Помню, он сказал, что вынужден был уволить одного дворецкого, потому что тот проявлял к его погребу повышенный интерес. Фи! А новый… – Герсо развел руками, и его лицо брезгливо сморщилось.Итак, мы с Графенштайном оставили их в кабинете вдвоем. Уходя, я заметил, как Банколен приблизился к шкуре льва, лежащей перед камином…Мы спускались по великолепной лестнице, словно в мрачную пропасть, откуда слышались голоса прошлого. Все эти портреты на стенах, выразительно протягивающие руки, казалось, шевелятся и шуршат парчой через светлеющий мрак свечей в серебряных канделябрах, и в коврах прятался цвет, который они искали сотни лет… Я не мог подавить желание побродить по дому, чтобы ощутить реальность воспоминаний, которые жили здесь так долго. Поэтому, предоставив Графенштайну выйти на улицу, я повернул назад.В комнатах, обшитых кремовыми панелями, в такт моим шагам по паркету тихонько позванивали свисающие с высоких потолков хрустальные люстры. В пустынных комнатах громко тикали часы. Сквозь закрытые ставни пробивались узкие пучки света, позволяющие видеть смутные очертания мраморных каминов, зеркала, в которых отражалось прошлое, и картины, изображающие глупо и жеманно улыбающихся пастушек, навеки присевших в реверансе с посохом, перевязанным голубой ленточкой. Как в старинной песенке: „Il pleut, il pleut, bergere, ramenez vos moutons…“ «Пастушка, дождик начался, барашков уведи…» (фр.)
Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост… Что там написано на табличке? „Журден де Салиньи, 30 мая 1858 – 21 августа 1914“. Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: „Я был свидетелем его смерти“. Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии, – что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме, – и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов – все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки „Il pleut, il pleut, bergere“… в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: „Quand Madelon vient nous servir a boire!“ «Когда Мадлон нальет нам выпить!» (фр.)
Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил – взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.Даю слово – невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.– Я думала, вы сдержите свое слово, – с неожиданной горечью произнесла она, – но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.– Но послушайте! – горячо возразил я. – Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…– Вы так же безразличны к честности, – добавила она, – как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… – Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ – поэтому сказал:– А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…– Вот это мне нравится! – воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. – И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом – деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.Мы рассмеялись. Когда напряжение спало – это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, – теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ – а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ – и уселся рядом на скамейку.В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.И вдруг Шэрон сказала:– Я пришла сюда сегодня – иногда хочется побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями, – и произошла очень неприятная история, – она неопределенно мотнула головой, – я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить… хотелось просто посидеть здесь, может, набрать Цветов… или найти что-нибудь, что напоминало бы мне о нем теперь, когда его не стало… Вы не поймете, но все такое пустое… – Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова. – Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нем как о продолжающем жить там. – Она указала на небо. – Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Его больше не существует. Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстает перед вами только как образ из фильма. Интересно, что же со мной произошло? Он уже ничего для меня не значит…И снова этот голос женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей это не удается… подчеркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло.В этот момент со стороны дома послышались какие-то голоса, отрывисто отдающие приказания, скрип колес автомобиля по гравию, возбужденные крики. Звуки отражались от серых каменных стен, потревожив птиц, которые с криками унеслись в сторону уходящего солнца. Мы поднялись и пошли посмотреть, в чем дело. В этих звуках слышалась какая-то смертельная тревога.