Все эмоции, страсти у людей в войну были
обнажены. Я с детства так привыкла к сильным потрясениям, что желание про
никнуть вглубь, пусть даже в самые неприглядные области человеческих от
ношений, стало навсегда для меня необходимостью. Я не могу пройти мимо ск
андала. Стою в сторонке и «провожу» через себя все, что вижу и слышу. Потом
долго раздумываю, кто прав, а кто нет и почему. Может, они давно уже помирил
ись, а я все хожу и анализирую, почему человек не сумел себя сдержать, поче
му он так неприлично громко кричал, отчего становится неприятным и уродл
ивым. Почему он потерял контроль над собой Ч ведь вокруг же люди. А как бы
я на его месте?
Сейчас другое время. И совсем, мне кажется, другие люди. У некоторых эмоции
ушли внутрь, вглубь, трудно бывает понять, что у человека на уме, потому чт
о на языке у него совсем другие. Я тоже очень изменилась Ч куда делось отк
рытое бурлящее веселье, щедрая, заражающая всех вокруг «папина» радость
… Иногда они прорываются, но пугают тех, кто меня не знает близко. И радуют
«своих». И все-таки самый неисчерпаемый источник эмоций, страстей, неодн
означных открытых характеров для меня Ч в той войне, в моем незабываемо
м взрослом детстве.
С годами все отстоялось, отложилось в душе и в сердце, а потом преломилось
на экране. Я видела таких измученных женщин в жизни, как Мария Плещеева в ф
ильме «Рабочий поселок». Когда все, казалось бы, потеряно, нет никакой над
ежды на свете и все-таки где-то глубоко есть еще внутренний базис, и она ра
спрямляется, она снова живет!..
Как много было рядом таких внешне грубых, колких, яростных и человечных, к
ак Шура Соловьева из фильма «Дорога на Рюбецаль»! И характер, и одежда, и ж
аргонная речь Ч все из моего военного детства. А в фильме «Вторая попытк
а Виктора Крохина» Ч Любовь Крохина. В ней я попыталась сыграть открыты
й характер, все вытолкнуть наружу, ничего не приукрашивая, Ч как было в в
ойну, почти без подтекстов. А если есть второй план Ч то шит белыми ниткам
и, и тогда человек становится еще ранимее, еще привлекательнее… Попробов
ала быть, как мой папа, Ч он бы сейчас совсем не смог приспособиться, он бы
л человеком «того» необыкновенного времени… Я на экране также слепо и гл
упо люблю своего сына, как папа любил меня. Унижая отчима моего сына также
, как папа порой унижал маму. И от этого любовь героини получилась мощной,
необъятной, как у моего папы. В фильме ненавижу открыто, люблю открыто, гов
орю то, что думаю, с открытой душой, открытым сердцем. Пою тоже громко.
Моя мама с каждым днем набирала силу. Теперь папа не узнал бы ее. Теперь уж
е тетя Валя прислушивалась к маме, соглашалась во всем. После той облавы м
ама больше не торговала табаком.
Они с тетей Валей устроились работать в кафе. Это было не кафе, а как бы кул
ьтурная пивная. По сравнению с темной дяди Васиной пивнушкой она была пр
осторная, светлая, стояла в выгодном месте Ч на углу Бурсацкого спуска, к
ак раз напротив входа на базар. В кафе Ч десять-пятнадцать столиков. Из е
ды Ч всегда мой любимый винегрет, яичница и борщ. Подавали самогон-шнапс
и пиво.
Мама отвечала за чистоту в зале, на кухне и в подсобных помещениях. А тетя
Валя резала, чистила овощи и мыла посуду. Была там и повариха. Очень тощая.
Она ни с кем не сходилась близко, ни с кем не разговаривала, как немая. Вот е
сли бы я была поваром, я бы целый день все пробовала и пробовала и обязател
ьно бы поправилась! А она… Фи!
Тетя Валя чистила все сырое, а все вареное разделывала непременно сама п
овариха, чтобы продукты во время разделки не ели. Контроль за продуктами
был строжайший. Кафе содержали двое Ч мужчина и женщина, но не муж и жена.
