— Эй, славянин, ты не вяземский?
— Мценский я.
— Орловский рысак, значит? Прощения просим, портретом ошибся.
— Ищи, ищи, пряник вяземский.
— Вологодские есть? — громыхало оканье. — Во-ло-годские!
— Харьковских не треба?
— Кто последний своими глазами ласкал Одессу-маму? Признавайтесь — осчастливлю! Разопьём на брудершафт французское шампанское!
Володя, подмигнув мне, сорвал с плеча гитару.
— С оде-есского кичмана сбежали три уркана…
— Дрруг! Дай я тебя чмокну!
— Погоди чмокаться, брянский я! — сопротивлялся Володя.
— Братцы! — умолял густой бас. — Из Читы есть кто?
— Иркутский не подойдёт?
— Подойдёт! Здорово, земляк!
И два сибиряка приняли друг друга в медвежьи объятия.
Сергей Тимофеевич во все глаза смотрел на разыгравшуюся перед нами сцену.
— Представляете, каковы масштабы страны, — с довольной улыбкой проговорил он, — если среди тысячи человек земляка не найти! Нет, вы только подумайте, какой символ! Вот что такое Россия…
— Третья рота — выходи строиться!
Молоденький белобрысый сержант, на потрёпанной гимнастёрке которого звенели две медали «За отвагу», повёл нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идёт полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами.
— Здравия желаем, товарищ командир роты! — выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом.
— Что за видик? — включился в игру сержант. — Пораспущались, понимаете! Выдраить мне… танк, чтоб блестел как новенький!
Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы — давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что её сынок в училище…
Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке «смирно» — как в ухоженном парке.
— Хозяева… — вздохнул Митрофанов. — Не то что наш лес — мусорная свалка…
— Не думал, не гадал — Германия… — пробормотал Сергей Тимофеевич. — Теперь, Миша, в анкете будешь писать: «Был за границей».
— Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине, — удивлялся Митя Коробов, — а поди же, каких палачей выродила… Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич?
— У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, — ожесточённо сказал Митрофанов. — В сорок втором.
Я украдкой посмотрел на Володю — он не любил таких разговоров и шёл нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью — отца, мать и трех сестёр: нашли спрятанного в погребе раненого лётчика.
Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привёл командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава…
— Будем знакомиться, — собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант. — Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.
— Витюха, значит, — добродушно обронил Митрофанов. — Командуй обедать, командир!
— Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович, — строго поправил сержант. — Может, оружие сначала получим? — и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: — Ладно, котелки — к бою!
— Вот это командир! — восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.
— Отец родной! — весело поддержал Володя. — Веди, гвардии сержант!
Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясённых новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.
— Это как понимать — мне одному? — слабым голосом спросил Кузин.
— Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах, — сочувственно произнёс повар. — Ешьте вволю — трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.
И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом — не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:
— Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!
— Да ты что, не слышал: склад взяли.
— Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!
Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза» — сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали — о человеческая неблагодарность! — ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»
Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочёл без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвёрдым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок — чей-то недосчитанный счёт…
— До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было, — невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием. — Раненые или «смертью храбрых» — обычное дело.
У меня все перевернулось от этих слов — «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, всё, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» — поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. — Спроси у писаря, — посоветовал он. — Автоматы — они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?
Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь. Его палец долго ползал сверху вниз по фамилиям — «словно зарплату выдаёт», — с обидой подумал я; с обидой — потому, что против фамилий значилось: «Выбыл в медсанбат», «Убит 27. 1 .45»… — длинный и скорбный список. Наконец палец остановился против одной фамилии. Писарь сверил номера, по-отцовски вздохнул и покачал головой.
— Ниношвили Зураб, 1926 года рождения, город Кутаиси… Две недели, как увезли, только вряд ли живой… — писарь посверлил пальцем у меня под ложечкой. — Вот сюда ему влепило, Зурабу. Весёлый пацан был, отплясывал как кузнечик.
— Мы за него отомстим, — ненужно промямлил я. Писарь удручённо посмотрел на меня и, ворча, засунул тетрадь в брезентовую полевую сумку.
— Молокососы… туда вашу в качель… в чехарду бы вам играть…
— Уж все так и молокососы! — вызывающе сказал я. — Командиру-то полка сколько лет?
— Сравнил! — «бухгалтер» даже закашлялся от смеха. — Ну двадцать четыре ему — так он свои шесть орденов и чины с первого дня войны зарабатывает! Сравнил слона с блохой…
— А Чайкин тоже молокосос? — не унимался я.
