И даже хорошо зная по-французски, Гриша вряд ли понял бы, о чем говорил добрый дядюшка. А если бы и понял — далеко ли ушел бы? Но Гриша уснул с блаженной улыбкой, счастливый тем, что нашел дядю Минея, что у него теперь куча денег, что его путешествие в неопределенность окончилось, и что теперь-то он заживет, как всегда хотел… С такой же улыбкой слушал когда-то Павел Николаевич Сариаплюнди итальянского коллегу, покупавшего у него Тайну.
Впрочем, Гриша прожил еще двое суток, от души наслаждаясь Неаполем, проданными иконами и обществом дяди Минея. Только поздним вечером, в ночном приморском ресторане, сразу после супа из осетрины, купол Везувия вдруг странно накренился и словно бы стал уходить из поля зрения, с огромной скоростью заваливаясь вправо, столик поехал в сторону, а пол рванулся вверх, больно ударив Гришу по физиономии. А живот вдруг разорвала страшная боль, заставившая разум помутиться.
Гриша приходил в себя на носилках, потом в машине «скорой помощи», на каталке; было очень больно, холодный пот стекал в глаза, и одно хорошо, что в беде Гриша был не один. Везде первое, что он встречал, вернувшись в этот мир, было взволнованное лицо доброго дядюшки Минея. Миней и правда очень волновался. Позже ему объяснили, что вещество, подсыпанное в рыбный суп, было нейтрализовано красным вином, и недовольно пробрюзжали, что надо же соображать… А пока, глядя в белое, как известка, лицо любимого племянника, добрый дядюшка сам покрывался холодным потом — потому что племянник мог вернуться, и тогда… страшно подумать, что тогда… особенно если он хоть что-то успел заметить… Могу успокоить читателя — все кончилось хорошо для мудрого, предусмотрительного Минея. Дирекция ресторана долго выясняла, как ухитрились повара приготовить несвежую рыбу, ничего не была в силах придумать и только усилила обычные предосторожности… А Гриша, наконец, въехал в реанимационную и остался один, потому что в реанимационную дядюшку Минея не пустили. И Гриша оказался на сияющем столе, под бестеневой лампой, в комнате, где по всем стенам стояли железные шкафы со стеклянными полками и стеклянными дверцами.
И на одном из шкафов, к своему изумлению, Гриша заметил какое-то шевеление… Там, свешивая кривые уродливые ножонки, сидело трое существ… и один вид этих существ вызвал страшную панику у Гриши. Существа были маленькие, с полметра высотой; их голая, как у лягушки, блестящая натянутая кожа переливалась всеми оттенками багрового, синего, сизого, сиреневого, кровяно-красного, голубого. Мерзкие круглые рожи с совиными глазами, с огромными щелеобразными ртами. Одно создание ощерило рот, усеянный конусообразными, одинаковыми, как у пресмыкающегося, зубами, защелкало по ним когтями. Другое взяло напильник, стало демонстративно подтачивать рога, пробовало пальцем острие. Вроде и ясно было, что не станет оно бодать рогами, но было очень страшно и противно. Тем более, что существа словно бы становились видны все лучше и лучше, обрисовывались все явственнее.
Врач пристально вгляделся в лицо Гриши, воткнул заготовленный шприц. На какое-то время стало легче дышать, не так страшно болело, меньше пота… и словно бы существа на шкафу стали меньше, отдаленнее, прозрачнее…
Гриша пытался указать рукой на существа. Сказать словами он уже не мог. Врач проследил взглядом, помотал головой, улыбнулся. Грише делали капельницу, всаживали в вены иглы, а врач говорил что-то по-итальянски, с вопросительно интонацией. «Не понимаешь…» — развел руками врач и взял приготовленный шприц.
Мучения как будто прекращались… Но вот новая странность — врач и сестры словно отдалились, их силуэты расплывались, голоса их звучали, как сквозь слой ваты. А давешние существа обнаружились на том же самом месте и становились все лучше видны, все ярче, красочнее, да и в размерах явно подрастали. Вот врачей стало как будто совсем не разглядеть, стены комнаты словно бы растворялись, ее границы стали непонятны, а существа спрыгнули со шкафа, оказались размером уже с ребенка, где-то в метр высотой, и продолжали расти, кривлялись, скалились почти вплотную.
