Но все знают, что они евреи, и в паспортах тоже написано, что они евреи. Для всех в мире они — русские. А в самой России они — евреи.
И ты ведь знаешь, социализм придумали как раз такие евреи, которые перестали верить в Бога. Я из них; из тех, кто сделал революцию в России, кто построил Советский Союз, кто пел на стихи Павла Когана:
«Но мы еще умрем на Ганге!»
Потому что эти люди очень хотели бы сделать во всем мире то, что сделали пока только в России. Ты, конечно, можешь счесть это такой поздней попыткой оправдания… Попыткой сделать благороднее старую и грязную историю. Но для меня очень многое изменилось после того, как я получше узнала твоего отца.
Видишь ли, до него я не видала таких мужчин… и вообще таких людей. Я даже не имела представления, что они вообще существуют.
Я росла в Москве, среди людей, которые жили идеей мировой революции. Это я слышала всю жизнь, с детства: «Вот когда начнется в Бразилии! Вот смотрите, поднимается Индия! Вы слыхали?! Забастовки в Мексике! Поздравляем, в Японии беспорядки! Много убитых и раненых!»
Одно из первых моих воспоминаний — огромная толпа орет и вопит: «Смерть им! Смерть!!!» И я кричу вместе со всеми, мне года два, я сижу у матери на руках и кричу вместе с толпой. Вот кому я требовала смерти, честное слово, не припоминаю. По времени судя, Бухарину… Но точно я не помню, сынок.
Все эти люди мельтешили, суетились, страшно радовались чужой беде. Все жили в возбуждении — вот, начнется! Все говорили о каких-то громадных, невероятных по масштабам событиях, о вершении судеб всего мира, всего человечества, все готовились во всем этом участвовать. А в домах у них был страшный разгром. Я даже тебе не смогу описать, ты такого никогда не видел. Все свалено кучами, валяется как попало. Грязь несусветная, мусор заметают в углы или под мебель, — лицо матери приобрело суровое выражение, ее передернуло, — едят что придется, когда придется. Я выросла в доме, где вместо скатертей служили газеты. А гости ели руками, и рыбьи кости, и огрызки хлеба клали на стол или швыряли на пол. В доме постоянно воняло, потому что проветривать считалось… ме-щан-ством.
Мещанство было что-то очень плохое. Это значило — жить не революционными ценностями, не стремлением сделать революцию во всем мире, а ценностями своего устройства. Например, мещанством было менять белье, чистить ботинки, вообще следить за одеждой. Мещанство — это интересоваться своим здоровьем, едой, быть чистоплотным, чему-то учиться, думать о чем-то, кроме революции.
А сюда меня и привезли, чтобы красть секреты по электронике. Ведь так здорово получилось с Розенбергами, которые украли для Сталина атомную бомбу! А тут появились первые ЭВМ, их стали везде применять… ну и сразу же возникла мысль так же украсть и ЭВМ, как украли атомную бомбу. Меня и вывезли из СССР, чтобы на меня подманивать тех, у кого можно украсть секрет.
Вот твой отец был в числе первых, кто стал заниматься ЭВМ. И нас познакомили с ним, моего отца и меня, чтобы я могла войти к нему в доверие. Документы у нас были британские, на недавних ди-пи — перемещенных лиц, вроде как мы в стране живем законно… Я в молодости красивая была… — Мать усмехнулась, краем глаза глянув в зеркало. — Ну, с одним человеком получилось, я выполнила задание…
Мать выдержала взгляд сына, произнесла, зрачки в зрачки:
— Его убили. Не смогли завербовать. Пришлось пытать его и убить. Сынок, ты не сходишь за куревом?
— С каких пор ты куришь, мама?!
— Хелен Брюс никогда не курила. А вот Ленка Кацман… У нас в Москве были дворовые компании — на чердаках, в подвалах, в подворотнях. Там почти все девушки курили. И пили, в том числе и водку.
Сынок, если даже я буду тебе рассказывать целый день, ты все равно не поймешь, какие там царили нравы. Говорят, правда, есть сейчас какие-то панки… Судя по тому, что я о них слышала, они примерно такие же.
Робинсон вынул пачку «Лаки Страйк». Мама медленно подносила к сигарете огонь, медленно затягивалась. Пальцы ее мелко дрожали. Похоже, мать тянула время.
— А с твоим отцом было иначе, — сказала она наконец. — Твой отец мной увлекся, это точно. — Мама опять усмехнулась. — Только теперь это было взаимно. Я не хотела его смерти.