Пройдя по тенистой тропинке, мы обогнули угол дома и вышли на площадку, залитую лучами солнца. К распахнутым парадным дверям пятился черный автобус. Водитель высунул голову в окно и размахивал свободной рукой, а двое рабочих открывали заднюю дверцу автобуса. Выхлопные газы застилали мертвенно-белые розы, гравий с хрустом разлетался из-под башмаков мужчин. Кто-то довольно воскликнул: „Voila!“ Раздался скрип, треск, и из салона автобуса пополз в подставленные руки мужчин длинный гроб, обтянутый черной тканью.– Осторожнее там! Не стукните, потише, ребята! – кричал жандарм в форме.– Diable! Где моя квитанция! Теперь потихоньку! Вот так!Солнце опустилось за деревья, посылая сквозь их ветви последние лучи. Поток теней окутывал дом подобно прибывающей воде – медленно поднимаясь над этим гордым местом, чьи окна казались залитыми слезами, и опускаясь, когда вода омыла их. Но каждая труба, каждое окно, каждый камень смотрел строго и надменно в своем стоицизме против смерти.– Теперь давайте вверх, на лестницу… Месье, будьте любезны, распишитесь вот здесь…Краем глаза я видел стоящего на ступенях Герсо и жандарма, размахивающего маленьким блокнотом, когда мрачная ноша была внесена через порог. Герсо повернулся и отвесил странный напряженный поклон, как последнее приветствие.Песни умолкли. Хозяин вернулся домой. Глава 10БАНКОЛЕН СОЧИНЯЕТ Шэрон сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила:– Нет смысла рыдать, все закончено. У вас найдется сигарета?– Послушайте, вы не слишком драматизируете?– Как и большинство людей. Будьте добры, спичку… Спасибо. – Она задумчиво выпустила длинную струю дыма. – Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Пагубное влияние кино. Нам приходится искать замену стандартов поведения, изложенных в викторианских романах…Как только кто-то упоминает слово „викторианский“, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становится искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.– Нет, но ведь правда – то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне все известно. Как вы не понимаете? Это преступление настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят, – подлинный мастер сценического дела. Вот в чем сложность. – Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты. Французам этого не понять, они любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие… Мне надоели иностранцы, и я боюсь. – Шэрон вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада. – О господи! Прошлой ночью я…– Ну, успокойтесь, прошу вас!– И сегодня я опять пережила потрясение. Это было ужасно!– Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…– О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать… Нет, все-таки скажу. Видите ли, – она с вызовом взглянула на меня, – я решила прийти сюда и посмотреть, как Луиза восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала… странно, но меня это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она… Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через нее я и познакомилась с Раулем!Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась у нее в руке, и отбросила ее.– Я пришла сюда днем. Луиза живет недалеко отсюда. На авеню Буа. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления икры или еще какой-нибудь еды. Но они страшно молчаливы в своем горе, когда они… теряют кого-то. Я видела это в детстве. Я жила здесь, когда началась война. Приезжал почтальон на своем смешном велосипеде и говорил женщине: „Пардон, мадам“ – и протягивал ей письмо. „Пардон, мадам, ваш сын был убит во время боя“ – крупной, сильной женщине вроде этих статуй Республики. „Пардон, мадам“ – с поклоном – и они сразу становились мрачными и шли покачиваясь, и если были в состоянии говорить, то только бормотали: „Tiens! Это все проклятая война!“И Луиза такая же. Она сидела у себя в комнате и время от времени улыбалась. Она очень красивая. Я попыталась встряхнуть ее и почувствовала: ее скорбь – бесконечное лицемерие! Хотя я этого и ожидала! Она просто сидела и гладила кошку с совершенно безразличным видом. Потом в комнату ворвался этот ужасный тип, весь такой скользкий и сочувствующий, который треснул дверью, когда вошел, – американец по имени Голтон.