И еще несколько очень мучительных, хотя уже безо всякой боли в животе, без холодного пота, минут Гриша уходил из мира дядюшки Минея в мир, населенный вот такими славными существами.
ГЛАВА 5
Недостойный сын Великой ложи
Собралась Великая ложа. Собрались ее уважаемые почтенные люди. Настолько почтенные, что даже очень богатый Сол Рабин не мог так просто плюнуть на их приглашение (что, кстати говоря, охотно сделал бы). Разумеется, опытный Сол Рабин догадывался, кто его приглашает, и своевременно принял меры. Поистине, Сол Рабин не зря заслужил репутацию очень умного человека.
Конечно же, было бы никак нельзя завязать глаза столь почтенному гостю. Его только повозили по закоулкам Женевы — раза в три больше, чем следовало, и доставили в уютный особняк. В красивый двухэтажный особняк возле озера, с парком и собственной пристанью.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов.
Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами с туго накрахмаленными скатертями.
Девять — хорошее число. Вообще-то, членов ложи девять… Но если нужно пригласить кого-то и этот кто-то будет участвовать в обеде, в обсуждении важных дел, один член ложи должен быть свободен. Иначе людей за столом станет десять, и число присутствующих будет не таким священным.
Подавали чудесного гуся с яблоками, превосходную форель, сыр, фрукты и вино. Сол Рабин не пил, что ложа отметила с удовлетворением. Было также отмечено, что Сол Рабин был как будто рад, и что он упоенно ел и гуся, и особенно фрукты.
Главный Хранитель Традиций вручил подарок дорогому гостю — бронзовую статуэтку Марса, сделанную примерно в V веке до Рождества Христова в городе Марсилия. Спереть эту статуэтку из музея было делом непростым, но чего не сделаешь для дорогого гостя!
Было отмечено, что Сол Рабин явно получил удовольствие. Следующие пятнадцать минут, за кофе, были посвящены докладу Великого Магистра. Семеро присутствующих и наблюдающих отметили как интерес Сола Рабина, так и прекрасную форму изложения, и полноту доклада Великого Магистра. Обойдя все острые углы и не сообщив решительно ничего лишнего, Великий Магистр тем не менее дал представление о могуществе ложи, масштабе ее деятельности и совершенно лучезарных перспективах.
С полминуты тянулось молчание. Ложа раскрыла карты и ждала того же от гостя. Гость выждал, сколько позволяли приличия, и произнес…
— Вы сообщили мне множество любопытных вещей, джентльмены, — обратился к ложе Сол Рабин, — вряд ли вы сделали это, чтобы развлечь старика, верно? Наверное, у вас все-таки есть какая-то цель… Вы потратили на меня немало времени и денег, так уж давайте доведем дело до конца. Возможно, я облегчу вашу участь, господа… Я позволю себе задать один очень неприличный, грубый, но совершенно необходимый вопрос… Скажите, джентльмены, что же все-таки вам от меня нужно?
— Мы хотели бы, чтобы вы оказались одним из нас…
— Видеть вас в числе наших членов — большая честь для нас. Но и быть масоном — немалая честь…
Так сказали Великий Магистр и Главный Хранитель Тайн, причем почти одновременно.
— Вы-таки всерьез верите, что играть в детские бирюльки — большая честь?
Это было так невероятно, что ложа на какое то время замерла. Всем хотелось убедиться, что они это и правда услышали.
— Доктор Соломон, за эти «бирюльки» плачено человеческой кровью… и много раз…
Главный Хранитель Тайн сказал это вполголоса, но так значительно, что даже членам ложи стало жутко.
— Не сомневаюсь, джентльмены, не сомневаюсь. Из того, что я услышал, могут вытекать самые разнообразные вещи. В том числе и кровь… Но ведь и холокост устроили такие вот… любители играть в бирюльки. Вроде бы океан крови. — Соломон развел руками, показывая, как много крови. — А уровень мышления тех, кто его пролил? Эти игрушки в дикарей, хорошо хоть не в индейцев… хорошо хоть в германцев… Шлемы дурацкие, с рогами, медвежьи шкуры… Что это, по-вашему, серьезно? А крови были реки. Только вот я недопонял, джентльмены, на каком основании вы считаете, что я должен к вам присоединиться…
— Каждый представитель нашего народа должен радеть за свой народ…
И снова ложа отметила не только содержательную глубину, но и интонации произнесенного Великим Магистром. Сказано было ненавязчиво, чуть не мимоходом, но так убежденно, что обсуждать дальнейшее было как бы и невозможно.