А главное… Понимаешь, он познакомил меня с родными, с друзьями, с мальчиками из колледжа. Шпионить я смогла целыми днями. И это были совсем другие люди, незнакомые и непонятные. Видишь ли, я привыкла, что люди думают о чем-то громадном, величественном и только об этом и говорят. А в доме у них воняет, плачет голодная кошка; от их детей тоже все время запах; разлагается мусор в углу, едят они в любое время суток на заляпанной, запятнанной газетке… Ну, и необязательность, и безответственность. Могут пообещать — и не сделать. Назначить свидание — и не прийти. И даже не понимают, что поступают нехорошо. Вранье, все время вранье. Они сами там не знают, где истина, где ложь. И полное отсутствие порядка. — Лицо у мамы опять приняло строгое выражение. — А тут увидела совсем других людей. Не только твоего отца, но и много других людей. Которые говорят — и делают. Обещают — и выполняют. Которые опрятно одеты. От которых всегда хорошо пахнет.
Была у него в доме… Чисто, опрятно, много книг, воздух свежий, кошка толстая и сытая, с пятью котятами… Спрашивают — не надо ли мне котеночка… А куда мне котеночка? В Москву? Там скоро тараканы с голоду передохнут…
Если хочешь, ты можешь считать, что я безумно влюбилась в твоего отца. Кстати, это недалеко от истины. А кроме того, я очень хотела стать такой, как эти шотландские дамы. Девчонки плачут в подушку — от влюбленности, от желания скорее замуж. А я плакала, думая: вот, буду жить, как эти люди, и у меня будет такой же дом. И от бессилия, сынок. И от страха — я ведь не умею вести дом. Этим-то, выросшим на Западе, это как-то даже и непонятно, что здесь есть, чего можно и не уметь. А я, конечно, не умела.
Уехала по месту службы мужа. Руководство решило, что мое замужество — отличный вариант внедрения, и оставили меня в покое. Так, раз в год требуют информацию…
Моего папу отправили заниматься шпионажем дальше, уже самому; то ли без приманки, то ли ему нашли другую, более подходящую «дочку». А мне хотелось только одного — жить в доме с чистыми стенами и чистыми половиками, с котом, собакой и детьми. Чтобы муж приходил со службы — приходил один, после работы, а не вламывался невесть когда, в компании пьяных, небритых собутыльников. Чтобы приходил в чистоту, порядок. Чтобы была еда, и на тарелках, а не на газетке. И чтобы ходить в магазины, общаться с людьми, которые тоже считают, что это интересно — как лучше готовить паштет, где продают лучшие яйца, где вкуснее булки и что еще придумала твоя кошка. А не про мировую революцию.
Понимаешь, в доме твоего отца я заново училась жить. Я не только толком не умела готовить еду или мыть полы… Я просто не умела жить. Не знала, сколько удовольствий могут доставлять самые простые вещи.
Например, проводить мужа, убрать, а потом в чистой кухне выпить стакан чаю и немного посидеть и подумать.
Лежать на кушетке и читать, а кошка возле тебя поет… Приготовить вкусный суп. Встречать мужа, и чтобы с тобой его встречал пес и махал хвостом, а потом кошка терлась ему об ноги. А сколько счастья было от того, когда мы встречали папу вдвоем! Ты помнишь это, Роби?!
Лицо у мамы изменилось. Роби помнил.
— Странно, что я у вас один…
— Вообще-то, я собиралась иметь много детей… Но, видишь ли, перед тем, как меня отправили сюда, мне сделали укол. Сказали, что теперь у меня три года не будет детей. А на самом деле не было детей больше десяти лет. Не было, пока из моего тела не отошел яд из лабораторий КГБ. Поэтому ты у нас один, и поэтому ты такой поздний.
— Мне сказали, что ты не пустила отца… в смысле деда… потому что он провалил задание, предал социалистическое отечество…
— Чепуха. Ты уже и сам мог бы понять, сынок, что это все чепуха. Они сами видят только то, что хотят. Они хотят тебя завербовать — ну и придумывают так, как им удобнее. Я не пустила его не потому, что он провалил задание и его должны были убить. А потому, что быстро рассчитала — все равно его найдут, рано или поздно. И даже если не убьют в моем доме и не уведут прямо из дома, все равно кончится то, что я так долго строила. Это был мой дом, я сделала его, и пусть эти идиоты делают революцию в Бразилии, организуют восстание на Цейлоне… хоть у пингвинов в Антарктиде.