Не знаю, как он попал в дом. Но он тут же начал выражать свои глубокие соболезнования. Сказал, что был лучшим другом Рауля и, хотя не имеет чести быть знакомым Луизы, все же изъявляет ей свои самые сердечные сочувствия и, если она пожелает выйти пообедать, он к ее услугам. Фу! – Девушка рассмеялась почти истерично. – Это было ужасно, понимаете! Он все время скрипел башмаками и ронял шляпу и все время громко и быстро говорил. Луизе пришлось представить меня ему. Услышав мое имя, он многозначительно подмигнул и зловеще улыбнулся, и… понятия не имею, где он подцепил эти сплетни, такое впечатление, что он знает каждый… Так или иначе, но он практически обвинил меня в том, что я… любовница Вотреля.Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Мне стало вдруг страшно неприятно, как будто я невзначай вынудил человека в чем-то признаться. Я вежливо спросил:– В самом деле? Но ведь это ужасно, не правда ли?– Кажется, вас это не удивляет.– А почему это должно меня удивлять?Она встала, покраснев и тяжело дыша. В ее потемневших глазах полыхала удивленная и беспомощная ярость. Ее трепетная красота, природная тонкость натуры, которой не свойственны взрывы эмоций, одолевающих ее сейчас, трогали сердце. Весь ее вид словно восклицал: „Черт побери!“ – но слова замирали на губах.– Значит, вы не понимаете. Мне не к кому обратиться. Все начинают читать мне проповеди…– Дорогая моя девочка. Кто читает вам проповеди? Только не я. Думаю, это прекрасно…Шэрон вспыхнула:– А почему вы не читаете мне проповеди?И опять все сначала – эта бесконечная перебранка, не только крайне неприятная, но и совершенно бессмысленная! И тем не менее безо всяких причин мы оба чувствовали настойчивое желание выкарабкаться из ссоры. Я пытался показать, где ей изменила логика, но она не понимала – лишь упорно продолжала в том же духе, пока совершенно не запуталась. Если уж говорить начистоту, я начинал подумывать, не стоит ли схватить ее за плечи и как следует встряхнуть, пока она не поймет справедливость моих доводов. Но, как говорится, буря прошла, и на эти старые деревья снизошла странная интимность.– Я его не люблю, – продолжала девушка, – и никогда не любила. Между прочим, он никогда меня не поддерживал… деньгами, – с гордостью заявила она. – У меня собственная вилла в Версале… Кстати, почему бы вам не прийти ко мне сегодня вечером? Мы бы поужинали вдвоем…Мы принялись обсуждать это предложение, потому что оба не сразу поняли, как это было бы хорошо. Но наконец согласились на том, что идея заслуживает того, чтобы попытаться ее осуществить. Потом она сказала, что уже поздно и ей пора идти… И вдруг я вспомнил, что пришел сюда в качестве озабоченного разгадкой преступления детектива…– Я назову вам свой адрес… только вы его не записывайте, хорошо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Можно живо представить себе тонкий перезвон швейцарской музыкальной шкатулки восемнадцатого века и увидеть фарфоровые статуэтки дам и кавалеров, склонивших в менуэте головки в белых париках. А вот и клавикорды в маленькой музыкальной комнате рядом с банкетным залом, о котором рассказывал Килар. Через дверь виден стол с белой скатертью, накрытый для ужина, к которому так никогда и не притронулся Салиньи с женой. Над клавикордами висел еще один портрет в полный рост… Что там написано на табличке? „Журден де Салиньи, 30 мая 1858 – 21 августа 1914“. Аристократ, убеленный сединой, заложил руку за борт своего одеяния. Отец Рауля. Странно: в голове у меня опять раздался голос Килара. Он звучал сухо и тихо в этом доме, через сумрак и душный запах увядших роз: „Я был свидетелем его смерти“. Затем я коснулся клавиш спинета, которые издали в ответ хриплые звуки, и, когда я снова поднял взгляд на лицо старика, изображенного на портрете, меня внезапно поразил факт, леденящий и таинственный в своем величии, – что история дома запечатлена в песнях. Ключи от этого старинного особняка переходили из рук в руки. При восковых свечах в эти зеркала смотрелись один за другим представители всех поколений рода Салиньи втискиваясь в узкие, обтягивающие ляжки шелковые штаны, откидывая забрала на боевом шлеме, – и все это в течение сотен лет, под перезвон одной и той же наивной любовной песенки. Но когда умер этот мрачный старик аристократ, смешение вечных часов, смешение вечно размахивающих ветвями деревьев, вечный перезвон голосов – все это прошло под мелодичный перезвон песенки из музыкальной шкатулки „Il pleut, il pleut, bergere“… в ней слышался неожиданный ритм марша, надрывающий сердце звон бокалов, сдвинутых в последнем тосте: „Quand Madelon vient nous servir a boire!“ «Когда Мадлон нальет нам выпить!» (фр.)