— Простите, джентльмены, о каком народе все-таки идет речь? Я недоумеваю.
«Он издевается?» — мелькнуло в головах.
— Господин Рабин, при всем уважении к вам, мы не думаем, что вы не понимаете; мы имеем в виду тот великий библейский народ, к которому все мы имеем честь и счастье принадлежать…
— Значит, библейский народ… Вы знаете, за последние восемьдесят лет я вообще перестал понимать, к какому народу принадлежу… Наверное, это плохо — тем более, с точки зрения людей Старого Света… К счастью, в Новом Свете смотрят на все много шире…
Но вот к какому народу я совершенно точно не принадлежу, так это к библейскому. И знаете почему? А потому, что его нет на свете уже тысячу лет, а может быть, и все две тысячи.
На его основе, в диаспоре, образовались другие народы, наверное, даже не хуже. Только не убеждайте вы меня, Бога ради, что марокканский иудаист и поляк-иудаист — люди одного народа. Я ведь видел и тех, и других…
Кстати, джентльмены, — спохватился вдруг Сол Рабин, — а что, в Израиле, по-вашему, тоже живет один народ?
— По крайней мере, этот народ быстро сплачивается, — мягко заметил Главный Хранитель Священных Реликвий. И ложа с удовлетворением отметила превосходную формулировку и обтекаемость ответа.
— Наверное, вы правы, джентльмены, наверное… Но ведь вы не можете не понимать, что в Израиле нет никакого такого «библейского народа», признайте же это… Древние иудеи, библейский народ, если хотите, он мертв, как мертвы амореи и халдеи. Вы правы, в Израиле из разноплеменного полчища постепенно формируется народ… Новый, совсем новый народ. Вы вообще видели израэлитов, господа? Тех, кто уже родился в этой своеобразной стране? Израэлиты молоды, еще совсем молоды. Но они состарятся, родится традиция, о вэй… И подрастет второе поколение, третье…
И это будет совсем другой народ. Совсем не как тот, из которого я вышел. И не как тот, из которого вышли вы, джентльмены. И не таким, каким был этот самый… «библейский». Так о каком все-таки народе вы толкуете, джентльмены?
— Мы полагаем, каждый еврей имеет свои обязательства… Где бы он ни жил, как бы ни сложились его обстоятельства… Он должен все-таки помнить, что он сын вечно гонимого народа; гонимого всеми, кто только имеет для этого силу; народа, которому не на кого полагаться, кроме самого себя и Господа Бога; народа, на который возложена миссия править миром; самого способного и талантливого народа.
Великий Магистр произнес это вполголоса, спокойно и веско.
Сол Рабин вздыхал, старчески качая головой. Не соглашался, не протестовал… просто тряс, потому что тряслась.
— Мой сын… Мой первый сын был подданным Соединенных Штатов. Он был высокий, со светлыми волосами. А первые слова сказал на испанском языке, потому что когда он родился, мы как раз жили в городе Кито и очень часто говорили по-испански…
Мой сын был патриотом Соединенных Штатов… Он любил Америку, ее природу, ее города, ее народ. Он даже любил, как она пахнет. Мой мальчик имел свой народ. Он не был вынужден бежать из своей страны и жить где попало, делать что придется, чтобы купить себе хлеба… У него была Родина, у моего первого сына… У меня Родины не было, джентльмены. Из страны, в которой я родился, мне пришлось уехать навсегда.
Многие евреи потом воевали за царя, и воевали хорошо… Я не стал бы воевать за царя. Я помню, как в моем местечке обсуждалось, что вот, надо бы Соломону учиться и надо бы собрать денег, да никто не имеет-таки денег… Эту последнюю фразу Соломон вдруг произнес на идиш, потом снова перешел на английский.
— Деньги были у одного богатого еврея, у Мойши Разгонкера… Но как вы, наверное, уже догадались, этих денег он мне не дал. И я поехал туда, где можно заработать денег и учиться на них.
