Дяди Васина пивная назыв
алась «Споем, цыгане». Пивная пользовалась успехом. Народу всегда было м
ного, даже стояли. Звучала песня «Мой костер в тумане светит», пользовала
сь успехом «Люба-Любашка»:
Нет на свете краше нашей Любы
,
Черны косы обвивают стан,
Как кораллы, розовые губы,
А в глазах у Любушки Ч туман…
Я иногда пристраивалась к ним и подпевала с огромным удовольствием.
Неподалеку сидел старичок. Он продавал порошки. Низким красивым голосом
все время повторял одно и то же: «Не забудьте Ч от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-
ы, мышей…» Когда я его передразнивала, он не сердился, а смеялся громче все
х: «Действительно смешно, детка, ах, господи, до чего же я дожил! А знаешь, де
тка, когда вы все поете, я твой голос сразу узнаю. Без тебя уже нет той гармо
нии. Не так звучит».
Как он красиво говорит: «Гармония!» Вроде бы простое слово Ч от слова «га
рмонь». Баян. Ясно. Но как звучит Ч гармония! Я знаю, о какой песне он говори
л. Я в ней «нашла» красивые подголоски. И сама влюблена была в мелодию цыга
нской песни:
Эх, бирюзовые, золоты колечик
и,
Ой, да раскатилися тихо по лужку,
Ты ушла, и твои плечики
Скрылися в ночную тьму.
Ай, да по зеленой травушке-муравушке,
Ой, да не собрать растерянных колец,
Не сыскать любви Ч забавушки,
Видно, счастью тут конец…
Дядя Вася так красиво играл! С переборами, с вариациями. «Хорош гармонист,
хоть и слепой», Ч говорили посетители. Мой папочка так играть не умел. А д
ядя Вася играл «як зверь». Это точно.
У моих друзей Ч Толика, Валерика, Сени Ч появилась другая девочка. Всю зи
му я болела, потом мама меня на базар не пускала Ч вот и занято мое место. Н
о это была родная сестра Толика. Она подросла. Я гордо проходила мимо, а ду
шу грызла ревность. Девочку я рассматривала издали. Ничего особенного. Д
ве толстые косички. Вместо лент веревочки.
Тоже мне! Мне бы такие косы. Да я бы их накрутила колечками, как у Марики Рек
к, в крайнем случае, раздобыла бы два малиновых банта! На базаре продавали
ленты из парашютного шелка. Все ядовитого цвета: голубого Ч «вырви глаз
», оранжевого с желтым отливом Ч «алая роза». Но мне больше всего нравили
сь малиновые ленты. Такой необыкновенный цвет… Мне с ребятами было куда
веселее. Но ведь она сестра, а я чужая. Эх, если бы у меня был старший брат! Но
все-таки легче оттого, что сестра, а не посторонняя девочка. Что ж, прощайт
е, Морда, Вилли, Сенчак. На базаре мне уже все знакомо. Я и в одиночку не проп
аду.
В 1964 году я работала в театре «Современник». Тогда театр находился на площ
ади Маяковского. После репетиции сказали на проходной, что меня вот уже д
ва часа дожидается какой-то человек. Навстречу мне шел большой мужчина с
черной бородой. Я его раньше никогда не видела.
Ч Здравствуйте, Людмила!
Ч Зд-дравствуйте…
Ч Наверное, вы меня не узнаете?
Ч Нет, извините, нет,
Ч Как бы это… Неудобно сказать… Да мы с вами когда-то воровали.
Я прямо шарахнулась от него. «Современник» в то время был самым популярн
ым театром в Москве. Артистов немного. Все «личности». Атмосфера самая ин
теллигентная и интеллектуальная. В каждом углу читаются редкие стихи. Ре
чь перемежается такими новыми, модными тогда словами: «экзистенциализм
», «коммуникабельность»… Я репетирую Ростана «Сирано де Бержерак», борю
сь со своим «харьковским диалектом», успешно, вот уже полгода, выращиваю
в себе «голубую кровь» Ч и на тебе! Какой-то ненормальный. «Мы с вами, Ч г
оворит, Ч когда-то воровали». Такое ляпнуть!
Ну всегда, всегда со мной не так, как с людьми.
Ч Вы что, товарищ? Что вы говорите? Вы меня с кем-то путаете. Ч И быстро ухо
жу. Он меня догоняет. Весь красный, ему тоже очень неловко. Но хоть не нахал.