Он стоял у прилавка, разливал пиво и самогон, а она разносила еду и выпивку
за столики. Когда они подсчитывали выручку, всегда крепко ругались. На ок
нах кафе вывели белой известью: «Кафе Надежды Юрченко и Матвея Горбатых»
. Мужчина был мало чем примечателен. Главной была она. Такую отвратительн
ую злюку редко встретишь. На лице, кроме раздражения, ничего. Между собой м
ама с тетей Валей называли ее Шваброй Ч за то, что она все время кричала м
аме: «А ты шваброй, шваброй!»
В зал выходить категорически запрещалось всем, кто работал на кухне. А в з
але каждый день происходили такие интересные события! Звучала музыка! Пе
ли душещипательные песни!
Его звали Петер. Он играл на аккордеоне и пел. Аккордеон был самым модным т
огда инструментом. Когда я услышала, как поет и играет Петер, я «заболела»
. Вот вернется с фронта мой папа, купит аккордеон для «любимой дочурки», и
я тоже буду петь и играть! Но я пойду еще дальше! В самых эмоциональных мес
тах песни буду отбивать чечеточку! А? Все одновременно Ч и петь, и играть,
и танцевать! Вот это будет номер! Он будет. Обязательно!
А пока я ходила каждый день к маме в кафе. Я ждала Петера. Он был очень краси
вый. На редкость. Высокий, изящный, артистичный, элегантный… Одет в коричн
ево-бежевой гамме: клетчатый пиджак с накладными карманами и хлястиком
сзади, брюки коричневые, в широкую бежевую полоску. Волосы светлые, длинн
ые, волной Ч совсем не по моде, но это придавало его лицу загадочность и «
романтичность». А глаза большие, печальные…
В кафе он появлялся шумно. Своим голосом перекрывал голоса посетителей.
Входил всегда с одной и той же фразой: «Та чево там!» Над этой фразой я част
о раздумывала. Что она означает? Может, «чего нам бояться»? Он ее произноси
л часто. Смысл слов «та чево там» всегда был разным. Когда он входил в кафе,
все ждали от него чего-то, все притихали, улыбались…
При Петере постоянно находился его болельщик Ч человек маленького рос
та, с внешностью, о которой всегда говорят «стертая». Ходил человек посто
янно в поношенном, засаленном плаще, а на голове Ч немецкая солдатская ш
апочка с козырьком. Как только Петер роскошно входил в кафе, тут же с аккор
деоном шустренько прошмыгивал человек. И пока Петер здоровался, расклан
ивался, посылал Швабре воздушные поцелуи, человек готовил аккордеон «к р
аботе». Он его вынимал из черного футляра, ставил на стул и прикрывал зеле
ной суконкой.
У моего папы тоже была такая подстилка, только не суконная, а плюшевая, мяг
кая, и не зеленого цвета, а бордового. Он ее называл «бархамоткой». Папа по
дкладывал ее под баян на колени, чтобы брюки не протирались. А когда «быян
отдыхав», он «етую бархамоткую» прикрывал его Ч чтобы «инструмент не пы
лився».
Человек быстро сделав приготовления, незаметно уходил в дальний угол и т
ам тихонько сидел, никак себя не проявляя.
С утра в кафе были, в основном, наши. Те, кто удачно торговал. Здесь заключал
ись торговые сделки. Часто две сцепившиеся руки разбивала чья-то третья.
Бродяг и пьяниц сюда не пускали. Тут собирался «деловой цвет» нашего баз
ара.
А днем появлялись и немцы, большей частью младший офицерский чин. И если в
ходил более старший по званию, то младший по чину вскакивал и после «хайл
ь» торопливо расплачивался и исчезал.
Когда в кафе входили немцы, все менялось. Притихала русская речь. Но вдруг
с еще большей силой гремело: «Та чево там!» Ч и вступали звуки аккордеона
. Про таких смелых мой папа говорил: «Ему хоп хрен по диревни! Ну ничогиньк
а не боится». Немцы немели от такой наглости… А может, так и надо? Сам черт н
е поймет этих русских… И они начинали с повышенным вниманием слушать пес
ни на русском языке. Как прекрасно пел Петер! У него был густой драматичес
кий баритон. После песни немцы иногда протягивали Петеру крупные немецк
ие купюры.