Это была их жизнь — и отца, и его хозяев. Я ушла от них и не собиралась снова их пускать к себе. Я ведь относилась ко всему, в том числе к родителям, совсем не так, как ты привык… Для тебя любить нас вполне естественно… Ты мог бы не уважать отца, Роби?!
— За что?! — искренне удивился почтенный инженер Робинсон Брюс.
— Вот имененно, Роби, за что… Ты ведь никогда не видел, как твой отец разговаривает по телефону — прижав левую руку к животу, отставив зад в полупоклоне, с масленым выражением на вспотевшей физиономии… Так сказать, от холуйского почтения к позвонившему. Ты это можешь представить?
Роби мотал головой.
— Ты можешь себе представить, чтобы отец поручил тебе совращать дочек тех, у кого есть нужные сведения?
Несмотря на тему разговора, Робинсона затрясло от смеха.
— Правильно Роби, посмейся. А теперь продумай немного. Да, твоя мать не пустила твоего деда на порог для того, чтобы его убили в стороне, ничто не потянулось бы из прошлого, и чтобы я смогла бы тебя спокойно растить дальше.
Он ведь отец… мой кровный отец, от которого я родилась. Он ведь тоже согласен был, чтобы я подманивала к себе чужих и неприятных мне людей. Чтобы мне сделали тот, давешний укол и оставили меня почти калекой.
Боюсь, сынок, я и посейчас плохо знаю, что это такое — «отец». Так, слово, и не более. Как для тебя — «социализм»… или «мировая революция».
Мать словно выплюнула эти слова.
— Для тебя, сынок, большевики, коммунисты — это люди из страшного романа… А ведь в этих романах нет ничего о том, что эти люди делают с собой. С самими собой и со своими ближними. А для меня эти существа — часть моей жизни. Единственное, на что я надеялась, — это на то, что сумела от них уйти. И что им от тебя ничего не будет надо. Видишь, ошибалась…
— На меня вышли не советские, а масоны. Из ложи Астрального Света.
— Это еще хуже, Роби. В Советском Союзе давно уже всем и на все наплевать. А эти, на Западе, — они тут очень идейные. Они тут продолжают революцию, которая кончилась шестьдесят лет назад…
Помню, мы смотрели фильм… с отцом. В смысле, с моим отцом. Твой отец даже за большие деньги не стал бы смотреть этот фильм. Фильм был, кажется, «Смерть предателю Гадюкину», и показывали его в такой занюханной киношке, на окраине, там и собиралась соответствующая публика.
Когда предателя ловят и тащат, в фильме ревут и орут: «Бей его! Смерть! Дави его! Вяжи!» И такой же рев — снаружи. Зрители орут и визжат, и те же выпученные глаза, те же распяленные рты, те же трясущиеся головы — по обе стороны экрана, сынок. Коммунисты везде одинаковы…
— Что же теперь будет, мама? У них — твое согласие работать на КГБ…
— Будет то, что ты решишь, сынок… Твоя жизнь начинается, моя идет к закату. Исходи, пожалуйста, из этого. Им ведь я теперь нужна только для одного — чтобы держать тебя при них. Если ты не будешь делать то, что им нужно, они могут уничтожить и меня. Только ты все равно должен делать то, что надо, им нельзя поддаваться. Дело в том, что я и сейчас иногда передаю что-то для КГБ… Это они сами остыли к такому шпионажу, перенесли его в США… а на меня, кажется, почти что махнули рукой.
Стоило ли говорить маме, что он — тоже «под колпаком», и гораздо более мощным? Подумаешь, расписка КГБ! Мама все-таки не ела человеческой печенки…
В этот вечер дома и на следующий день Робинсон Брюс много думал. Сидел в кабинете отца, гулял по уличкам каменного города Абердина, ушел далеко в холмы, по проселочной дороге, и попал там под густой шумящий дождь. В какой-то мере он прощался — потому что чем больше он думал, тем больше видел только один выход.
Вечером Робинсон Брюс позвонил в Женеву и сообщил что ждать его надо в среду. И что именно в среду он сделает сообщение, крайне важное для судеб всей ложи.