Ч Людмила… ну это… вот черт… в Харькове. Война, базар, мороженое. Всякое т
о-се… Ну? Ч И шепотом добавил:
Ч Ну, Толик я, Ч и еще тише: Мордой звали…
Ч То-олик! Ой, ну, конечно, конечно! Прекрасно все помню! Еще бы! Вас не узнат
ь, вы такой большой…
Ч А я вас в кино сразу узнал, хотя вы тоже изменились. Всем говорю, что вас
знаю, Ч никто не верит. Не скажешь же, что воровали в детстве… Все хотел ва
с повидать, да не решался. А сегодня думаю: а, чем черт не шутит? Принял для х
рабрости, и вот…
Мы зашли в ресторан «Пекин».
Толик стал горным инженером. В Москве был проездом с Севера.
Вспоминали далекое и такое родное прошлое. Уже громко, не оглядываясь по
сторонам, называли все своими словами. Нас связывали особые узы братства
, которые объединяли всех, кто перенес войну в Харькове.
Мы с удовольствием говорили на «военном» харьковском жаргоне. И ни один
человек рядом не смог бы нас понять.
ОБЛАВА
Из тети Валиных окон мы смотрели вниз, на наш переулок. Было шесть часов. А
мама с базара все не возвращалась. Мы знали, что это значит.
Недавно убили дядю Васю. К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они шли
домой через весь город от Благовещенского базара, через центр, до Юмовск
ой. В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой один. Ег
о настиг проклятый комендантский час. Я представила дядю Васю: большой, в
черных очках, с баяном и палкой в руке, растерявшийся и беспомощный…
«Единственный бескорыстный человек… так всегда с хорошими людьми», Ч с
окрушалась мама. Мы с мамой и женой дяди Васи искали его, у всех о нем рассп
рашивали. Но где его найдешь, к кому обращаться… Это ведь комендантский ч
ас… Какое-то время мы не видели на базаре жены дяди Васи. А когда пришли ее
навестить, в их комнате уже жила другая семья.
На диване, где раньше спал дядя Вася, сидели две девочки. Нам сказали, что ж
ена дяди Васи умерла. Вот какое горе…
А теперь было шесть часов, и не было мамы.
С утра мы вместе продавали табак. Потом я, как всегда, пошла по своим делам.
Везде все было по-старому. Лишь в пивной уже не было дяди Васи. На его месте
стоял другой музыкант, только играл он не на баяне, а на скрипке. Подметки
к ботинкам у него были привязаны веревкой. Очень худой, заросший, жалкий, г
оворили про него, что до войны он в Харькове «гремел», а теперь вот сильно
пьет и к вечеру совсем не может играть. Фамилии его я не запомнила. К нему о
бращались: «Род-д-ной, ударь по душе!». Скрипку я так близко видела и слышал
а тогда впервые. Но играл он! Точно, бил по душе. Очень пронзительно… И стан
овилось одиноко и страшно.
Мне всегда больно слышать соло скрипки. Я люблю хор скрипок в оркестре, он
и уносят душу высоко-высоко, хочется плакать и любить. А когда играет соли
ст, какой бы он ни был Ч талантливый и импозантный, в сюртуке и в крахмаль
ном жабо, Ч чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру, тем яснее вижу бот
инки, обвязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего музык
анта, Ч ее заглушают кричащие, выворачивающие душу импровизации талант
ливого пьяного скрипача.
После войны я посмотрела фильм «Петербургская ночь». В нем через всю кар
тину идет спор, состязание двух музыкантов Ч талантливого и способного
. Актер Добронравов играл талантливого скрипача. Я была поражена необыкн
овенным его сходством с тем скрипачом из пивной. Такая же отрешенность о
т мира, как будто на свете есть только музыка и больше ничего… Я смотрела ф
ильм несколько раз. Меня преследовала необычная музыка Кабалевского, ос
обенно тема «Погорельцы». А когда в 1965 году я снималась в фильме «Рабочий п
оселок» с Леной Добронравовой, как же я влюбленно на нее смотрела и думал
а: «Дорогая Лена! Ты даже не представляешь, что ты для меня. Ты Ч дочь актер
а Добронравова. А он Ч щемящая музыка Кабалевского, которая заставляет
вспоминать того скрипача из пивной цыгана Коли, где рыдают пьяные посети
тели и просят „род-д-дного“ „ударить по душе“… А вокруг война, бой за жизн
ь, за хлеб и мое взрослое детство…»
Сначала я невзлюбила того скрипача Ч за дядю Васю. Да ведь он здесь ни при
чем. Он даже не знал дядю Васю, нашего спасителя. Это хозяин пивной Ч он ту
т же нашел замену дяде Васе. Хоть бы выждал немного…
Папа мне на всю жизнь передал эту свою жалость к людям. По-папиному, любов
ь Ч это жалость. У нас дома спрашивали: «Ты меня жалеешь?» Значит, «ты меня
любишь?». Никогда в доме у нас не было этого проклятого равнодушия. Папа пе
ред людьми был распахнут, открыт. Он говорил, что обижать его Ч «ета грех…
»
Ч Когда ты ушла с базара? Ч спросила тетя Валя.