В Америку я приехал уже взрослым; я зубами выгрыз право жить в Америке… Иногда мне снится сон, что я иду по Бродвею и глотаю голодную слюну от запаха всего, что жарится в лавчонках… А я иду и не знаю, имею ли я право здесь находиться и могу ли купить себе немножко поесть. Все давно уже не так, джентльмены… это я вспоминаю. И я это говорю к тому, что ему было за что воевать, моему мальчику. Родина — это серьезно…
Он воевал за Штаты и погиб в 1944 году. Он служил в морской пехоте, и японцы убили его, когда он выскакивал из шлюпки на островах Окинава… Там теперь опять японская территория, я был там… Мой сын погиб на пальмовом берегу… Понимаете? Красивые такие пальмы, прибой, коралловый песок. Это было в мае, и уже там была жара, там тропики…
Мама моего мальчика сошла с ума, и я потом опять женился. Но понимаете, это был мой первый, самый первый сын… Мой первый ребенок. Я был совсем молодым, когда брал его на руки первый раз. Я был еще почти беден, когда он родился, и никогда уже не будет так, как с ним.
У меня есть другой, молодой сын, от второй жены. Он родился через десять лет после войны. Он гражданин США, а живет больше в Европе. Потому что он специалист по искусству итальянского Возрождения. А женат он на девушке из Новой Англии, на англо-протестантской девице. Синагога была в истерике, а что тут поделать… Со мной у него прекрасные отношения, но он думает своей головой, мой молодой и умный сын. И думает, кстати говоря, по-английски. Это я на старости лет стал думать опять на идиш…
А от сына у меня есть и внуки; одному пять лет, другому — три. И знаете, они растут ну совсем как настоящие американские мальчишки.
Скажите, какой национальности был мой сын, павший за Соединенные Штаты? Вы беретесь это сделать? Сам он, кстати, не считал себя евреем. Мы ведь не ходили в синагогу, а я работал слишком много, чтобы выяснять — можно мне есть ветчину и запивать молоком или нельзя. Я радовался, если у меня были ветчина и молоко… Какой национальности я сам? А мой второй сын? А внуки?
Англосаксы бывают мудры… Они могут тремя способами сказать про народ, и это правильно.
Folk — это народ. Тот самый, от которого фольклор… Это люди, имеющие общего предка. Скорее всего, мифического, как Ромул у римлян… Но folk — это общность по крови. Германские нацисты пытались восстановить folk, не получилось.
People — это тоже народ. Только объединенный уже не происхождением от общего предка, а общими обычаями. Это такой крестьянский народ, вроде французов XV века или русских XVII.
Иудеи в библейские времена были где-то между folk и people.
А вот nation… Nation — тоже народ. Но это народ, объединяемый законами. Народ, определяющий, по каким правилам жить. А раз есть правила, то правила ведь можно и принять. От правил можно и отказаться. Я вот отказался жить по правилам, которые мне навязывал русский царь, и стал принимать другие правила.
Вы пытаетесь обращаться со мной по законам folka. Раз я, видите ли, «ваш», так и должен жить, как мне укажут старейшины или там жрецы…
А я бы очень не хотел, чтобы мои потомки жили в мире, где их будут определять. Я бы хотел, чтобы они сами могли решать, кто они такие и как им жить. Мне очень многие указывали, как я должен жить. Вот только бы понять, кому я должен? Царю должен? Вам должен? Ох, сомневаюсь…
— Почтенный господин Соломон… Да ведь вы сами — вы сами прямое подтверждение особых способностей нашего народа… Еврей гениален от рождения, он просто не может подходить к делу не творчески! Вы сделали огромное состояние, за несколько лет, буквально из ничего!
— Гениальность? Ах да, особые способности…
Старик начал по-английски… осекся… перешел на идиш… И продолжал говорить на идиш, вплетая русские и польские слова. Русских и польских становилось все больше и больше.
— Ой, ну вы только не рассказывайте мне, как это было… я ведь видел… понимаете, я видел, как это было… Вышвырните человека голым на снег, поставьте перед необходимостью — он непременно что-то да придумает. В начале XX века, на моих глазах, так выбросило массу евреев. Выбросило из местечек, где было нечего делать, а главное — нечего есть. А выбрасывали их в неласковый мир, где они были ну совершенно-таки не нужны. Я-то знаю, я ведь был одним из них… Некоторые что-то да придумали… такое, чтобы дальше-таки можно было жить.