Нет ничего легче определить, везет ли человек много металла. А вот если взрывчатка в пластиковой упаковке, найти будет довольно трудно. Особенно если знать, где взять взрывчатку и куда ее спрятать в машине. А взрывчатка бывает такая, что на огромное здание вполне хватит двух-трех килограммов. Особенно если ты инженер и можешь просчитать, как все будет.
Робинсон не сомневался, что ложа будет проверять, но был уверен и в том, что проверка будет торопливой, не очень старательной. Ложе просто не придет в голову, что можно отдать и самого себя, чтобы расправиться с шайкой.
Страшно было другое — что по выражению лица, по мельчайшим деталям поведения его могли расшифровать.
Впрочем, на этот случай было и сообщение — он заявит, что нашел «предмет». Этим он снимет подозрения, объяснит свою нервозность. Оттянет время, если часовой механизм сработает позже. Даст себе шанс повторить, если часовой механизм вообще не сработает.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов. Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами, на туго накрахмаленных скатертях. Потому что девять, как известно, — хорошее число. Поэтому и членов ложи девять… И если нужно пригласить кого-то для обеда ли, для обсуждения ли важных дел, один член ложи должен отсутствовать. Сегодня отсутствовал один член Ложи, был в России, и не пришлось никого просить провести вечер иначе, а число собравшихся было достаточно священным.
Робинсон специально поставил часовой механизм несколько неточно, вприглядку — чтобы самому не знать, на сколько минут раньше ли, позже. Чтобы не знать точно, когда ждать. Потели ладони, пот стекал за воротник рубашки, дико колотилось сердце. Может, лучше было точно знать время взрыва? Роби мрачно шутил сам с собой, что уже не узнает, как лучше.
Он ждал решительно чего угодно: мучений, страха, дикой боли. Разве что была надежда — все кончится быстрее. А тут было какое-то неописуемое словами, не мучительное, а просто непонятное мгновение.
И он ушел в Свет, полушотландец Робинсон Брюс. Что было с ним дальше, я не знаю. Я еще могу заглянуть в преддверие места, в которое он попал; но про сам Свет мне не дано ничего знать — скорее всего, мне просто не хватит фантазии. Я ведь недостоин его видеть. Если я когда-нибудь и попаду туда же — мне еще предстоит это заслужить, и в любом случае рассказать вам я не смогу.
…Разумеется, был страшный шум, было великое удивление — взорвался банк! Один из второстепенных, но все-таки тех самых… швейцарских… Ну, была бы это штаб-квартира террористической организации… Или, скажем, химическая лаборатория… Или будь это все дело в Израиле… Там на свободе бегает Ясир Арафат и вечно что-нибудь взрывается… Но есть страны, в которых не может быть взрывов!
Полиция терялась в догадках. Самое реальное предположение состояло в том, что банк затеял проводить какие-то эксперименты со взрывчатыми веществами и был так неосторожен, что экспериментировал тут же, над операционным залом.
Впрочем, по крайней мере одному человеку истина стала известна. Это был один пожилой шотландский инженер, обнаруживший свою жену мертвой. В ее посмертном письме было почти все то, что она рассказала сыну, и еще много ласковых слов. Впрочем, Хелен Брюс застрелилась только через год после смерти их общего сына. Когда старший в семье, уже почти старый Вильям Брюс отошел от потери и было очевидно — сможет как-никак, пусть скорее плохо, чем хорошо, но дожить остаток своих дней.
Хелен Брюс умела платить по счетам. А воли и ума у нее было куда побольше, чем у целой дюжины гэбульников.
ЧАСТЬ 4
ПОНИМАНИЕ
ГЛАВА 1
Похороны Александра Игнатьевича
8 августа 1980 года день начинался невесело: хоронили Александра Игнатьевича Курбатова. Не академик, не лауреат, не «член капэсоси» с 1900 года, Александр Игнатьевич, живя в городе трех революций, не подлежал христианскому погребению. Особам его ранга подобало быть сожженными в крематории.
Другое дело, что два дня в квартирке на Мориса Тореза не иссякал людской поток, поток идущих попрощаться… и по этому потоку Володя мог видеть, какие знакомства имел дед и каким влиянием обладал на людей.
Поток был хорош еще и тем, что в нем совершенно скрывался, не привлекал внимания Василий.