Ч Давно, мамы на месте не было. Вот я и прибежала домой, чтобы быть пораньш
е…
Ч Ну, что же могло случиться с Лелей? Облавы не было? Ты не спрашивала?
Ч Нет, не было. Точно.
«Вторые немцы» придумывали все новые и новые жестокие расправы. Мало-ма
льски подозрительных вешали прямо на балконах! Лютовали полицаи. Особен
но те, что вернулись в город со «вторыми немцами». И немцы любовались, когд
а полицаи расстреливали своих же. Теперь начались облавы. Они устраивали
сь в самых людных местах. В основном, Ч на базаре.
Определенный участок людного места немцы потихоньку окружали кольцом.
А потом по команде вдруг начинали сужать кольцо, оттирая людей от прилав
ков, швыряя «товар» на землю. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкив
али людей друг к другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие
, протяжные крики Ч «Мамочки!», «Господи!», «Помоги-ите!» «Ра-ту-уйтэ!» Ч п
еремежались с отрывистыми немецкими: «Шнель!», «Век!», «Шайзе!», «Фарфлюкт
ер!».
А когда кольцо было сжато так, что люди стояли вплотную друг к другу, немцы
разрывали кольцо с одной стороны… А с противоположной стороны этого кол
ьца выпускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое: «О-о-о!».
И наступала на мгновение тишина. Как будто все одновременно переводили д
ыхание.
Проклятые умные дрессированные животные справлялись уже сами. Они гнал
и толпу перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлени
и Ч к черным закрытым машинам Ч «душегубкам».
Машины набивали людьми, и они отъезжали. Тех счастливцев, которые в машин
у не поместились, отпускали. Часто случалось так, что мать в машине, а дочь
осталась на воле! Оставшиеся на свободе проклинали потом эту свободу всю
жизнь.
В эти душегубки впускали выхлопные газы. И пока машина доезжала до окраи
ны города Ч люди в ней задыхались. Потом их сбрасывали в ямы и засыпали зе
млей. А зимой Ч в Лопань. Это и была «облава». Так она проходила в нашем Хар
ькове, на Благовещенском базаре. А на следующий день по городу шли слухи, ч
то в Харькове действуют партизаны. Облава Ч это как бы месть немцев за де
йствия партизан.
Со временем харьковчане изучили технику облав, как свои пять пальцев. Ст
оило черной машине или немцу с овчаркой появиться на базаре, тут же по ряд
ам, как по телефону, передавалось сначала тихо, а потом все громче и громче
и, наконец, криком: «Облава!», «Облава!». Весь базар сразу приходил в хаотич
еское движение. Иногда мероприятие у немцев срывалось. Но чаще попадалис
ь нерасторопные деревенские тетки, которые, ничего не соображая и боясь
расстаться с мешком, добровольно бежали к черным машинам…
Мы с тетей Валей увидели маму. Она шла с Рымарской вниз, к нашему дому. Рядо
м с ней шла незнакомая женщина, чуть сзади Ч мужчина. Все трое с ног до гол
овы были в белом, как будто вываляны в мелу. Все несли на спине по мешку.
Ч Где-то грабили муку… Ч сказала тетя Валя, свесившись из окна. Когда он
и были уже почти у нашего дома, раздалось громкое «Хенде хох!». С противопо
ложной стороны улицы к ним шел немец с автоматом наготове. Все трое поста
вили мешки, подняли руки, повернулись и пошли опять вверх, к Рымарской.
В нашем переулке «опоздавших» никогда не расстреливали. Машины, которые
увозили убитых, не могли проехать по нашему крутому, горбатому Мордвинов
скому. Убивали внизу Ч на Клочковской или наверху Ч на Рымарской.
Сколько раз я видела, как ведут людей с поднятыми руками на расстрел. Но се
йчас вели мою маму! Это было неправдоподобно, как сон. Вот я же на нее смотр
ю, это ведь моя мама, и… не верю.
«Хоть бы взглянула на меня, мамочка!»
Она ни разу не посмотрела на нас. Все трое шли с поднятыми руками, за ними ш
ел патруль, направив автоматы им в спины.
Внизу, у парадного, остались три мешка муки. Из окон, по обеим сторонам ули
цы, на эти мешки смотрели горящими глазами. Но выйти на улицу никто не реша
лся. Очень близко раздалась короткая автоматная очередь Ч одна, сейчас
будет еще две…
Потом мы услышали топот и увидели бегущих к дому маму и незнакомую женщи
ну. Мы с тетей Валей бросились им навстречу, слетели с четвертого этажа и с
хватили мешок муки. На всех этажах в приоткрытых дверях стояли жильцы на
шего дома.