Так я долго сидел перед старинным инструментом, ничего не слыша, кроме этого музыкального эха, да, может, еще вчерашнего оркестра, который наигрывал другую, но тоже финальную мелодию. Я чувствовал, что меня охватывает ненависть к отвратительному и бессмысленному убийству, к этому безумцу с его дешевым терроризмом… Но тогда я не понимал, до чего смешной была даже моя ненависть.Затем я медленно прошел через банкетный зал, через скрипящие двери в буфетную и очутился в кухне. Здесь я заметил, что другая внутренняя дверь приоткрыта. Очевидно, она вела в подвал, потому что за ней виднелась выбеленная известкой стена. А затем, шагая по коридору к заднему крыльцу, я вдруг лицом к лицу столкнулся с Банколеном. Он внезапно появился из подвала. В кухне, где было довольно темно из-за опущенных занавесок на окнах, думаю, он вряд ли меня заметил – взгляд у шефа полиции был отсутствующий, а на лице играла хитрая, торжествующая улыбка. Он прошел мимо меня, как привидение, и исчез в двери, ведущей внутрь дома.Что ж, меня это не касается! Не мое это дело, думал я, открывая дверь и выходя в сад, расположенный за домом. Но даже там, в тени высоких тополей, тянущих ветви к уходящему солнцу, мне не удалось избавиться от ощущения нереальности. На скамье я увидел мисс Шэрон Грей.Серый твидовый костюм какого-то мужского покроя совсем не подходил к ее аппетитно-женственной фигуре. На блестящих черных волосах красовалась маленькая серая шляпка. Она сидела на скамье, опершись подбородком на согнутые руки и царапая гравий мыском туфли, и было странно, что даже с такого расстояния я видел черную полоску ее ресниц. Я собирался потихоньку ретироваться (зачем без нужды беспокоить женщину?), но она услышала мои шаги на крыльце и подняла голову.Даю слово – невозможно равнодушно и беспристрастно судить об этой девушке. Взгляд янтарных глаз утратил рассеянность. Она узнала меня, и ее губы странно шевельнулись. Не зная, что делать, я нерешительно приблизился. Я совершенно ничего не соображал, неожиданно оказавшись перед ней. Затем вдруг почувствовал на себе ее холодный, колючий взгляд.– Я думала, вы сдержите свое слово, – с неожиданной горечью произнесла она, – но вы его не сдержали. Не сдержали! Вы сказали, что за мной не будут следить! А за мной следили, я это видела.– Но послушайте! – горячо возразил я. – Это был не я, это Банколен. Я ничего не знал. Я не знал, что за вами собираются…– Вы так же безразличны к честности, – добавила она, – как и к правилам грамматики. Вы такой же противный, как и были, когда вы… когда в первый раз пришли туда и… и… – Два полукружия цвета темного золота низко опустились на ее щеки; они сверкнули, когда она сердито отвернулась, теребя носовой платок.Я сердито подумал: „Отлично, тогда можете проваливать!“ – поэтому сказал:– А что еще важнее, если бы прежде всего вас там не было…– Вот это мне нравится! – воскликнула она, распахнув свои янтарные глаза. – И вы говорите это мне… Как будто вас беспокоит мое положение…В потемневших глазах было не удивление, а враждебный вызов. Все поблекло перед этим доводом – деревья, цветы, солнечный свет… Мы извергали какие-то несвязные заклинания и оправдания, пока внезапно не замолкли, совершенно испуганные. Тишина длилась долго. Я успел вернуться к реальности и тогда понял, что до-прежнему гляжу в растерянные глаза незнакомки.Мы рассмеялись. Когда напряжение спало – это было похоже, как будто мы поднялись из глубокой и черной шахты, – теплый порыв ветра принес с собой запах цветов. И мы снова слышали все звуки прекрасного весеннего вечера, ощущали влажный аромат лилий, с восторгом следили за желтой пчелой, кружащей над цветами, за теплыми лучами закатного солнца, ласкающими гравий. Мы смеялись, как будто в этом саду нашли облегчение. Она протянула руку и сказала: „Как поживаете?“ – а я, как последний дурак, промямлил: „Великолепно!“ – и уселся рядом на скамейку.В разговоре с этой девушкой я забыл обо всем, кроме нее самой. Я любовался ее лицом и жестами, вдруг вспыхивающим румянцем на щеках, затененными густыми ресницами глазами, которые смотрят, проникая взглядом в твою душу. Я вслушивался в ее вибрирующий низкий голос, и мой мозг оказывался во власти того, что можно назвать пределом мечтаний. Мы говорили о самых разных избитых вещах, я даже не помню, о чем конкретно. Разговор наш время от времени прерывался в том нерешительном ощущении разделяющего нас барьера, о котором никто не упоминал и который мог быть разрушен в любое мгновение. Но ни я, ни она не решались это сделать.