И он скорчил такую гримасу, что турок невольно рассмеялся. Умиротворение не заставило себя ждать.— Ты считаешь мои представления смешными? — спросил меня Ибарек.— О нет, человек вправе верить в то или иное — мне все равно. Для начала нужно увидеть старика, а потом высказывать мнение. Где он живет?— На горе.— Как, у самых развалин?— Нет, не у них, а прямо в них!— Вот это да! Как интересно! Зачем же он залез так высоко?— Чтобы побороть злых духов.— К сожалению, ему это не удалось.— Отчего же!— Но они ведь появляются и сворачивают людям шеи!— Лишь некоторым. Эти духи всесильны. Никто, даже сам Мюбарек, не может заставить их разом исчезнуть, хотя есть одна-единственная ночь, когда их можно призвать к порядку.— Какая же это ночь?— Не знаю. Каждый раз в такую ночь старику удается обуздать одного духа, так что, значит, ежегодно — по одному.— Итого, выходит, он справился с шестью?— Да. Если захочешь их увидеть, тебе покажут их тела.— А что, у духов есть тела?— Конечно, а как же они явились бы тогда взору смертных? Обычно у них нет тела, но всякий раз, когда они хотят стать видимыми, приобретают телесность, и в этот момент их можно поймать или заткнуть все дырки, чтобы те не вылетели.— Это что-то новенькое. Значит, я увижу тела этих двух духов?— Я провожу тебя. Пойду с вами и на гору, и на развалины, но только днем, если позволишь. Ночью меня туда на аркане не затащишь.— Никто не будет требовать от тебя такого геройства. Но я хочу спросить тебя другое: ты хоть раз был в Радовише?— Был, и не раз, и даже дальше бывал.— Ты знаешь такое место — Сбиганци?— Пробыл там однажды больше часа. Оно лежит между двух рек.— Я знаю эти речушки — это Брегалница и Злетовска. Ты там кого-нибудь знаешь?— Мало кого.— А мясника Чурака?— Его нет.— Жаль!— А что, эфенди?— Я хотел бы о нем расспросить.— Так мы можем это сделать в Остромдже. Я быстро найду того, кто его знает.— Это мне весьма помогло бы. Но расспрашивать надо осторожно. Никто не должен знать, что я им интересуюсь. Там, в Сбиганцах, должно быть местечко, которое называется Домик в Ущелье. Ты слышал о таком?— Похоже, слышал, но не могу вспомнить где.— И не надо. Считай, что я тебя не спрашивал.— С этим связана какая-нибудь тайна?— Да.— Смотри-ка, у тебя тоже есть тайны! Но ты человек немногословный и совсем ничего об этом не рассказываешь. А меня, когда заговариваю о своих, поднимают на смех, как было, когда я рассказывал про старика Мюбарека.— Но ты же говорил не о тайне, а о настоящем чуде.— О, таких, как он, еще много встречается. Правда, высох необыкновенно — когда идет, гремит костями.— Быть не может.— Да это каждый слышал.— И ты?— И я. Своими ушами.— Вот бы мне услышать!— Услышишь.— А как он одевается?— У него одежда состоит из трех частей: старая шаль на голое тело, старый же широкий кафтан со множеством карманов и не менее старый платок на голове.— А на ногах — сандалии или сапоги?— Нет, даже зимой он обходится без обуви.— Ишь ты, какой противник роскоши! Но что это? Тут кто-то есть!Мы въехали в негустой кустарник. Мой вороной характерно заржал: рядом находился кто-то чужой.Я остановился и осмотрелся. Никого. Остальные тоже стали.— Поедем дальше, — сказал турок. — Нам-то что, если кто-то здесь прячется?— Может, ничего, а может, кое-что. Я должен знать, кто окажется у меня за спиной.— Ты будешь сам его искать?— Нет, мой конь подскажет мне, где тот человек.— Аллах! Ты что, его спросишь?— Да.— И он ответит?— Четко и ясно.— Прямо как Валаамова ослица! Это же чудо! А в мое чудо ты отказываешься верить!— Никакого чуда тут нет. Конь отвечает мне на своем языке, как ты сейчас сам увидишь. Смотри.Мы и в самом деле тихонько поговорили с ним. Я провел коня еще немного вперед, и он повиновался, не сопротивляясь. Налево он тоже пошел спокойно. Но когда я двинул его вправо, он снова заржал, заиграл ушами и закрутил хвостом.— Вот видишь, — сказал я хозяину, — справа кто-то есть. Вороной мне сообщил. Пойду посмотрю.Ожидая увидеть какого-нибудь бродягу, я двинул коня через кустарник. Сделав всего несколько шагов, я заметил человека. На нем были одежда и оружие хава-са. Он лежал в траве и держал во рту чубук. По его довольной мине было видно, что он находится в полном согласии с Богом, миром и самим собой. И неожиданное появление пятерых верховых заставило его выйти из этого блаженного состояния. Мы нарушили его глубокий кейф.