Ч Леля! Что случилось?
Ч Потом, Валя, потом! Какая радость… Неслыханно, негаданно. Мучица! У нас м
учица!
Женщина на всю ночь осталась у нас. Мама предложила ей устроиться на дива
не, но она сидела в коридоре, обняв мешок с мукой, как подушку, и все плакала
и плакала. Громко, навзрыд… А мама… Как будто не ее вели только что на расс
трел. Она возбужденно рассказывала тете Вале, как и что было.
На базаре в машину забрали нескольких молодых женщин и мужчин, довезли и
х до гастронома на Сумской. Он и сейчас там, этот гастроном, около театра Ш
евченко. Под гастрономом, в подвале, продовольственные склады. Людей зас
тавили грузить мешки с мукой. Когда они нагрузили полную машину, женщины
стали просить за работу немного муки. Из немцев были шофер, солдат и небол
ьшого чина офицер. Они разрешили взять муку Ч «шнель, шнель» Ч стали пок
азывать на часы. Мама говорила, что она на радости совершенно забыла про к
омендантский час и помертвела, когда увидела патруль.
Ч Валя! Патруль около самого парадного! Мне было так жалко муку… Ведут, а
я все думаю: ну кому же она достанется? Доходим до театра, а машина еще стои
т, представляешь? Я бросилась к шоферу, к офицеру! Ведь мы нагрузили полную
машину! Что я говорила Ч не знаю! На немецком, на русском… Офицер перегов
орил с патрулем, тот, сволочь, ни в какую. Шофер говорит про детей, я кричу: «
Кляйне киндер кранк…» Нас вот с нею отпустил, а того дядьку… Да не плачьте
вы! Ч сказала она женщине в коридоре. Ч И мука цела, и мы живы-здоровы…
Какая мама боевая стала. Год назад ходила на менку и так же плакала, как эт
а, в коридоре. А теперь вон какая! Смеется.
На следующий день в нашем переулке только и говорили, что кому-то достало
сь столько муки! Соседей мама одарила мукой, чтобы они не затаили злобы. Он
а стала героем дня.
Утром целой группой Ч я, мама, тетя Валя, мать Зои Мартыненко и тетя Фрося
Ч все пошли к гастроному.
Ч Вот смотрите, здесь мы грузили, вот еще следы от машины, от муки… А вот ту
т мы умоляли нас отпустить. Два часа грузили, все болит…
Ч Мам!
Ч Что тебе? Потом… не до тебя.
Я узнала того дядьку. Об этом я и хотела сказать маме. Это был «армянин», ко
торый в самом начале войны отбирал у нее ящик с банками. Я тогда еще крикну
ла: «Мама! Не бойся! Папа бежит!» Как же мама его не узнала?
ПЕТЕР
Мы спаслись от душегубки. Когда собаки погнали толпу, мама сильно толкну
ла меня в спину. Я упала на землю, она накрыла меня собой. Все бежали рядом, с
овсем у лица, спотыкались о наши ноги, ругались, падали и опять бежали. А ко
гда побежали и мы, мама, стиснув больно мою руку, задыхаясь на бегу, говори
ла: «Главное Ч опоздать… собак не бойся… кусают тех, кто паникует. Это не
смертельно, главное Ч опоздать…»
Мы опоздали. Но я видела совсем близко, как черно и страшно было в машине б
ез окон. Как люди, тесно прижатые друг к Другу, с искаженными от ужаса лица
ми смотрели из машины, хватали последний глоток свежего воздуха. Они вбе
гали по доскам в машину… была видна спина, но, оказавшись в машине, человек
тут же разворачивался лицом. Так и мелькали: спина Ч лицо, спина Ч лицо…
Такие разные люди, разные лица… А один пожилой седой дяденька даже улыба
лся. Я подумала, что это и есть, наверное, сумасшедший. Таких я еще никогда н
е видела. Но что такое сумасшедший Ч меня очень интересовало. И, увидев ка
ждое неестественное проявление человеком своих чувств, я гадала: «С умом
» он или «без ума»? Ну как можно улыбаться, попав в душегубку?
Меня трясло, хотелось быстрее домой. А мама сообразила Ч вдруг удастся с
пасти табак!? Но, когда мы, «свободные», прибежали на наше место в торговом
табачном ряду, мешок с табаком уже исчез.
Я всегда останавливаюсь на улице, если вижу драку, пьяных, катастрофы. Во в
ремя войны мне ежедневно доводилось видеть у людей самые обнаженные чел
овеческие проявления. Я видела глаза, в которых были страх и ужас смерти, ж
елание убить, счастье, что не умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
алась «Споем, цыгане». Пивная пользовалась успехом. Народу всегда было м
ного, даже стояли. Звучала песня «Мой костер в тумане светит», пользовала
сь успехом «Люба-Любашка»:
Нет на свете краше нашей Любы
,
Черны косы обвивают стан,
Как кораллы, розовые губы,
А в глазах у Любушки Ч туман…
Я иногда пристраивалась к ним и подпевала с огромным удовольствием.