А сколько не придумало, а? Не сумело или не успело? Сколько погибло, кто считал? Тех, кто так и не смог приспособиться, никто не считал. Они никому не интересны, эти «не придумавшие».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Впрочем, Гриша прожил еще двое суток, от души наслаждаясь Неаполем, проданными иконами и обществом дяди Минея. Только поздним вечером, в ночном приморском ресторане, сразу после супа из осетрины, купол Везувия вдруг странно накренился и словно бы стал уходить из поля зрения, с огромной скоростью заваливаясь вправо, столик поехал в сторону, а пол рванулся вверх, больно ударив Гришу по физиономии. А живот вдруг разорвала страшная боль, заставившая разум помутиться.
Гриша приходил в себя на носилках, потом в машине «скорой помощи», на каталке; было очень больно, холодный пот стекал в глаза, и одно хорошо, что в беде Гриша был не один. Везде первое, что он встречал, вернувшись в этот мир, было взволнованное лицо доброго дядюшки Минея. Миней и правда очень волновался. Позже ему объяснили, что вещество, подсыпанное в рыбный суп, было нейтрализовано красным вином, и недовольно пробрюзжали, что надо же соображать… А пока, глядя в белое, как известка, лицо любимого племянника, добрый дядюшка сам покрывался холодным потом — потому что племянник мог вернуться, и тогда… страшно подумать, что тогда… особенно если он хоть что-то успел заметить… Могу успокоить читателя — все кончилось хорошо для мудрого, предусмотрительного Минея. Дирекция ресторана долго выясняла, как ухитрились повара приготовить несвежую рыбу, ничего не была в силах придумать и только усилила обычные предосторожности… А Гриша, наконец, въехал в реанимационную и остался один, потому что в реанимационную дядюшку Минея не пустили. И Гриша оказался на сияющем столе, под бестеневой лампой, в комнате, где по всем стенам стояли железные шкафы со стеклянными полками и стеклянными дверцами.
И на одном из шкафов, к своему изумлению, Гриша заметил какое-то шевеление… Там, свешивая кривые уродливые ножонки, сидело трое существ… и один вид этих существ вызвал страшную панику у Гриши. Существа были маленькие, с полметра высотой; их голая, как у лягушки, блестящая натянутая кожа переливалась всеми оттенками багрового, синего, сизого, сиреневого, кровяно-красного, голубого. Мерзкие круглые рожи с совиными глазами, с огромными щелеобразными ртами. Одно создание ощерило рот, усеянный конусообразными, одинаковыми, как у пресмыкающегося, зубами, защелкало по ним когтями. Другое взяло напильник, стало демонстративно подтачивать рога, пробовало пальцем острие. Вроде и ясно было, что не станет оно бодать рогами, но было очень страшно и противно. Тем более, что существа словно бы становились видны все лучше и лучше, обрисовывались все явственнее.
Врач пристально вгляделся в лицо Гриши, воткнул заготовленный шприц. На какое-то время стало легче дышать, не так страшно болело, меньше пота… и словно бы существа на шкафу стали меньше, отдаленнее, прозрачнее…
Гриша пытался указать рукой на существа. Сказать словами он уже не мог. Врач проследил взглядом, помотал головой, улыбнулся. Грише делали капельницу, всаживали в вены иглы, а врач говорил что-то по-итальянски, с вопросительно интонацией. «Не понимаешь…» — развел руками врач и взял приготовленный шприц.
Мучения как будто прекращались… Но вот новая странность — врач и сестры словно отдалились, их силуэты расплывались, голоса их звучали, как сквозь слой ваты. А давешние существа обнаружились на том же самом месте и становились все лучше видны, все ярче, красочнее, да и в размерах явно подрастали. Вот врачей стало как будто совсем не разглядеть, стены комнаты словно бы растворялись, ее границы стали непонятны, а существа спрыгнули со шкафа, оказались размером уже с ребенка, где-то в метр высотой, и продолжали расти, кривлялись, скалились почти вплотную.
И еще несколько очень мучительных, хотя уже безо всякой боли в животе, без холодного пота, минут Гриша уходил из мира дядюшки Минея в мир, населенный вот такими славными существами.