В крематорий мчались на автобусе, в общем потоке движения. Дед завещал не устраивать пышных поминок; но получилось, совсем не делать — не удастся. И только к десяти часам вечера, уже по темноте, братья остались одни. Одни в пустой квартире, заваленной грязной посудой, объедками, остатками продуктов и выпивки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
И ты ведь знаешь, социализм придумали как раз такие евреи, которые перестали верить в Бога. Я из них; из тех, кто сделал революцию в России, кто построил Советский Союз, кто пел на стихи Павла Когана:
«Но мы еще умрем на Ганге!»
Потому что эти люди очень хотели бы сделать во всем мире то, что сделали пока только в России. Ты, конечно, можешь счесть это такой поздней попыткой оправдания… Попыткой сделать благороднее старую и грязную историю. Но для меня очень многое изменилось после того, как я получше узнала твоего отца.
Видишь ли, до него я не видала таких мужчин… и вообще таких людей. Я даже не имела представления, что они вообще существуют.
Я росла в Москве, среди людей, которые жили идеей мировой революции. Это я слышала всю жизнь, с детства: «Вот когда начнется в Бразилии! Вот смотрите, поднимается Индия! Вы слыхали?! Забастовки в Мексике! Поздравляем, в Японии беспорядки! Много убитых и раненых!»
Одно из первых моих воспоминаний — огромная толпа орет и вопит: «Смерть им! Смерть!!!» И я кричу вместе со всеми, мне года два, я сижу у матери на руках и кричу вместе с толпой. Вот кому я требовала смерти, честное слово, не припоминаю. По времени судя, Бухарину… Но точно я не помню, сынок.
Все эти люди мельтешили, суетились, страшно радовались чужой беде. Все жили в возбуждении — вот, начнется! Все говорили о каких-то громадных, невероятных по масштабам событиях, о вершении судеб всего мира, всего человечества, все готовились во всем этом участвовать. А в домах у них был страшный разгром. Я даже тебе не смогу описать, ты такого никогда не видел. Все свалено кучами, валяется как попало. Грязь несусветная, мусор заметают в углы или под мебель, — лицо матери приобрело суровое выражение, ее передернуло, — едят что придется, когда придется. Я выросла в доме, где вместо скатертей служили газеты. А гости ели руками, и рыбьи кости, и огрызки хлеба клали на стол или швыряли на пол. В доме постоянно воняло, потому что проветривать считалось… ме-щан-ством.
Мещанство было что-то очень плохое. Это значило — жить не революционными ценностями, не стремлением сделать революцию во всем мире, а ценностями своего устройства. Например, мещанством было менять белье, чистить ботинки, вообще следить за одеждой. Мещанство — это интересоваться своим здоровьем, едой, быть чистоплотным, чему-то учиться, думать о чем-то, кроме революции.
А сюда меня и привезли, чтобы красть секреты по электронике. Ведь так здорово получилось с Розенбергами, которые украли для Сталина атомную бомбу! А тут появились первые ЭВМ, их стали везде применять… ну и сразу же возникла мысль так же украсть и ЭВМ, как украли атомную бомбу. Меня и вывезли из СССР, чтобы на меня подманивать тех, у кого можно украсть секрет.
Вот твой отец был в числе первых, кто стал заниматься ЭВМ. И нас познакомили с ним, моего отца и меня, чтобы я могла войти к нему в доверие. Документы у нас были британские, на недавних ди-пи — перемещенных лиц, вроде как мы в стране живем законно… Я в молодости красивая была… — Мать усмехнулась, краем глаза глянув в зеркало. — Ну, с одним человеком получилось, я выполнила задание…
Мать выдержала взгляд сына, произнесла, зрачки в зрачки:
— Его убили. Не смогли завербовать. Пришлось пытать его и убить. Сынок, ты не сходишь за куревом?
— С каких пор ты куришь, мама?!
— Хелен Брюс никогда не курила. А вот Ленка Кацман… У нас в Москве были дворовые компании — на чердаках, в подвалах, в подворотнях. Там почти все девушки курили. И пили, в том числе и водку.
Сынок, если даже я буду тебе рассказывать целый день, ты все равно не поймешь, какие там царили нравы. Говорят, правда, есть сейчас какие-то панки… Судя по тому, что я о них слышала, они примерно такие же.
Робинсон вынул пачку «Лаки Страйк». Мама медленно подносила к сигарете огонь, медленно затягивалась. Пальцы ее мелко дрожали. Похоже, мать тянула время.
— А с твоим отцом было иначе, — сказала она наконец. — Твой отец мной увлекся, это точно. — Мама опять усмехнулась. — Только теперь это было взаимно. Я не хотела его смерти.