Неподалеку сидел старичок. Он продавал порошки. Низким красивым голосом
все время повторял одно и то же: «Не забудьте Ч от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-
ы, мышей…» Когда я его передразнивала, он не сердился, а смеялся громче все
х: «Действительно смешно, детка, ах, господи, до чего же я дожил! А знаешь, де
тка, когда вы все поете, я твой голос сразу узнаю. Без тебя уже нет той гармо
нии. Не так звучит».
Как он красиво говорит: «Гармония!» Вроде бы простое слово Ч от слова «га
рмонь». Баян. Ясно. Но как звучит Ч гармония! Я знаю, о какой песне он говори
л. Я в ней «нашла» красивые подголоски. И сама влюблена была в мелодию цыга
нской песни:
Эх, бирюзовые, золоты колечик
и,
Ой, да раскатилися тихо по лужку,
Ты ушла, и твои плечики
Скрылися в ночную тьму.
Ай, да по зеленой травушке-муравушке,
Ой, да не собрать растерянных колец,
Не сыскать любви Ч забавушки,
Видно, счастью тут конец…
Дядя Вася так красиво играл! С переборами, с вариациями. «Хорош гармонист,
хоть и слепой», Ч говорили посетители. Мой папочка так играть не умел. А д
ядя Вася играл «як зверь». Это точно.
У моих друзей Ч Толика, Валерика, Сени Ч появилась другая девочка. Всю зи
му я болела, потом мама меня на базар не пускала Ч вот и занято мое место. Н
о это была родная сестра Толика. Она подросла. Я гордо проходила мимо, а ду
шу грызла ревность. Девочку я рассматривала издали. Ничего особенного. Д
ве толстые косички. Вместо лент веревочки.
Тоже мне! Мне бы такие косы. Да я бы их накрутила колечками, как у Марики Рек
к, в крайнем случае, раздобыла бы два малиновых банта! На базаре продавали
ленты из парашютного шелка. Все ядовитого цвета: голубого Ч «вырви глаз
», оранжевого с желтым отливом Ч «алая роза». Но мне больше всего нравили
сь малиновые ленты. Такой необыкновенный цвет… Мне с ребятами было куда
веселее. Но ведь она сестра, а я чужая. Эх, если бы у меня был старший брат! Но
все-таки легче оттого, что сестра, а не посторонняя девочка. Что ж, прощайт
е, Морда, Вилли, Сенчак. На базаре мне уже все знакомо. Я и в одиночку не проп
аду.
В 1964 году я работала в театре «Современник». Тогда театр находился на площ
ади Маяковского. После репетиции сказали на проходной, что меня вот уже д
ва часа дожидается какой-то человек. Навстречу мне шел большой мужчина с
черной бородой. Я его раньше никогда не видела.
Ч Здравствуйте, Людмила!
Ч Зд-дравствуйте…
Ч Наверное, вы меня не узнаете?
Ч Нет, извините, нет,
Ч Как бы это… Неудобно сказать… Да мы с вами когда-то воровали.
Я прямо шарахнулась от него. «Современник» в то время был самым популярн
ым театром в Москве. Артистов немного. Все «личности». Атмосфера самая ин
теллигентная и интеллектуальная. В каждом углу читаются редкие стихи. Ре
чь перемежается такими новыми, модными тогда словами: «экзистенциализм
», «коммуникабельность»… Я репетирую Ростана «Сирано де Бержерак», борю
сь со своим «харьковским диалектом», успешно, вот уже полгода, выращиваю
в себе «голубую кровь» Ч и на тебе! Какой-то ненормальный. «Мы с вами, Ч г
оворит, Ч когда-то воровали». Такое ляпнуть!
Ну всегда, всегда со мной не так, как с людьми.
Ч Вы что, товарищ? Что вы говорите? Вы меня с кем-то путаете. Ч И быстро ухо
жу. Он меня догоняет. Весь красный, ему тоже очень неловко. Но хоть не нахал.
Ч Людмила… ну это… вот черт… в Харькове. Война, базар, мороженое. Всякое т
о-се… Ну? Ч И шепотом добавил:
Ч Ну, Толик я, Ч и еще тише: Мордой звали…
Ч То-олик! Ой, ну, конечно, конечно! Прекрасно все помню! Еще бы! Вас не узнат
ь, вы такой большой…
Ч А я вас в кино сразу узнал, хотя вы тоже изменились. Всем говорю, что вас
знаю, Ч никто не верит. Не скажешь же, что воровали в детстве… Все хотел ва
с повидать, да не решался. А сегодня думаю: а, чем черт не шутит? Принял для х
рабрости, и вот…
Мы зашли в ресторан «Пекин».