И вдруг Шэрон сказала:– Я пришла сюда сегодня – иногда хочется побыть в одиночестве, наедине со своими мыслями, – и произошла очень неприятная история, – она неопределенно мотнула головой, – я имею в виду, там. Мне было интересно, почувствую ли я что-нибудь в связи с этим домом. Не могу объяснить… хотелось просто посидеть здесь, может, набрать Цветов… или найти что-нибудь, что напоминало бы мне о нем теперь, когда его не стало… Вы не поймете, но все такое пустое… – Девушка замолчала, стараясь подыскать нужные слова. – Понимаете, когда человек умирает, вы больше его не чувствуете. Вы уже не думаете о нем как о продолжающем жить там. – Она указала на небо. – Такое впечатление, будто он и не жил вовсе, понимаете? Его больше не существует. Вы пытаетесь представить его себе и никак не можете. Он предстает перед вами только как образ из фильма. Интересно, что же со мной произошло? Он уже ничего для меня не значит…И снова этот голос женщины, которая словно в трансе пытается обвинить себя, но ей это не удается… подчеркивание некоторых слов, глубокое раздумье в янтарных глазах, чувство удивления и почти причастия к невидимым и скрытым вещам. Затем она посмотрела на меня, как будто изучала, и в этом взгляде что-то промелькнуло.В этот момент со стороны дома послышались какие-то голоса, отрывисто отдающие приказания, скрип колес автомобиля по гравию, возбужденные крики. Звуки отражались от серых каменных стен, потревожив птиц, которые с криками унеслись в сторону уходящего солнца. Мы поднялись и пошли посмотреть, в чем дело. В этих звуках слышалась какая-то смертельная тревога.Пройдя по тенистой тропинке, мы обогнули угол дома и вышли на площадку, залитую лучами солнца. К распахнутым парадным дверям пятился черный автобус. Водитель высунул голову в окно и размахивал свободной рукой, а двое рабочих открывали заднюю дверцу автобуса. Выхлопные газы застилали мертвенно-белые розы, гравий с хрустом разлетался из-под башмаков мужчин. Кто-то довольно воскликнул: „Voila!“ Раздался скрип, треск, и из салона автобуса пополз в подставленные руки мужчин длинный гроб, обтянутый черной тканью.– Осторожнее там! Не стукните, потише, ребята! – кричал жандарм в форме.– Diable! Где моя квитанция! Теперь потихоньку! Вот так!Солнце опустилось за деревья, посылая сквозь их ветви последние лучи. Поток теней окутывал дом подобно прибывающей воде – медленно поднимаясь над этим гордым местом, чьи окна казались залитыми слезами, и опускаясь, когда вода омыла их. Но каждая труба, каждое окно, каждый камень смотрел строго и надменно в своем стоицизме против смерти.– Теперь давайте вверх, на лестницу… Месье, будьте любезны, распишитесь вот здесь…Краем глаза я видел стоящего на ступенях Герсо и жандарма, размахивающего маленьким блокнотом, когда мрачная ноша была внесена через порог. Герсо повернулся и отвесил странный напряженный поклон, как последнее приветствие.Песни умолкли. Хозяин вернулся домой. Глава 10БАНКОЛЕН СОЧИНЯЕТ Шэрон сунула руки в карманы твидовой юбки, весело взглянула на меня, глубоко вздохнула и решительно заявила:– Нет смысла рыдать, все закончено. У вас найдется сигарета?– Послушайте, вы не слишком драматизируете?– Как и большинство людей. Будьте добры, спичку… Спасибо. – Она задумчиво выпустила длинную струю дыма. – Как и все мы. Мы ничего не можем поделать. Пагубное влияние кино. Нам приходится искать замену стандартов поведения, изложенных в викторианских романах…Как только кто-то упоминает слово „викторианский“, можно быть уверенным, что с этого момента разговор становится искусственным и что человек, употребивший это слово, старательно избегает откровенности. Но когда мы опять направились в сад, она взяла меня под руку.– Нет, но ведь правда – то, что за всем этим стоит. Я читала утренние газеты, так что мне все известно. Как вы не понимаете? Это преступление настоящая, искусно поставленная драма. Убийца, о котором все говорят, – подлинный мастер сценического дела. Вот в чем сложность. – Она опустилась на скамью и устремила невидящий взгляд на кончик сигареты. Французам этого не понять, они любят красивые жесты до такой степени, что ассоциируют их с жизнью. Суть в том, что они редко позволяют себе это удовольствие… Мне надоели иностранцы, и я боюсь. – Шэрон вздрогнула и обвела взглядом потемневшие уголки сада. – О господи! Прошлой ночью я…– Ну, успокойтесь, прошу вас!– И сегодня я опять пережила потрясение. Это было ужасно!