А главное… Понимаешь, он познакомил меня с родными, с друзьями, с мальчиками из колледжа. Шпионить я смогла целыми днями. И это были совсем другие люди, незнакомые и непонятные. Видишь ли, я привыкла, что люди думают о чем-то громадном, величественном и только об этом и говорят. А в доме у них воняет, плачет голодная кошка; от их детей тоже все время запах; разлагается мусор в углу, едят они в любое время суток на заляпанной, запятнанной газетке… Ну, и необязательность, и безответственность. Могут пообещать — и не сделать. Назначить свидание — и не прийти. И даже не понимают, что поступают нехорошо. Вранье, все время вранье. Они сами там не знают, где истина, где ложь. И полное отсутствие порядка. — Лицо у мамы опять приняло строгое выражение. — А тут увидела совсем других людей. Не только твоего отца, но и много других людей. Которые говорят — и делают. Обещают — и выполняют. Которые опрятно одеты. От которых всегда хорошо пахнет.
Была у него в доме… Чисто, опрятно, много книг, воздух свежий, кошка толстая и сытая, с пятью котятами… Спрашивают — не надо ли мне котеночка… А куда мне котеночка? В Москву? Там скоро тараканы с голоду передохнут…
Если хочешь, ты можешь считать, что я безумно влюбилась в твоего отца. Кстати, это недалеко от истины. А кроме того, я очень хотела стать такой, как эти шотландские дамы. Девчонки плачут в подушку — от влюбленности, от желания скорее замуж. А я плакала, думая: вот, буду жить, как эти люди, и у меня будет такой же дом. И от бессилия, сынок. И от страха — я ведь не умею вести дом. Этим-то, выросшим на Западе, это как-то даже и непонятно, что здесь есть, чего можно и не уметь. А я, конечно, не умела.
Уехала по месту службы мужа. Руководство решило, что мое замужество — отличный вариант внедрения, и оставили меня в покое. Так, раз в год требуют информацию…
Моего папу отправили заниматься шпионажем дальше, уже самому; то ли без приманки, то ли ему нашли другую, более подходящую «дочку». А мне хотелось только одного — жить в доме с чистыми стенами и чистыми половиками, с котом, собакой и детьми. Чтобы муж приходил со службы — приходил один, после работы, а не вламывался невесть когда, в компании пьяных, небритых собутыльников. Чтобы приходил в чистоту, порядок. Чтобы была еда, и на тарелках, а не на газетке. И чтобы ходить в магазины, общаться с людьми, которые тоже считают, что это интересно — как лучше готовить паштет, где продают лучшие яйца, где вкуснее булки и что еще придумала твоя кошка. А не про мировую революцию.
Понимаешь, в доме твоего отца я заново училась жить. Я не только толком не умела готовить еду или мыть полы… Я просто не умела жить. Не знала, сколько удовольствий могут доставлять самые простые вещи.
Например, проводить мужа, убрать, а потом в чистой кухне выпить стакан чаю и немного посидеть и подумать.
Лежать на кушетке и читать, а кошка возле тебя поет… Приготовить вкусный суп. Встречать мужа, и чтобы с тобой его встречал пес и махал хвостом, а потом кошка терлась ему об ноги. А сколько счастья было от того, когда мы встречали папу вдвоем! Ты помнишь это, Роби?!
Лицо у мамы изменилось. Роби помнил.
— Странно, что я у вас один…
— Вообще-то, я собиралась иметь много детей… Но, видишь ли, перед тем, как меня отправили сюда, мне сделали укол. Сказали, что теперь у меня три года не будет детей. А на самом деле не было детей больше десяти лет. Не было, пока из моего тела не отошел яд из лабораторий КГБ. Поэтому ты у нас один, и поэтому ты такой поздний.
— Мне сказали, что ты не пустила отца… в смысле деда… потому что он провалил задание, предал социалистическое отечество…
— Чепуха. Ты уже и сам мог бы понять, сынок, что это все чепуха. Они сами видят только то, что хотят. Они хотят тебя завербовать — ну и придумывают так, как им удобнее. Я не пустила его не потому, что он провалил задание и его должны были убить. А потому, что быстро рассчитала — все равно его найдут, рано или поздно. И даже если не убьют в моем доме и не уведут прямо из дома, все равно кончится то, что я так долго строила. Это был мой дом, я сделала его, и пусть эти идиоты делают революцию в Бразилии, организуют восстание на Цейлоне… хоть у пингвинов в Антарктиде.