Толик стал горным инженером. В Москве был проездом с Севера.
Вспоминали далекое и такое родное прошлое. Уже громко, не оглядываясь по
сторонам, называли все своими словами. Нас связывали особые узы братства
, которые объединяли всех, кто перенес войну в Харькове.
Мы с удовольствием говорили на «военном» харьковском жаргоне. И ни один
человек рядом не смог бы нас понять.
ОБЛАВА
Из тети Валиных окон мы смотрели вниз, на наш переулок. Было шесть часов. А
мама с базара все не возвращалась. Мы знали, что это значит.
Недавно убили дядю Васю. К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они шли
домой через весь город от Благовещенского базара, через центр, до Юмовск
ой. В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой один. Ег
о настиг проклятый комендантский час. Я представила дядю Васю: большой, в
черных очках, с баяном и палкой в руке, растерявшийся и беспомощный…
«Единственный бескорыстный человек… так всегда с хорошими людьми», Ч с
окрушалась мама. Мы с мамой и женой дяди Васи искали его, у всех о нем рассп
рашивали. Но где его найдешь, к кому обращаться… Это ведь комендантский ч
ас… Какое-то время мы не видели на базаре жены дяди Васи. А когда пришли ее
навестить, в их комнате уже жила другая семья.
На диване, где раньше спал дядя Вася, сидели две девочки. Нам сказали, что ж
ена дяди Васи умерла. Вот какое горе…
А теперь было шесть часов, и не было мамы.
С утра мы вместе продавали табак. Потом я, как всегда, пошла по своим делам.
Везде все было по-старому. Лишь в пивной уже не было дяди Васи. На его месте
стоял другой музыкант, только играл он не на баяне, а на скрипке. Подметки
к ботинкам у него были привязаны веревкой. Очень худой, заросший, жалкий, г
оворили про него, что до войны он в Харькове «гремел», а теперь вот сильно
пьет и к вечеру совсем не может играть. Фамилии его я не запомнила. К нему о
бращались: «Род-д-ной, ударь по душе!». Скрипку я так близко видела и слышал
а тогда впервые. Но играл он! Точно, бил по душе. Очень пронзительно… И стан
овилось одиноко и страшно.
Мне всегда больно слышать соло скрипки. Я люблю хор скрипок в оркестре, он
и уносят душу высоко-высоко, хочется плакать и любить. А когда играет соли
ст, какой бы он ни был Ч талантливый и импозантный, в сюртуке и в крахмаль
ном жабо, Ч чем внимательнее я вслушиваюсь в его игру, тем яснее вижу бот
инки, обвязанные веревкой, тем дальше уходят звуки этого нынешнего музык
анта, Ч ее заглушают кричащие, выворачивающие душу импровизации талант
ливого пьяного скрипача.
После войны я посмотрела фильм «Петербургская ночь». В нем через всю кар
тину идет спор, состязание двух музыкантов Ч талантливого и способного
. Актер Добронравов играл талантливого скрипача. Я была поражена необыкн
овенным его сходством с тем скрипачом из пивной. Такая же отрешенность о
т мира, как будто на свете есть только музыка и больше ничего… Я смотрела ф
ильм несколько раз. Меня преследовала необычная музыка Кабалевского, ос
обенно тема «Погорельцы». А когда в 1965 году я снималась в фильме «Рабочий п
оселок» с Леной Добронравовой, как же я влюбленно на нее смотрела и думал
а: «Дорогая Лена! Ты даже не представляешь, что ты для меня. Ты Ч дочь актер
а Добронравова. А он Ч щемящая музыка Кабалевского, которая заставляет
вспоминать того скрипача из пивной цыгана Коли, где рыдают пьяные посети
тели и просят „род-д-дного“ „ударить по душе“… А вокруг война, бой за жизн
ь, за хлеб и мое взрослое детство…»
Сначала я невзлюбила того скрипача Ч за дядю Васю. Да ведь он здесь ни при
чем. Он даже не знал дядю Васю, нашего спасителя. Это хозяин пивной Ч он ту
т же нашел замену дяде Васе. Хоть бы выждал немного…
Папа мне на всю жизнь передал эту свою жалость к людям. По-папиному, любов
ь Ч это жалость. У нас дома спрашивали: «Ты меня жалеешь?» Значит, «ты меня
любишь?». Никогда в доме у нас не было этого проклятого равнодушия. Папа пе
ред людьми был распахнут, открыт. Он говорил, что обижать его Ч «ета грех…
»
Ч Когда ты ушла с базара? Ч спросила тетя Валя.