— Аллах да пребудет с тобой! — приветствовал я его.— И с тобой тоже.Он внимательно осмотрел нас.— Кто ты, друг? — спросил я его.— А ты сам не видишь?— Хавас?— Полицейский великого господина, которому подчинен весь мир. Аллах да охранит его.— Воистину так. И пусть на тебя падет частица этой милости. Где ты служишь?— В Остромдже.— А сколько вас там?— Еще девять.— И много у вас дел?— Очень много. Люди такие плохие! Поступки неправедных не дают нам спокойно спать и есть. Мы бегаем день и ночь, чтобы раскрыть иное преступление.— Да, мы застали тебя как раз за таким занятием… Было похоже, что моя ирония его совсем не обидела.Он ответил:— Я бежал и даже вспотел, но только в мыслях. Мысли быстрее, чем ноги. Поэтому лучше передвигаться мысленно, нежели с помощью ног. Тогда не уйдет ни один преступник.— Это великолепное объяснение твоего здесь нахождения. Ты за кем-нибудь охотишься?— Конечно, но зачем тебе это знать?— Затем, что ты мне нравишься. Ты философ, у которого можно поучиться. Прямо Аристотель!— Я не знаю, кто этот господин, но, наверное, видел его когда-то. Из твоих слов ясно, что это умный и предприимчивый человек, раз ты говоришь, что у него можно поучиться, поэтому меня радует, что ты меня с ним сравниваешь. У тебя хорошие манеры, и ты умеешь разговаривать. Ты здешний?— Нет, я из далекой страны, что далеко на Западе.— А, знаю, это Индия.— Возможно, ты отлично знаешь географию, но мне почему-то казалось, что Запад в другой стороне.— Нет, Запад в Индии. Это единственная страна, где может лежать запад. Но если ты не из этих мест, я должен спросить у тебя паспорт. Есть он у тебя?— В кармане.— Покажи.Поскольку он продолжал спокойно возлежать на траве и курить трубку, я ответил:— А не хочешь ли ты подойти и посмотреть?— Нет, не получится.— Почему же?— Я не должен беспокоить своих мыслей.— Правильно. И я не буду.— Тогда спрашивается, какая из наших мыслей главнее. Ясно, моя.— Как это?— Ну, во-первых, я полицейский, а ты чужестранец. А во-вторых, твоя родина лежит на каком-то ненастоящем Западе, значит, у вас все фальшивое, и паспорта тоже. Поэтому я даже пальцем не пошевелю, не то что встану.Я громко рассмеялся.— Ты непревзойденный бюрократ. Твои взгляды и убеждения настолько совершенны, что, наверное, сам Пророк продиктовал их тебе.— Если ты так думаешь, слезь с лошади и узаконь свое пребывание здесь.Я спешился, вынул серебряную монету, протянул ему и сказал:— Вот мой паспорт.Он осмотрел деньги. Лицо его тут же приняло приветливое выражение, он впервые за все время нашего разговора вынул трубку изо рта и вскричал:— Десять пиастров!— Ты не ошибся.— Я такой монеты ни разу не видел. Даже в Стамбуле. Господин, у тебя манеры еще более изысканные, чем я думал. Ты достиг высшей ступени образования, ворота рая для тебя открыты.— Значит, этот паспорт подходит?— Очень даже подходит. Он не фальшивый, как я было подумал. Твои спутники не желают последовать твоему примеру?— В этом нет нужды.— Как это?— Посмотри внимательнее на паспорт. Он у нас на всех один.— Это нехорошо. Падишах издал приказ, по которому любой чужеземец должен узаконить свое пребывание в его владениях.— Это, наверное, было позже. Ты бывал в Стамбуле?— Много лет назад.— А сколько времени ты здесь?— Две недели.— Тогда понятно, почему ты не знаешь моего спутника, который родом из этой местности. — И я указал на хозяина. — Так что не все мы здесь иностранцы. Ты разрешить нам ехать дальше? — спросил я, хотя у меня было противоположное этому вопросу желание. Он ответил, как я и ожидал:— Ради Аллаха, но мне надо бы побеседовать с людьми, чье поведение меня так порадовало.— А меня не менее обрадовало твое. Можно осведомиться, за чем ты так стремишься в своих мыслях?— Я охотно сделал бы это, но речь мне дается с трудом.— О, я этого не заметил!— И тем не менее это так. Когда в мыслях так мечешься, оказываешься весь в поту, а легкие отказываются дышать. У тебя нет ничего, что охладило бы мой горячий язык?Я прекрасно понял, что он имеет в виду, но спросил:— А что ты предпочтешь?