— Молокосос и сопляк, — кивком подтвердил писарь, которого я начинал ненавидеть. — Мало его драли, поганца!
Писарь махнул рукой и побрёл в палатку своей грузной походкой.
— Ну что, узнал? — поинтересовался Чайкин. — Зура-аба… Хороший был парень!», в Кутаиси все звал, вино пить из бочки…
— Зато писарь у вас ещё тот тип! — негодующе сказал я.
— А что он болтал? — засмеялся Чайкин.
— Да ну его к черту! Всякую чушь.
— Меня выпороть не грозился? — продолжал смеяться сержант. Я тактично смолчал. — С него станет — ремнём огреет за милую душу.
— И ты стерпишь? — возмутился я
— Батя, ничего не поделаешь, — сержант огорчённо развёл руками. — Будь я генерал — все одно огрел бы.
У меня, наверное, было очень глупое лицо, потому что сержант прыснул и отвернулся.
А вечером 15 апреля, перед самым наступлением, вернулся из медсанбата легко раненный младший сержант Юра Беленький. Он рассказал, что Зураб Ниношвили жив и находится во фронтовом госпитале.
— Помните Галку Воронцову из медсанбата, толстенькую такую? Передавала девчатам, что Зураб живучий как барс — три операции перенёс, а уже целоваться хочет. Живы будем — попьём ещё вина из бочки в Кутаиси!
— У меня его автомат, — дружелюбно сообщил я Беленькому.
— Вот и держи его покрепче, — буркнул Беленький. — Учти, у Зураба это получалось неплохо.
— Постараюсь, товарищ гвардии младший сержант! — по уставу ответил я и с уважением погладил свой автомат. Я и не подозревал, что держу его в руках последние часы.
И вообще солдату много знать не положено — это бывает вредно.
Так, в ночь перед наступлением мы не знали, что до конца воины осталось двадцать три дня, и, наверное,
это был как раз тот случай, когда неведение лучше, чем знание. Никогда нельзя поручиться, как станет вести себя солдат, знающий, что между жизнью и смертью лежит столько-то дней жестоких боев. Быть может, у одного удвоится храбрость, у другого — удесятерится осторожность. А между тем для того, чтобы одним ударом покончить с Гитлером, сократить сроки войны и спасти десятки тысяч жизней, необходимо было огромное напряжение — каждого полка и каждого в нём солдата.
ДОРОГА НА ПЕРЕДОВУЮ
Вторые сутки мы шли по лесным дорогам, все ближе подбираясь к линии фронта. Впервые я увидел немцев, — уступая нам путь, они, опустив глаза, стояли на обочине: старики, женщины и дети. Многие сидели на повозках, гружённых чемоданами, мешками и всякой рухлядью, выставленной напоказ; в повозки были впряжены сытые лошади.
— Нах хаузе, нах хаузе, — с искательными улыбками бормотали немцы.
Странная вещь: мы понимали, что перед нами отцы, жены и дети фашистов, да и сами не ангелы — немало их писем читали в газетах насчёт того, что «не смогла смыть кровь с кофточки, которую ты, Ганс, мне прислал»; понимать-то понимали, а ненависти к ним не ощущали. Скорее какую-то презрительную жалость, что ли.
— Люди ведь с виду, — словно оправдывался Митя Коробов, добрая душа. — И как они могли, а, Володя?
И немцев не трогали. Только один раз ездовой, не в силах преодолеть искушение, решил обменять свою облезлую кобылку на грудастого, откормленного мерина. Но едва он начал выпрягать его из фургона, как немцы окружили комбата Макарова и залопотали:
— Герр официр, герр официр…
Макаров сплюнул и приказал огорчённому ездовому не связываться.
А буквально через минуту произошло следующее: из леса раздался выстрел, и немолодой солдат из нашей роты с криком схватился за локоть. Вслед за Виктором Чайкиным мы бросились на выстрел, догнали убегавшего мальчишку лет четырнадцати и выволокли его на дорогу. Худой, в сером вязаном свитере, мальчишка дрожал и озирался, как зверёныш.
— Сукин сын, фашист недорезанный! — орал Митрофанов, потрясая кулаками. — Человеку руку испортил!
— Гитлерюгенд, — пробормотал Сергей Тимофеевич и спросил по-немецки: — Зачем ты это сделал? Ведь тебя по военным законам могут расстрелять.