Это была их жизнь — и отца, и его хозяев. Я ушла от них и не собиралась снова их пускать к себе. Я ведь относилась ко всему, в том числе к родителям, совсем не так, как ты привык… Для тебя любить нас вполне естественно… Ты мог бы не уважать отца, Роби?!
— За что?! — искренне удивился почтенный инженер Робинсон Брюс.
— Вот имененно, Роби, за что… Ты ведь никогда не видел, как твой отец разговаривает по телефону — прижав левую руку к животу, отставив зад в полупоклоне, с масленым выражением на вспотевшей физиономии… Так сказать, от холуйского почтения к позвонившему. Ты это можешь представить?
Роби мотал головой.
— Ты можешь себе представить, чтобы отец поручил тебе совращать дочек тех, у кого есть нужные сведения?
Несмотря на тему разговора, Робинсона затрясло от смеха.
— Правильно Роби, посмейся. А теперь продумай немного. Да, твоя мать не пустила твоего деда на порог для того, чтобы его убили в стороне, ничто не потянулось бы из прошлого, и чтобы я смогла бы тебя спокойно растить дальше.
Он ведь отец… мой кровный отец, от которого я родилась. Он ведь тоже согласен был, чтобы я подманивала к себе чужих и неприятных мне людей. Чтобы мне сделали тот, давешний укол и оставили меня почти калекой.
Боюсь, сынок, я и посейчас плохо знаю, что это такое — «отец». Так, слово, и не более. Как для тебя — «социализм»… или «мировая революция».
Мать словно выплюнула эти слова.
— Для тебя, сынок, большевики, коммунисты — это люди из страшного романа… А ведь в этих романах нет ничего о том, что эти люди делают с собой. С самими собой и со своими ближними. А для меня эти существа — часть моей жизни. Единственное, на что я надеялась, — это на то, что сумела от них уйти. И что им от тебя ничего не будет надо. Видишь, ошибалась…
— На меня вышли не советские, а масоны. Из ложи Астрального Света.
— Это еще хуже, Роби. В Советском Союзе давно уже всем и на все наплевать. А эти, на Западе, — они тут очень идейные. Они тут продолжают революцию, которая кончилась шестьдесят лет назад…
Помню, мы смотрели фильм… с отцом. В смысле, с моим отцом. Твой отец даже за большие деньги не стал бы смотреть этот фильм. Фильм был, кажется, «Смерть предателю Гадюкину», и показывали его в такой занюханной киношке, на окраине, там и собиралась соответствующая публика.
Когда предателя ловят и тащат, в фильме ревут и орут: «Бей его! Смерть! Дави его! Вяжи!» И такой же рев — снаружи. Зрители орут и визжат, и те же выпученные глаза, те же распяленные рты, те же трясущиеся головы — по обе стороны экрана, сынок. Коммунисты везде одинаковы…
— Что же теперь будет, мама? У них — твое согласие работать на КГБ…
— Будет то, что ты решишь, сынок… Твоя жизнь начинается, моя идет к закату. Исходи, пожалуйста, из этого. Им ведь я теперь нужна только для одного — чтобы держать тебя при них. Если ты не будешь делать то, что им нужно, они могут уничтожить и меня. Только ты все равно должен делать то, что надо, им нельзя поддаваться. Дело в том, что я и сейчас иногда передаю что-то для КГБ… Это они сами остыли к такому шпионажу, перенесли его в США… а на меня, кажется, почти что махнули рукой.
Стоило ли говорить маме, что он — тоже «под колпаком», и гораздо более мощным? Подумаешь, расписка КГБ! Мама все-таки не ела человеческой печенки…
В этот вечер дома и на следующий день Робинсон Брюс много думал. Сидел в кабинете отца, гулял по уличкам каменного города Абердина, ушел далеко в холмы, по проселочной дороге, и попал там под густой шумящий дождь. В какой-то мере он прощался — потому что чем больше он думал, тем больше видел только один выход.
Вечером Робинсон Брюс позвонил в Женеву и сообщил что ждать его надо в среду. И что именно в среду он сделает сообщение, крайне важное для судеб всей ложи.
Нет ничего легче определить, везет ли человек много металла. А вот если взрывчатка в пластиковой упаковке, найти будет довольно трудно. Особенно если знать, где взять взрывчатку и куда ее спрятать в машине. А взрывчатка бывает такая, что на огромное здание вполне хватит двух-трех килограммов. Особенно если ты инженер и можешь просчитать, как все будет.