ГЛАВА 5
Недостойный сын Великой ложи
Собралась Великая ложа. Собрались ее уважаемые почтенные люди. Настолько почтенные, что даже очень богатый Сол Рабин не мог так просто плюнуть на их приглашение (что, кстати говоря, охотно сделал бы). Разумеется, опытный Сол Рабин догадывался, кто его приглашает, и своевременно принял меры. Поистине, Сол Рабин не зря заслужил репутацию очень умного человека.
Конечно же, было бы никак нельзя завязать глаза столь почтенному гостю. Его только повозили по закоулкам Женевы — раза в три больше, чем следовало, и доставили в уютный особняк. В красивый двухэтажный особняк возле озера, с парком и собственной пристанью.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов.
Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами с туго накрахмаленными скатертями.
Девять — хорошее число. Вообще-то, членов ложи девять… Но если нужно пригласить кого-то и этот кто-то будет участвовать в обеде, в обсуждении важных дел, один член ложи должен быть свободен. Иначе людей за столом станет десять, и число присутствующих будет не таким священным.
Подавали чудесного гуся с яблоками, превосходную форель, сыр, фрукты и вино. Сол Рабин не пил, что ложа отметила с удовлетворением. Было также отмечено, что Сол Рабин был как будто рад, и что он упоенно ел и гуся, и особенно фрукты.
Главный Хранитель Традиций вручил подарок дорогому гостю — бронзовую статуэтку Марса, сделанную примерно в V веке до Рождества Христова в городе Марсилия. Спереть эту статуэтку из музея было делом непростым, но чего не сделаешь для дорогого гостя!
Было отмечено, что Сол Рабин явно получил удовольствие. Следующие пятнадцать минут, за кофе, были посвящены докладу Великого Магистра. Семеро присутствующих и наблюдающих отметили как интерес Сола Рабина, так и прекрасную форму изложения, и полноту доклада Великого Магистра. Обойдя все острые углы и не сообщив решительно ничего лишнего, Великий Магистр тем не менее дал представление о могуществе ложи, масштабе ее деятельности и совершенно лучезарных перспективах.
С полминуты тянулось молчание. Ложа раскрыла карты и ждала того же от гостя. Гость выждал, сколько позволяли приличия, и произнес…
— Вы сообщили мне множество любопытных вещей, джентльмены, — обратился к ложе Сол Рабин, — вряд ли вы сделали это, чтобы развлечь старика, верно? Наверное, у вас все-таки есть какая-то цель… Вы потратили на меня немало времени и денег, так уж давайте доведем дело до конца. Возможно, я облегчу вашу участь, господа… Я позволю себе задать один очень неприличный, грубый, но совершенно необходимый вопрос… Скажите, джентльмены, что же все-таки вам от меня нужно?
— Мы хотели бы, чтобы вы оказались одним из нас…
— Видеть вас в числе наших членов — большая честь для нас. Но и быть масоном — немалая честь…
Так сказали Великий Магистр и Главный Хранитель Тайн, причем почти одновременно.
— Вы-таки всерьез верите, что играть в детские бирюльки — большая честь?
Это было так невероятно, что ложа на какое то время замерла. Всем хотелось убедиться, что они это и правда услышали.
— Доктор Соломон, за эти «бирюльки» плачено человеческой кровью… и много раз…
Главный Хранитель Тайн сказал это вполголоса, но так значительно, что даже членам ложи стало жутко.
— Не сомневаюсь, джентльмены, не сомневаюсь. Из того, что я услышал, могут вытекать самые разнообразные вещи. В том числе и кровь… Но ведь и холокост устроили такие вот… любители играть в бирюльки. Вроде бы океан крови. — Соломон развел руками, показывая, как много крови. — А уровень мышления тех, кто его пролил? Эти игрушки в дикарей, хорошо хоть не в индейцев… хорошо хоть в германцев… Шлемы дурацкие, с рогами, медвежьи шкуры… Что это, по-вашему, серьезно? А крови были реки. Только вот я недопонял, джентльмены, на каком основании вы считаете, что я должен к вам присоединиться…
— Каждый представитель нашего народа должен радеть за свой народ…
И снова ложа отметила не только содержательную глубину, но и интонации произнесенного Великим Магистром. Сказано было ненавязчиво, чуть не мимоходом, но так убежденно, что обсуждать дальнейшее было как бы и невозможно.