— Холодный металл. Он очень хорошо охлаждает.— А какого размера?— Пять пиастров.— Ну, это легко выполнимо. Вот он.Я вынул пятипиастровик и дал ему. Он быстро сунул ее в карман, вместо того чтобы положить под язык.— Теперь мне легче говорить, чем раньше. Когда целый месяц приходится ждать жалованья, и жизнь, и речь становятся трудными, к тому же эти мои гонки… Я ведь ловлю не одного, а троих преступников!— О, какое сложное дело тебе поручили!— Да, потому с утра я здесь и лежу и неотрывно думаю о том, откуда начать поиски. Это ли не труд?— Великий труд!— Надеюсь, сегодня придет и новая мысль.— А ты не собираешься сам пуститься за ворами?— Я и так это делаю.— Да, но только в мыслях. А я имею в виду — с помощью ног.— Нет, такое может предположить только недалекий человек. Погонись я за ними с утра без отдыха, я бы выдохся и так и не догнал бы злоумышленников. Лучше уж здесь лежать и размышлять о том, как они далеко убежали.— Как, ты не знаешь, где они скрываются?— Кто их знает?— Даже направление?— Говорили, что они поехали в Дойран, но если рассудить здраво, какой же преступник станет рассказывать, куда он собирается бежать?— Ты прав. Тебе не дали других сведений?— Дали. Они скачут на светлых лошадях и украли сто фунтов и золотые украшения. И вот я теперь размышляю, как я с помощью этих сведений поймаю злоумышленников.Он произнес это с такой непередаваемой иронией, что я чуть не расхохотался. Потом спросил:— А другие твои товарищи занимаются этим делом?— Нет, об этом они не знают.— Что, полицейский префект не сообщил?— Нет.— И не послал их за ворами?— Нет.— А вот это надо было сделать!— Ты думаешь? Он другого мнения. Он вызвал меня, поскольку я его лучший следопыт, и дал мне шесть дней, чтобы я обдумал свои действия. Сегодня надеюсь закончить. Поэтому я уединился в отдаленном месте и сам с собой советуюсь. Никто об этом не ведает. Если воры узнают, что мы идем по их следу, они уйдут еще дальше.— А если они потратят деньги раньше, чем вы их поймаете?— Значит, на то воля Аллаха, и никто ничего не скажет.Беседуя с ним, я заметил, что наш хозяин внутренне напрягся. Он был убежден, что весь полицейский аппарат поставлен на ноги, чтобы вернуть ему украденные ценности. Сейчас же он, к своему удивлению, убедился в том, что этим занимается один хавас. Да и тот получил целых шесть дней на то, чтобы — нет, не ловить — обдумать возможность поимки!Для ограбленного это переполнило чашу терпения. Он несколько раз порывался встрять в разговор, но я то и дело останавливал его поползновения умоляющим взглядом или едва заметным кивком. Но теперь он уже не смог унять гнева. Он соскочил с лошади, подскочил к развалившемуся на земле хавасу и закричал:— Ты что сказал?! Аллаха, говоришь, воля?!— Да, — ответил тот равнодушно.— Воля на то, что деньги пропали!— Если пропали, значит, на то и воля.— Вот здорово! Ты хоть знаешь, где это произошло?— В Дабиле, полагаю.— Я тоже так полагаю. А у кого?— У человека по имени Ибарек.— Знаешь его?— Нет, я же сказал.— Познакомишься!— Конечно, когда приведу воров.— Нет, сейчас познакомишься! Посмотри на меня. Кто я?— Мне это не интересно. Какое мне дело?— Большое! Меня зовут Ибарек. Меня ограбили!— Тебя?! — переспросил хавас ошарашенно, даже не приподнявшись, впрочем, со своего «ложа».— Меня, меня!— Ну что же, хорошо. Надо сообщить тебе кое-что важное.— Что?— Не клади денег там, где их могут найти воры.— Машалла! Ну что за человек такой! Эфенди, что мне делать?Вопрос явно предназначался мне. Но я не успел ответить. Мой маленький Халеф не мог более равнодушно смотреть на хамство полицейского чиновника. Он уже давно вертелся в седле. Тут он буквально свалился с лошади и ответил вместо меня:— Что делать? Я вот сейчас покажу, что делать! — И, подступив вплотную к полицейскому, закричал на него: — Ты что, не знаешь, как вести себя в обществе знатного иностранного эфенди и его спутников?— Знаю. Зачем кричать?— Затем, что ты не ведаешь, а я тебе покажу. Поднимешься как миленький!Он произнес это зловещим шепотом. Блюститель порядка рассмеялся ему прямо в лицо, покачал головой и вопросил:— Что я слышу, человечек!Это было самым страшным оскорблением для Халефа. Так называть себя безнаказанно он не позволял никому.