Мальчишка громко заревел. У наших ног, обезумев от горя, ползала совершенно седая женщина, мать этого зверёныша. «Руди, Руди!» — стонала она. Посеревшие от страха немцы с ужасом наблюдали за этой сценой. Не решаясь взять на себя ответственность, Макаров послал за командиром полка. Локтев брезгливо посмотрел на зарёванного мальчишку и велел отпустить. Так и сделали. Правда, когда Локтев отвернулся, Митрофанов не удержался и на прощанье смазал мальчишку по физиономии.
Этот случай был единственным. Впоследствии мы не раз удивлялись, что немцы, завоевавшие половину Европы, не проявляли сопротивления. Советские люди, оказавшись в оккупации, не смирялись — недаром наши города и деревни щетинились виселицами для тех, кто не склонял головы.
— Как ни странно, — рассуждал Сергей Тимофеевич, — это явление одного и того же порядка: беспрекословное подчинение Гитлеру и полная покорность сейчас. Непротивление властям у немцев в крови — «дисциплинка», как говорил Володя. Никто не кричал о патриотизме больше немцев, а на поверку оказалось, что это чувство куда сильнее у нации менее «дисциплинированной», которую гитлеровские идеологи списали в неполноценные. Это явление прослежено многими учёными и писателями. И что же? Жители многих стран легко приспосабливаются к жизни любой страны, если она предоставляет им привычный комфорт; но русский, волею обстоятельств заброшенный на чужбину, так и не излечивается от ностальгии — чёрной тоски по родине. Озолоти его — всё равно каждую ночь будет видеть во сне берёзки… Иногда эту черту называют «национальной ограниченностью», но лично я вижу в ней высокую форму патриотизма…
Рядом с нами шёл командир роты лейтенант Ряшенцев.
— Товарищ Корин, — спросил он, когда Сергей Тимофеевич закончил, — вы член партии?
— Нет, — ответил Сергей Тимофеевич. — А что?
— Жаль, — вздохнул Ряшенцев. — Замполита у меня срезало… Образование у вас какое? Может, и язык знаете?
— Кандидат исторических наук. Знаю немецкий, могу при случае послужить вам переводчиком.
— О! — с уважением произнёс лейтенант. — Как же вы у нас оказались? Доложу майору, нечего вам солдатскую лямку тянуть.
— Очень прошу вас этого не делать, товарищ гвардии лейтенант, — резко сказал Сергей Тимофеевич. — Настоятельно прошу. Из роты я никуда не уйду.
— Наверное, добровольцем пошли?
— Так точно, товарищ гвардии лейтенант, — с подчёркнутой официальностью ответил Сергей Тимофеевич.
— А беседы-то будете проводить? — примирительно спросил лейтенант.
— Весьма охотно. — Сергей Тимофеевич столь же примирительно улыбнулся.
— Мы-то что, — проговорил Ряшенцев, — мы рады-радешеньки… Только всё равно вынюхают, загребут в штаб дивизии, а то и повыше — это как пить дать… Ага, выходим!
Наша колонна вливалась в невиданно широкую, выложенную бетонными блоками красавицу дорогу. Мы уже слышали про неё, но не думали, что она выглядит так внушительно. Ровная как стол поверхность, нигде ни единой щербинки — это было действительно великолепное инженерное сооружение, вызывающее зависть и общие вздохи по поводу наших непролазных российских дорог. Говорили, что Гитлер понастроил много таких магистралей, чтобы свободно маневрировать войсками: по такой дороге машины могли мчаться, наверное, в шесть-восемь рядов! Ещё говорили, что бетон для этих толстых блоков замешивали на патоке, и поэтому он приобрёл небывалую твёрдость — на века.
— Автострада Бреслау — Берлин, — с гордостью сказал Ряшенцев. — Вот куда мы притопали!
— Эх, к нам бы её перенести, на Псковщину!
— Коров к водопою гнать?
— Дурья голова, тракторист я. Мотор садится, пока из грязи выкарабкаешься.
— Я б такую в музее выставил, чтоб в чувяках по ней ходили!
— Не зевай!
Мимо нас с рёвом промчалось десятка два танков.
До сих пор я видел их только в кино — горячо любимые всем народом, воспетые поэтами, легендарные тридцатьчетверки. На башнях танков белели обжигающие надписи: «Даёшь Берлин!»
— А чего удивляетесь? Дорога-то на Берлин идёт!
— Вот тебе и тайна — у маршала, говорит, спроси!
Митя Коробов и Митрофанов, придерживая сапёрные лопатки, лихо пустились вприсядку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22