— Простите, джентльмены, о каком народе все-таки идет речь? Я недоумеваю.
«Он издевается?» — мелькнуло в головах.
— Господин Рабин, при всем уважении к вам, мы не думаем, что вы не понимаете; мы имеем в виду тот великий библейский народ, к которому все мы имеем честь и счастье принадлежать…
— Значит, библейский народ… Вы знаете, за последние восемьдесят лет я вообще перестал понимать, к какому народу принадлежу… Наверное, это плохо — тем более, с точки зрения людей Старого Света… К счастью, в Новом Свете смотрят на все много шире…
Но вот к какому народу я совершенно точно не принадлежу, так это к библейскому. И знаете почему? А потому, что его нет на свете уже тысячу лет, а может быть, и все две тысячи.
На его основе, в диаспоре, образовались другие народы, наверное, даже не хуже. Только не убеждайте вы меня, Бога ради, что марокканский иудаист и поляк-иудаист — люди одного народа. Я ведь видел и тех, и других…
Кстати, джентльмены, — спохватился вдруг Сол Рабин, — а что, в Израиле, по-вашему, тоже живет один народ?
— По крайней мере, этот народ быстро сплачивается, — мягко заметил Главный Хранитель Священных Реликвий. И ложа с удовлетворением отметила превосходную формулировку и обтекаемость ответа.
— Наверное, вы правы, джентльмены, наверное… Но ведь вы не можете не понимать, что в Израиле нет никакого такого «библейского народа», признайте же это… Древние иудеи, библейский народ, если хотите, он мертв, как мертвы амореи и халдеи. Вы правы, в Израиле из разноплеменного полчища постепенно формируется народ… Новый, совсем новый народ. Вы вообще видели израэлитов, господа? Тех, кто уже родился в этой своеобразной стране? Израэлиты молоды, еще совсем молоды. Но они состарятся, родится традиция, о вэй… И подрастет второе поколение, третье…
И это будет совсем другой народ. Совсем не как тот, из которого я вышел. И не как тот, из которого вышли вы, джентльмены. И не таким, каким был этот самый… «библейский». Так о каком все-таки народе вы толкуете, джентльмены?
— Мы полагаем, каждый еврей имеет свои обязательства… Где бы он ни жил, как бы ни сложились его обстоятельства… Он должен все-таки помнить, что он сын вечно гонимого народа; гонимого всеми, кто только имеет для этого силу; народа, которому не на кого полагаться, кроме самого себя и Господа Бога; народа, на который возложена миссия править миром; самого способного и талантливого народа.
Великий Магистр произнес это вполголоса, спокойно и веско.
Сол Рабин вздыхал, старчески качая головой. Не соглашался, не протестовал… просто тряс, потому что тряслась.
— Мой сын… Мой первый сын был подданным Соединенных Штатов. Он был высокий, со светлыми волосами. А первые слова сказал на испанском языке, потому что когда он родился, мы как раз жили в городе Кито и очень часто говорили по-испански…
Мой сын был патриотом Соединенных Штатов… Он любил Америку, ее природу, ее города, ее народ. Он даже любил, как она пахнет. Мой мальчик имел свой народ. Он не был вынужден бежать из своей страны и жить где попало, делать что придется, чтобы купить себе хлеба… У него была Родина, у моего первого сына… У меня Родины не было, джентльмены. Из страны, в которой я родился, мне пришлось уехать навсегда.
Многие евреи потом воевали за царя, и воевали хорошо… Я не стал бы воевать за царя. Я помню, как в моем местечке обсуждалось, что вот, надо бы Соломону учиться и надо бы собрать денег, да никто не имеет-таки денег… Эту последнюю фразу Соломон вдруг произнес на идиш, потом снова перешел на английский.
— Деньги были у одного богатого еврея, у Мойши Разгонкера… Но как вы, наверное, уже догадались, этих денег он мне не дал. И я поехал туда, где можно заработать денег и учиться на них.
