругленького человека с ранней лысиной, звали Андрей Манасеенко.
Женщины успели обменяться лишь парой-другой фраз, пока ожидали священника.
– Мура, я так рада за тебя! – прошептала Ася, поправляя на Муре кружевной платок. – Поздравляю. Настоящая любовь может преодолеть все!
– Перестань говорить пошлости, – грустно ответила Веневская. – Какая там настоящая любовь? При чем тут это? Андрей просто старый друг, очень преданный. Мы вместе были в боевой организации эсеров и не раз вместе рисковали жизнью...
– Но ты же выходишь за него замуж, – удивилась Ася. – При чем тут боевая организация? Вы же венчаетесь в церкви! Это ведь незримая связь двух душ на всю жизнь!
– Ой, сейчас ты вспомнишь, что муж и жена – едина плоть... Оставь проповеди священнику. Тут совсем другое. Мы с Андреем друзья, и оба прекрасно знаем, на что решились. Это нужно для пользы дела. Тебе нас, наверное, не понять, и объяснять долго не буду, незачем. Но за поздравление спасибо – законный брак все-таки...
Явившийся в церковь тюремный батюшка, облачившись в епитрахиль, быстренько свершил обряд венчания, скороговоркой произнеся все нужные слова, и новобрачных, равно как и немногочисленных приглашенных, развели обратно по камерам Бутырки.
– Мура, это ты? – тихонько, не оборачиваясь назад, спросила Ася, мерно двигая ногами в колонне каторжанок.
– Да. Мне дали десять лет каторги. До семнадцатого года придется каторжную лямку тянуть, черт бы их всех побрал. А тебе?
– А мне дали шесть лет.
– Вот видишь, считаться убийцей собственного мужа гораздо практичнее, чем террористкой. Хорошо, что мы попали в одну партию, может статься, и на одной каторге повезет очутиться.
Ася хотела возразить, что оказаться на каторге, даже в самой лучшей компании, – везение сомнительное, но подумала, что быть вместе с Мурой и вправду лучше, чем с совсем чужими людьми, и промолчала.

Глава 4

Состав из арестантских вагонов с зарешеченными окнами стоял где-то на запасных путях. Каторжан снова строили, считали, поверяли по спискам и разводили по вагонам. Все это время поезд окружала цепочка вооруженных солдат, не пропускавших к вагонам провожавших, прибывших на вокзал и пытавшихся любой ценой прорваться к каторжанам, чтобы в последний раз повидаться перед долгой разлукой.
Начальственные окрики, приказы, плач женщин, громкие крики людей, пытающихся через военное оцепление докричаться до своих, сливались в такую жуткую какофонию, что хотелось заткнуть уши.
Политических преступников размещали отдельно от уголовных, и Ася, поднимаясь в толпе других уголовниц в свой вагон, с тоской взглянула на Муру Веневскую, которую повлекли дальше.
– Не грусти! – успела крикнуть та. – На этапе увидимся.
Поезд тронулся только к вечеру, когда все формальности были наконец завершены. Арестантки целый день не ели, а пища, выданная им на дорогу, состояла из хлеба и селедки, после которой страшно хотелось пить. Выставленные в вагоне ведра с водой были опустошены в один миг.
Ася решила не есть свою порцию, отдав ее соседкам, а сама очистила апельсин из того узелка, что кинула ей на улице у острога Ксения. Вкус экзотического фрукта, совершенно забытый за месяцы тюремного заключения, показался Асе просто божественным.
А ведь когда-то в ее доме на каждом столе стояли вазы, полные отборных фруктов, а Ася проходила мимо них равнодушно, не глядя и не испытывая никакого желания съесть апельсин, персик или веточку винограда. Наутро фрукты в вазах меняли на свежие, а вчерашние уносили на кухню для слуг...
Господи, неужели все это было на самом деле, а не привиделось во сне?
Прислонившись спиной к грубой вагонной перегородке из досок, Ася медленно, с наслаждением ела дольку за долькой и предавалась воспоминаниям...
Анастасия Покотилова происходила из богатой купеческой семьи и замуж была выдана также за богатого купца. Отец Аси, настоявший на этом браке, очень гордился, что нашел для дочери толкового мужа, а не вертопраха, который промотал бы в два года все нажитое.