Робинсон не сомневался, что ложа будет проверять, но был уверен и в том, что проверка будет торопливой, не очень старательной. Ложе просто не придет в голову, что можно отдать и самого себя, чтобы расправиться с шайкой.
Страшно было другое — что по выражению лица, по мельчайшим деталям поведения его могли расшифровать.
Впрочем, на этот случай было и сообщение — он заявит, что нашел «предмет». Этим он снимет подозрения, объяснит свою нервозность. Оттянет время, если часовой механизм сработает позже. Даст себе шанс повторить, если часовой механизм вообще не сработает.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов. Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами, на туго накрахмаленных скатертях. Потому что девять, как известно, — хорошее число. Поэтому и членов ложи девять… И если нужно пригласить кого-то для обеда ли, для обсуждения ли важных дел, один член ложи должен отсутствовать. Сегодня отсутствовал один член Ложи, был в России, и не пришлось никого просить провести вечер иначе, а число собравшихся было достаточно священным.
Робинсон специально поставил часовой механизм несколько неточно, вприглядку — чтобы самому не знать, на сколько минут раньше ли, позже. Чтобы не знать точно, когда ждать. Потели ладони, пот стекал за воротник рубашки, дико колотилось сердце. Может, лучше было точно знать время взрыва? Роби мрачно шутил сам с собой, что уже не узнает, как лучше.
Он ждал решительно чего угодно: мучений, страха, дикой боли. Разве что была надежда — все кончится быстрее. А тут было какое-то неописуемое словами, не мучительное, а просто непонятное мгновение.
И он ушел в Свет, полушотландец Робинсон Брюс. Что было с ним дальше, я не знаю. Я еще могу заглянуть в преддверие места, в которое он попал; но про сам Свет мне не дано ничего знать — скорее всего, мне просто не хватит фантазии. Я ведь недостоин его видеть. Если я когда-нибудь и попаду туда же — мне еще предстоит это заслужить, и в любом случае рассказать вам я не смогу.
…Разумеется, был страшный шум, было великое удивление — взорвался банк! Один из второстепенных, но все-таки тех самых… швейцарских… Ну, была бы это штаб-квартира террористической организации… Или, скажем, химическая лаборатория… Или будь это все дело в Израиле… Там на свободе бегает Ясир Арафат и вечно что-нибудь взрывается… Но есть страны, в которых не может быть взрывов!
Полиция терялась в догадках. Самое реальное предположение состояло в том, что банк затеял проводить какие-то эксперименты со взрывчатыми веществами и был так неосторожен, что экспериментировал тут же, над операционным залом.
Впрочем, по крайней мере одному человеку истина стала известна. Это был один пожилой шотландский инженер, обнаруживший свою жену мертвой. В ее посмертном письме было почти все то, что она рассказала сыну, и еще много ласковых слов. Впрочем, Хелен Брюс застрелилась только через год после смерти их общего сына. Когда старший в семье, уже почти старый Вильям Брюс отошел от потери и было очевидно — сможет как-никак, пусть скорее плохо, чем хорошо, но дожить остаток своих дней.
Хелен Брюс умела платить по счетам. А воли и ума у нее было куда побольше, чем у целой дюжины гэбульников.
ЧАСТЬ 4
ПОНИМАНИЕ
ГЛАВА 1
Похороны Александра Игнатьевича
8 августа 1980 года день начинался невесело: хоронили Александра Игнатьевича Курбатова. Не академик, не лауреат, не «член капэсоси» с 1900 года, Александр Игнатьевич, живя в городе трех революций, не подлежал христианскому погребению. Особам его ранга подобало быть сожженными в крематории.
Другое дело, что два дня в квартирке на Мориса Тореза не иссякал людской поток, поток идущих попрощаться… и по этому потоку Володя мог видеть, какие знакомства имел дед и каким влиянием обладал на людей.
Поток был хорош еще и тем, что в нем совершенно скрывался, не привлекал внимания Василий.
В крематорий мчались на автобусе, в общем потоке движения. Дед завещал не устраивать пышных поминок; но получилось, совсем не делать — не удастся. И только к десяти часам вечера, уже по темноте, братья остались одни. Одни в пустой квартире, заваленной грязной посудой, объедками, остатками продуктов и выпивки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57