В Америку я приехал уже взрослым; я зубами выгрыз право жить в Америке… Иногда мне снится сон, что я иду по Бродвею и глотаю голодную слюну от запаха всего, что жарится в лавчонках… А я иду и не знаю, имею ли я право здесь находиться и могу ли купить себе немножко поесть. Все давно уже не так, джентльмены… это я вспоминаю. И я это говорю к тому, что ему было за что воевать, моему мальчику. Родина — это серьезно…
Он воевал за Штаты и погиб в 1944 году. Он служил в морской пехоте, и японцы убили его, когда он выскакивал из шлюпки на островах Окинава… Там теперь опять японская территория, я был там… Мой сын погиб на пальмовом берегу… Понимаете? Красивые такие пальмы, прибой, коралловый песок. Это было в мае, и уже там была жара, там тропики…
Мама моего мальчика сошла с ума, и я потом опять женился. Но понимаете, это был мой первый, самый первый сын… Мой первый ребенок. Я был совсем молодым, когда брал его на руки первый раз. Я был еще почти беден, когда он родился, и никогда уже не будет так, как с ним.
У меня есть другой, молодой сын, от второй жены. Он родился через десять лет после войны. Он гражданин США, а живет больше в Европе. Потому что он специалист по искусству итальянского Возрождения. А женат он на девушке из Новой Англии, на англо-протестантской девице. Синагога была в истерике, а что тут поделать… Со мной у него прекрасные отношения, но он думает своей головой, мой молодой и умный сын. И думает, кстати говоря, по-английски. Это я на старости лет стал думать опять на идиш…
А от сына у меня есть и внуки; одному пять лет, другому — три. И знаете, они растут ну совсем как настоящие американские мальчишки.
Скажите, какой национальности был мой сын, павший за Соединенные Штаты? Вы беретесь это сделать? Сам он, кстати, не считал себя евреем. Мы ведь не ходили в синагогу, а я работал слишком много, чтобы выяснять — можно мне есть ветчину и запивать молоком или нельзя. Я радовался, если у меня были ветчина и молоко… Какой национальности я сам? А мой второй сын? А внуки?
Англосаксы бывают мудры… Они могут тремя способами сказать про народ, и это правильно.
Folk — это народ. Тот самый, от которого фольклор… Это люди, имеющие общего предка. Скорее всего, мифического, как Ромул у римлян… Но folk — это общность по крови. Германские нацисты пытались восстановить folk, не получилось.
People — это тоже народ. Только объединенный уже не происхождением от общего предка, а общими обычаями. Это такой крестьянский народ, вроде французов XV века или русских XVII.
Иудеи в библейские времена были где-то между folk и people.
А вот nation… Nation — тоже народ. Но это народ, объединяемый законами. Народ, определяющий, по каким правилам жить. А раз есть правила, то правила ведь можно и принять. От правил можно и отказаться. Я вот отказался жить по правилам, которые мне навязывал русский царь, и стал принимать другие правила.
Вы пытаетесь обращаться со мной по законам folka. Раз я, видите ли, «ваш», так и должен жить, как мне укажут старейшины или там жрецы…
А я бы очень не хотел, чтобы мои потомки жили в мире, где их будут определять. Я бы хотел, чтобы они сами могли решать, кто они такие и как им жить. Мне очень многие указывали, как я должен жить. Вот только бы понять, кому я должен? Царю должен? Вам должен? Ох, сомневаюсь…
— Почтенный господин Соломон… Да ведь вы сами — вы сами прямое подтверждение особых способностей нашего народа… Еврей гениален от рождения, он просто не может подходить к делу не творчески! Вы сделали огромное состояние, за несколько лет, буквально из ничего!
— Гениальность? Ах да, особые способности…
Старик начал по-английски… осекся… перешел на идиш… И продолжал говорить на идиш, вплетая русские и польские слова. Русских и польских становилось все больше и больше.
— Ой, ну вы только не рассказывайте мне, как это было… я ведь видел… понимаете, я видел, как это было… Вышвырните человека голым на снег, поставьте перед необходимостью — он непременно что-то да придумает. В начале XX века, на моих глазах, так выбросило массу евреев. Выбросило из местечек, где было нечего делать, а главное — нечего есть. А выбрасывали их в неласковый мир, где они были ну совершенно-таки не нужны. Я-то знаю, я ведь был одним из них… Некоторые что-то да придумали… такое, чтобы дальше-таки можно было жить.
А сколько не придумало, а? Не сумело или не успело? Сколько погибло, кто считал? Тех, кто так и не смог приспособиться, никто не считал. Они никому не интересны, эти «не придумавшие».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57