Асе было всего семнадцать лет и она даже не успела окончить пансион благородных девиц (куда за большие деньги определил ее отец), когда обучение пришлось оставить, чтобы готовиться к свадьбе. Жених был ей совершенно не знаком. Воспитанная на французских романах и пребывавшая в ожидании страстной всепоглощающей любви, Ася заливалась слезами и горько упрекала отца:
– Батюшка, вы меня погубить решили? Говорили, что любите, а сами невесть за кого, за первого встречного выдать готовы, лишь бы с рук сбыть! Ах, он из купцов? Еще того не лучше! Поди с бородой, как и вы, ходит? Очень мне нужен жених с мочалкой на физиономии! Он, небось, ни в обхождении, ни в культурном разговоре и не смыслит ничего? Как я с ним жить буду, батюшка? Почему вы мне благородного не сыскали?
Но отец сумел настоять на своем, а жених, хотя и носил небольшую, модно подстриженную бородку, оказался настоящим красавцем, и бородка его вовсе не портила. Да и в благородном обхождении он толк понимал.
Венчалась Ася все-таки со слезами на глазах, но больше для того, чтобы доказать батюшке свою правоту.
Но на ее слезы никто не обращал внимания. Как оказалось позже, отец узнал от докторов, что здоровье его из рук вон плохо и больше, чем полгода, он вряд ли протянет, ну и поторопился, пока жив, устроить судьбу дочери.
Через месяц молодые уже жили душа в душу. Асе ни в чем не было отказа. При посещении модных лавок и магазинов она пользовалась неограниченным кредитом, даже не интересуясь, сколько стоит новая шляпа или шубка – приказчики сами отсылали счета господину Покотилову. Никита выстроил для молодой жены богатый особняк на Пречистенке, среди старых дворянских усадеб, населенных потомками древних родов. Кроме того, Ася получила собственный выезд с красивыми каурыми лошадками и большую каменную дачу под Москвой – муж, как и ее отец, занимался текстилем, и деньги у него тоже водились. Текстиль был делом прибыльным.
Одно только очень расстраивало Асю, – Никита совершенно не любил общества и всячески избегал того, что принято называть светской жизнью. Вытащить его в театр или в модный синематограф было целой проблемой, связей в высших кругах, куда купцам и так непросто было проникнуть, он чурался и даже салоны разбогатевших купчих, собиравших у себя пестрое и интересное общество, посещать избегал.
В роскошно обустроенном доме Покотиловых бывали только родственники и старые приятели мужа, люди простые, без претензий, да подруга Аси по пансиону Ксения Лапина, тоже из купчих. И даже не перед кем было похвалиться изящной обстановкой или новыми приобретениями в виде картин, ковров, китайских ваз... Никита ценил только тех гостей, которых мог принять по-свойски, в халате или в старой куртке, за бокалом пивка...
А Асе это казалось ужасно скучно – все те же привычные, надоевшие лица, все те же разговоры, картишки, лото, орехи и моченые яблоки, поданные к столу... Ей очень хотелось подружиться с модной московской красавицей – вдовой текстильного магната Михаила Морозова Маргаритой Кирилловной, в доме которой на Смоленском бульваре бывали ужас какие интересные люди – университетские профессора, музыканты, известные философы и поэты, политики с громкими именами. Амбициозные революционные партии проводили в особняке Морозовой свои съезды, уроки музыки давал хозяйке сам Скрябин, стихи ей посвящал влюбленный в нее декадент Андрей Белый... Да что Белый, поговаривали о романах Морозовой с самим Милюковым, а позже с князем Трубецким. А журналисты из основанного на деньги Маргариты Морозовой «Московского еженедельника»? Они так и толклись в ее доме, всегда веселые, ироничные, сыплющие тонкими шутками. А участники Религиозно-философского общества, проводившие в «египетской» гостиной особняка Морозовых свои заседания? Это совсем не то что друзья Никиты, способные говорить только о ценах на хлопок да о котировках на бирже, это другая публика, сортом повыше...
Да и сама Маргарита Кирилловна – умная, светская, утонченная. Годами она была старше Аси, но если бы удалось подружиться с такой дамой, как Маргарита Морозова, как много Ася смогла бы у нее перенять!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32