Ч Давно, мамы на месте не было. Вот я и прибежала домой, чтобы быть пораньш
е…
Ч Ну, что же могло случиться с Лелей? Облавы не было? Ты не спрашивала?
Ч Нет, не было. Точно.
«Вторые немцы» придумывали все новые и новые жестокие расправы. Мало-ма
льски подозрительных вешали прямо на балконах! Лютовали полицаи. Особен
но те, что вернулись в город со «вторыми немцами». И немцы любовались, когд
а полицаи расстреливали своих же. Теперь начались облавы. Они устраивали
сь в самых людных местах. В основном, Ч на базаре.
Определенный участок людного места немцы потихоньку окружали кольцом.
А потом по команде вдруг начинали сужать кольцо, оттирая людей от прилав
ков, швыряя «товар» на землю. Прикладами в спину все ближе и ближе сталкив
али людей друг к другу. Боже мой, какая же это была паника! Душераздирающие
, протяжные крики Ч «Мамочки!», «Господи!», «Помоги-ите!» «Ра-ту-уйтэ!» Ч п
еремежались с отрывистыми немецкими: «Шнель!», «Век!», «Шайзе!», «Фарфлюкт
ер!».
А когда кольцо было сжато так, что люди стояли вплотную друг к другу, немцы
разрывали кольцо с одной стороны… А с противоположной стороны этого кол
ьца выпускали овчарок. Все крики сливались в одно жуткое: «О-о-о!».
И наступала на мгновение тишина. Как будто все одновременно переводили д
ыхание.
Проклятые умные дрессированные животные справлялись уже сами. Они гнал
и толпу перепуганных и ничего не соображающих людей в точном направлени
и Ч к черным закрытым машинам Ч «душегубкам».
Машины набивали людьми, и они отъезжали. Тех счастливцев, которые в машин
у не поместились, отпускали. Часто случалось так, что мать в машине, а дочь
осталась на воле! Оставшиеся на свободе проклинали потом эту свободу всю
жизнь.
В эти душегубки впускали выхлопные газы. И пока машина доезжала до окраи
ны города Ч люди в ней задыхались. Потом их сбрасывали в ямы и засыпали зе
млей. А зимой Ч в Лопань. Это и была «облава». Так она проходила в нашем Хар
ькове, на Благовещенском базаре. А на следующий день по городу шли слухи, ч
то в Харькове действуют партизаны. Облава Ч это как бы месть немцев за де
йствия партизан.
Со временем харьковчане изучили технику облав, как свои пять пальцев. Ст
оило черной машине или немцу с овчаркой появиться на базаре, тут же по ряд
ам, как по телефону, передавалось сначала тихо, а потом все громче и громче
и, наконец, криком: «Облава!», «Облава!». Весь базар сразу приходил в хаотич
еское движение. Иногда мероприятие у немцев срывалось. Но чаще попадалис
ь нерасторопные деревенские тетки, которые, ничего не соображая и боясь
расстаться с мешком, добровольно бежали к черным машинам…
Мы с тетей Валей увидели маму. Она шла с Рымарской вниз, к нашему дому. Рядо
м с ней шла незнакомая женщина, чуть сзади Ч мужчина. Все трое с ног до гол
овы были в белом, как будто вываляны в мелу. Все несли на спине по мешку.
Ч Где-то грабили муку… Ч сказала тетя Валя, свесившись из окна. Когда он
и были уже почти у нашего дома, раздалось громкое «Хенде хох!». С противопо
ложной стороны улицы к ним шел немец с автоматом наготове. Все трое поста
вили мешки, подняли руки, повернулись и пошли опять вверх, к Рымарской.
В нашем переулке «опоздавших» никогда не расстреливали. Машины, которые
увозили убитых, не могли проехать по нашему крутому, горбатому Мордвинов
скому. Убивали внизу Ч на Клочковской или наверху Ч на Рымарской.
Сколько раз я видела, как ведут людей с поднятыми руками на расстрел. Но се
йчас вели мою маму! Это было неправдоподобно, как сон. Вот я же на нее смотр
ю, это ведь моя мама, и… не верю.
«Хоть бы взглянула на меня, мамочка!»
Она ни разу не посмотрела на нас. Все трое шли с поднятыми руками, за ними ш
ел патруль, направив автоматы им в спины.
Внизу, у парадного, остались три мешка муки. Из окон, по обеим сторонам ули
цы, на эти мешки смотрели горящими глазами. Но выйти на улицу никто не реша
лся. Очень близко раздалась короткая автоматная очередь Ч одна, сейчас
будет еще две…
Потом мы услышали топот и увидели бегущих к дому маму и незнакомую женщи
ну. Мы с тетей Валей бросились им навстречу, слетели с четвертого этажа и с
хватили мешок муки. На всех этажах в приоткрытых дверях стояли жильцы на
шего дома.