И вот тут-то как из-под земли выныривал «стертый» человечек. Он собирал д
еньги в немецкую шапочку, подобострастно и угодливо улыбался, благодари
л по-русски, по-немецки. Потом подсаживался поближе к немецкому столику и
переводил то, о чем пел Петер.
У меня было свое место, свой наблюдательный пункт. Напротив зала Ч мален
ькая комнатка для мытья посуды. И если там присесть на перевернутую каст
рюлю, то из-под прилавка просматривалось все, что происходило в кафе. Глав
ное, вести себя незаметно, не бросаться Швабре в глаза, чтобы не выгнала. И
ногда затекали руки и ноги от неудобной позы, но я часами могла сидеть, опу
стив голову вниз, чтобы ничего не пропустить. Ведь там, в зале, пел Петер.
За окном гармоника
И сиянье месяца
Только знаю, милая,
Никогда не встретимся…
Пейте, пойте в юности,
Бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая,
Отцветет черемуха…
В глазах Петера блестели слезы. Иногда они даже скатывались по щекам. И то
гда я в своем углу плакала вместе с ним. Мне было жалко любимую, черемуху, к
оторая обязательно отцветет. Было очень жалко себя, что сижу тут на кастр
юле в углу и пропадаю напрасно. Ведь никто не знает, что я тоже пою. Если бы м
не только разрешили! Я бы всех «разжалобила». У меня бы тоже все плакали…
Зато дома, перед нашим шкафом с «волнистым» зеркалом, я выбирала самый «в
ыгодный ракурс» Ч так, чтобы глаза попали «в волну» и стали в три раза бол
ьше, а нос стал «носиком» Ч в три раза меньше. И уже тогда пела про любимую
и про черемуху, пока слезы и сопли не заливали все лицо. А потом довольная
собой, усталая и счастливая, шла на улицу гулять или в кафе… к Петеру.
Когда Петер заканчивал «Черемуху», все аплодировали. А он стоял, еще не ра
скланиваясь: «Шмага, прошу!» Подбегал человечек с белым носовым платком
на ладони, как на блюдце. Петер утрированно, драматично вытирал глаза, пер
едавал опять платок человечку и только после этого встряхивался, улыбал
ся всем: мол, «я опять здесь, с вами, дорогие мои…» Улыбался он очень добро и
искренне. Рот у Петера был большой. Когда он улыбался, видны были все зубы.
А справа блестела металлическая фикса Ч крик моды!
Ч Леля! Запомни! Мужчина бэз фиксы Ч это не мужчина, Ч это я слышала когд
а-то от тети Вали.
Я теперь с ней согласна. Как красиво фикса блестит у Петера, аж глаза режет
. Вскоре во рту у тети Вали тоже появилась фикса. Как же я ей завидовала!
… У Петера, как у каждого эстрадного артиста, был свой «конек», своя «корон
ка» Ч свой коронный номер. Он его «давал» под конец. Его-то я и ждала.
После длинных переливов на аккордеоне, после медленного вступления-раз
мышления шло неожиданно бодренькое: «умпа-умпа, умпа-умпа…». Так красиво
, когда вдруг из мелкой дрожи-тремоло Ч в темп, из грусти Ч в радость, без
перехода:
Чубчик, чубчик, чубчик кучеря
вый,
Да развевайся, чубчик на ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.
Сдвинешь шапку, бывало, на за
тылок,
Пойдешь гулять и днем и вечерком.
А из-под шапки чубчик так и вьется,
Да так и вьется чубчик на ветру.
Придет зима, настанет лето,
В садах деревья быстро зацветут,
А мне, бедному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют…
А мне, бе-е-едному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют.