— Кто я? Человечек? Сейчас я покажу тебе, каков мой рост, когда мы измеряем твой вот этой плеткой. Вставай! — И он рванул гиппопотамовое изделие из седельной сумки.Только теперь равнодушие хаваса поколебалось. Он сел, прикрылся рукой и предупредил:— Убери плетку. Я не люблю этого, ты, карлик!— Что?! Я карлик?! Ну, пеняй на себя! Да!Он размахнулся и трижды огрел хаваса по шее и ниже.Тот какое-то время оставался сидеть, пораженный наглостью и храбростью малыша. Потом вскочил и бросился на него с кулаками. Я спокойно стоял рядом, взявшись рукой за луку седла. Хавас был крепким мужчиной. Но мне не пришлось приходить Халефу на помощь, ведь я хорошо его знал. Уж он-то доведет дело до конца! Любое вмешательство постороннего его только обидело бы. А то, что он, несмотря на свои малые габариты, обладал большей подвижностью, чем хавас, — в этом я не сомневался.Тот напрасно пытался добраться до него, на первом же шагу он был блокирован серией молниеносных перекрестных ударов плеткой, она стала как бы стенкой, через которую хавас никак не мог пробиться. Удары обрушились на плечи, руки, спину и бока нападавшего, даже на ляжки. При этом Халеф благоразумно воздерживался от того, чтобы бить его по лицу. Чем больше слабел хавас, тем громче вопил. Наконец он просто безучастно встал, без сопротивления принимая удары и рыча как тигр.— Так, — подвел итог Халеф, опуская свое орудие, — вот тебе плата за мудрый совет, который ты только что дал обворованному. Если осталось еще хоть немножко мудрости в твоей голове — давай ее сюда, а расплатимся тут же. Если же назовешь меня карликом, еще получишь. Время у нас есть.Хавас не ответил ничего, корчась от боли. Взгляд, полный ненависти, испепелял Халефа. Вместо слов из него вылетали нечленораздельные звуки.Тут он вдруг вспомнил, кто он такой, и завопил:— Ты! Тебя арестуют за избиение хаваса великого господина!— Успокойся! Ты, собственно, кто? Солдат, полицейский, слуга. Больше никто. — При этом Халеф сделал вид, что с удовольствием пустит плетку в ход еще раз.Полицейский отшатнулся.— Ладно. Инструкция предписывает мне оказывать помощь населению…— Какому еще населению? Это мы население?!— А кто же?— Ты что, слепой? По мне разве не видно, кто я есть?— Ничего такого не вижу.— Значит, ты и слеп, и глуп. Я скажу тебе, кто я. Я хаджи Халеф Омар бен хаджи Абулаббас ибн хаджи Дауд аль-Госсара. А тебя как зовут?— Селим.— А дальше?— Дальше ничего.— А впрочем, что еще нужно хавасу? Селим, и больше ничего…Полицейскому было трудно уразуметь, что свободные арабы прибавляют к собственному имени имена предков. Чем длиннее имя, тем больше гордость его обладателя.— Ты что, думаешь, что хавас ничто? — вскричал тот.— Молчи. Хавас, которого зовут просто Селим, вообще не может задавать вопросы. Посмотри, какие люди окружают тебя.Он указал на Омара и продолжал:— Это Омар Сабах ибн эль-Хабаджи бен Абу Муса Джафар эс-Сафи Оталан ибн Авиценна Али Насир Абу Марван эль-Хегали!Потом повернулся к Оско и произнес:— А этого известного бойца нарекли Оско Абдулла-тиф Мефари бен Мохаммад Хасан эль-Джазерис ибн Ваххаб Альфират Бируни эль-Сейрафи! Понял?Я едва сдерживал смех. Обоих звали совсем не так, но, чтобы произвести впечатление на хаваса, Халефу пришлось вспомнить множество самых разных имен, о которых Оско с Омаром и понятия не имели. И он проделал это с блеском. Арабские слова так и слетали с его языка, и полицейский вздрагивал от каждого нового имени, как от удара плеткой.— Так отвечай! — закричал Халеф вне себя от возбуждения. — Ты забыл свой родной язык, ты, довольный одним-единственным именем? Как звали твоего отца и отца твоего отца? Или они совершили что-то такое, что ты страшишься назвать их имена? Или ты не рождался, как все люди, а вылупился из яйца? Смотри на нас! Вот настоящие мужчины!Хавас даже не знал, что и ответить. Наступательная мощь малыша полностью его обескуражила.— Посмотри вот на него, — продолжал Халеф, — указывая на хозяина. — Хоть он не араб, а турок, но звать его не просто Селим, а Ибарек эль-Конакджи, Ибарек, Отец Постоялого Двора. У него украли сто фунтов. А что украсть у тебя, у которого нет ничего, кроме имени Селим?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35