Ч Леля! Что случилось?
Ч Потом, Валя, потом! Какая радость… Неслыханно, негаданно. Мучица! У нас м
учица!
Женщина на всю ночь осталась у нас. Мама предложила ей устроиться на дива
не, но она сидела в коридоре, обняв мешок с мукой, как подушку, и все плакала
и плакала. Громко, навзрыд… А мама… Как будто не ее вели только что на расс
трел. Она возбужденно рассказывала тете Вале, как и что было.
На базаре в машину забрали нескольких молодых женщин и мужчин, довезли и
х до гастронома на Сумской. Он и сейчас там, этот гастроном, около театра Ш
евченко. Под гастрономом, в подвале, продовольственные склады. Людей зас
тавили грузить мешки с мукой. Когда они нагрузили полную машину, женщины
стали просить за работу немного муки. Из немцев были шофер, солдат и небол
ьшого чина офицер. Они разрешили взять муку Ч «шнель, шнель» Ч стали пок
азывать на часы. Мама говорила, что она на радости совершенно забыла про к
омендантский час и помертвела, когда увидела патруль.
Ч Валя! Патруль около самого парадного! Мне было так жалко муку… Ведут, а
я все думаю: ну кому же она достанется? Доходим до театра, а машина еще стои
т, представляешь? Я бросилась к шоферу, к офицеру! Ведь мы нагрузили полную
машину! Что я говорила Ч не знаю! На немецком, на русском… Офицер перегов
орил с патрулем, тот, сволочь, ни в какую. Шофер говорит про детей, я кричу: «
Кляйне киндер кранк…» Нас вот с нею отпустил, а того дядьку… Да не плачьте
вы! Ч сказала она женщине в коридоре. Ч И мука цела, и мы живы-здоровы…
Какая мама боевая стала. Год назад ходила на менку и так же плакала, как эт
а, в коридоре. А теперь вон какая! Смеется.
На следующий день в нашем переулке только и говорили, что кому-то достало
сь столько муки! Соседей мама одарила мукой, чтобы они не затаили злобы. Он
а стала героем дня.
Утром целой группой Ч я, мама, тетя Валя, мать Зои Мартыненко и тетя Фрося
Ч все пошли к гастроному.
Ч Вот смотрите, здесь мы грузили, вот еще следы от машины, от муки… А вот ту
т мы умоляли нас отпустить. Два часа грузили, все болит…
Ч Мам!
Ч Что тебе? Потом… не до тебя.
Я узнала того дядьку. Об этом я и хотела сказать маме. Это был «армянин», ко
торый в самом начале войны отбирал у нее ящик с банками. Я тогда еще крикну
ла: «Мама! Не бойся! Папа бежит!» Как же мама его не узнала?
ПЕТЕР
Мы спаслись от душегубки. Когда собаки погнали толпу, мама сильно толкну
ла меня в спину. Я упала на землю, она накрыла меня собой. Все бежали рядом, с
овсем у лица, спотыкались о наши ноги, ругались, падали и опять бежали. А ко
гда побежали и мы, мама, стиснув больно мою руку, задыхаясь на бегу, говори
ла: «Главное Ч опоздать… собак не бойся… кусают тех, кто паникует. Это не
смертельно, главное Ч опоздать…»
Мы опоздали. Но я видела совсем близко, как черно и страшно было в машине б
ез окон. Как люди, тесно прижатые друг к Другу, с искаженными от ужаса лица
ми смотрели из машины, хватали последний глоток свежего воздуха. Они вбе
гали по доскам в машину… была видна спина, но, оказавшись в машине, человек
тут же разворачивался лицом. Так и мелькали: спина Ч лицо, спина Ч лицо…
Такие разные люди, разные лица… А один пожилой седой дяденька даже улыба
лся. Я подумала, что это и есть, наверное, сумасшедший. Таких я еще никогда н
е видела. Но что такое сумасшедший Ч меня очень интересовало. И, увидев ка
ждое неестественное проявление человеком своих чувств, я гадала: «С умом
» он или «без ума»? Ну как можно улыбаться, попав в душегубку?
Меня трясло, хотелось быстрее домой. А мама сообразила Ч вдруг удастся с
пасти табак!? Но, когда мы, «свободные», прибежали на наше место в торговом
табачном ряду, мешок с табаком уже исчез.
Я всегда останавливаюсь на улице, если вижу драку, пьяных, катастрофы. Во в
ремя войны мне ежедневно доводилось видеть у людей самые обнаженные чел
овеческие проявления. Я видела глаза, в которых были страх и ужас смерти, ж
елание убить, счастье, что не умер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11