– Вы хотите сказать, что тот человек приходил опять…– О нет! Ничего подобного. Я не могу вам сказать… Нет, все-таки скажу. Видите ли, – она с вызовом взглянула на меня, – я решила прийти сюда и посмотреть, как Луиза восприняла смерть Рауля. Согласна, с моей стороны это было ужасно, но я чувствовала… странно, но меня это больше не затрагивало, и мне хотелось узнать, страдает ли она… Такое желание представляет меня в ужасном свете, но я не могла его побороть! Понимаете, через нее я и познакомилась с Раулем!Девушка посмотрела на сигарету, будто удивляясь, как она оказалась у нее в руке, и отбросила ее.– Я пришла сюда днем. Луиза живет недалеко отсюда. На авеню Буа. Говорят, что французы очень эмоциональны. Так оно и есть, если дело касается приготовления икры или еще какой-нибудь еды. Но они страшно молчаливы в своем горе, когда они… теряют кого-то. Я видела это в детстве. Я жила здесь, когда началась война. Приезжал почтальон на своем смешном велосипеде и говорил женщине: „Пардон, мадам“ – и протягивал ей письмо. „Пардон, мадам, ваш сын был убит во время боя“ – крупной, сильной женщине вроде этих статуй Республики. „Пардон, мадам“ – с поклоном – и они сразу становились мрачными и шли покачиваясь, и если были в состоянии говорить, то только бормотали: „Tiens! Это все проклятая война!“И Луиза такая же. Она сидела у себя в комнате и время от времени улыбалась. Она очень красивая. Я попыталась встряхнуть ее и почувствовала: ее скорбь – бесконечное лицемерие! Хотя я этого и ожидала! Она просто сидела и гладила кошку с совершенно безразличным видом. Потом в комнату ворвался этот ужасный тип, весь такой скользкий и сочувствующий, который треснул дверью, когда вошел, – американец по имени Голтон.Не знаю, как он попал в дом. Но он тут же начал выражать свои глубокие соболезнования. Сказал, что был лучшим другом Рауля и, хотя не имеет чести быть знакомым Луизы, все же изъявляет ей свои самые сердечные сочувствия и, если она пожелает выйти пообедать, он к ее услугам. Фу! – Девушка рассмеялась почти истерично. – Это было ужасно, понимаете! Он все время скрипел башмаками и ронял шляпу и все время громко и быстро говорил. Луизе пришлось представить меня ему. Услышав мое имя, он многозначительно подмигнул и зловеще улыбнулся, и… понятия не имею, где он подцепил эти сплетни, такое впечатление, что он знает каждый… Так или иначе, но он практически обвинил меня в том, что я… любовница Вотреля.Она замолчала и пристально посмотрела на меня. Мне стало вдруг страшно неприятно, как будто я невзначай вынудил человека в чем-то признаться. Я вежливо спросил:– В самом деле? Но ведь это ужасно, не правда ли?– Кажется, вас это не удивляет.– А почему это должно меня удивлять?Она встала, покраснев и тяжело дыша. В ее потемневших глазах полыхала удивленная и беспомощная ярость. Ее трепетная красота, природная тонкость натуры, которой не свойственны взрывы эмоций, одолевающих ее сейчас, трогали сердце. Весь ее вид словно восклицал: „Черт побери!“ – но слова замирали на губах.– Значит, вы не понимаете. Мне не к кому обратиться. Все начинают читать мне проповеди…– Дорогая моя девочка. Кто читает вам проповеди? Только не я. Думаю, это прекрасно…Шэрон вспыхнула:– А почему вы не читаете мне проповеди?И опять все сначала – эта бесконечная перебранка, не только крайне неприятная, но и совершенно бессмысленная! И тем не менее безо всяких причин мы оба чувствовали настойчивое желание выкарабкаться из ссоры. Я пытался показать, где ей изменила логика, но она не понимала – лишь упорно продолжала в том же духе, пока совершенно не запуталась. Если уж говорить начистоту, я начинал подумывать, не стоит ли схватить ее за плечи и как следует встряхнуть, пока она не поймет справедливость моих доводов. Но, как говорится, буря прошла, и на эти старые деревья снизошла странная интимность.– Я его не люблю, – продолжала девушка, – и никогда не любила. Между прочим, он никогда меня не поддерживал… деньгами, – с гордостью заявила она. – У меня собственная вилла в Версале… Кстати, почему бы вам не прийти ко мне сегодня вечером? Мы бы поужинали вдвоем…Мы принялись обсуждать это предложение, потому что оба не сразу поняли, как это было бы хорошо. Но наконец согласились на том, что идея заслуживает того, чтобы попытаться ее осуществить. Потом она сказала, что уже поздно и ей пора идти… И вдруг я вспомнил, что пришел сюда в качестве озабоченного разгадкой преступления детектива…– Я назову вам свой адрес… только вы его не записывайте, хорошо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22