Ну! Восторг! Все наперебой зовут Петера к своим столикам. Но человечек все
х опережал: «Артист очень устал, граждане… нужен отдых… вам развлечение,
а ему работа…»
Как я поняла, что человечек переводил немцам смысл песен? Именно по «Чубч
ику». Нагнувшись к немцу, он что-то шептал. А немец, кивая, трогал себя за во
лосы и повторял: «Чубчи, чубчи Ч дас ист гут! Шнапс, битте, Петер, браво! Шна
пс!» Часто Петер, немецкий офицер и человечек с аккордеоном уходили из ка
фе вместе, в обнимку…
А когда Петер входил к нам на кухню Ч это был праздник. По-моему, в него был
и влюблены все женщины. Даже Швабра и та вся млела. Петер обладал редким об
аянием. От него исходила какая-то сверхъестественная сила. Вокруг него б
ыло магическое поле. Я наблюдала за всеми Ч он всех обезоруживал. У тети В
али готовилось ее чудодейственное перевоплощение: с утра Ч в платке, бл
едная; к приходу Петера Ч прическа, губы, бантики, «туфельки». На груди Ч
кружевной передник, прикрытый сверху клеенчатым. А вдруг зайдет Петер Ч
клеенчатый передник Ч хоп Ч и пожалуйста, кружевной. Хо-хо! Шик! И Швабра
пошире подрисовывала свой узкий рот помадой. И мама преображалась Ч она
ничего не делала специально, но вся светилась изнутри и хорошела. И я пони
мала, что она-таки может понравиться…
Ну а я по уши была влюблена в Петера. Он мне даже снился. С утра я уже считала
время, когда же я наконец увижу его. Когда он входил в кухню, я бросала на не
го отрепетированный перед зеркалом «загадочный» взгляд. Такой взгляд б
ыл у Марики Рекк в фильме. Ведь именно после этого взгляда следует поцелу
й. Значит, в этом взгляде есть сила.
Для всех у Петера была шутка, доброе слово, анекдот. Меня он трепал по стри
женой голове. Ничего обиднее для меня не могло быть. Я резко вырывалась и,
чтобы не выдавать себя, начинала кружиться и запевала «под него» «Чубчик
». Но и тут меня ждал провал Ч я до четырнадцати лет сильно шепелявила, а в
восемь Ч особенно. И, как назло, в песне все слова были с шипящими! И получа
лось: «щубщик, кущерявый». Я опять настойчиво бросала на Петера свой томн
ый, загадочный взгляд Ч может, с первого раза до него не дошло? Наверное, о
н не понимает «моего чувства», надо ему помочь. "Что с тобой, киндер? А? Может
, тебя кто-то обидел? Ты скажи… Мы его! Ах ты, мой «щубщик, кущерявый». Ч И, по
дмигнув женщинам, Петер выходил в зал. Доносилось: «Та чево там! Шмага! Инс
трумент! Дайте в руки мне гармонь!»..
Я стояла оглушенная. Какой стыд, как больно… Значит, мой взгляд не загадоч
ный, значит, я просто жалка! Меня жалеют, надо мной посмеиваются, а я так люб
лю! Ночью, в постели, отвернувшись от мамы, я тихо и горько плакала. Я уговар
ивала себя, что больше никогда не буду никого любить, чтобы так не страдат
ь. «Не любить никого, никогда, ни за что».
Был август 1943 года. Все шло своим чередом. Петер пел свои песни, кричал: «Шма
га! Инструмент! Дайте в руки мне гармонь!..»
Все повторяли его «Та чево там», человечек «готовил» аккордеон, собирал
деньги в шапочку, переводил немцам то, о чем пел Петер… Кафе процветало во
всю!
… Как обычно, Петер зашел на кухню, был весел, попробовал того-сего, посвис
тел и как бы невзначай сказал маме: «Скоро в Харькове будут наши, поняла?»
И быстро вышел в зал. «Та чево там!..» Его приветствовали, пошла «Черемуха»
…
А я ведь все слышала. Я следила за каждым его шагом, ревновала к тете Вале, к
маме, даже к Швабре. Дома мама ничего не сказала тете Вале, только: «Валь, зн
аешь, а странный все-таки этот Петер…» А ведь секретов между ними вроде не
было.
Вскоре начались бои за Харьков. Кафе закрылось. Петер исчез. Немцы наспех
проводили последние казни.
Среди «партизан» я вдруг увидела того «стертого» человечка… Он был так и
збит, что узнать его было трудно. Я обратила на него внимание потому, что о
н стоял чуть в стороне от других приговоренных и был в брюках, а не в белье.
Он смотрел в землю, на груди висела дощечка «Партизан». Петера среди них н
е было.
На нашей Клочковской, на Бурсацком спуске, на Благовещенском базаре еще
долго вспоминали Петера, пели его песни и всем рассказывали, что «вот же к
ак оказалось: этот Петер Ч ну, такой красивый парень с аккордеоном, и тот,
что рядом с ним Ч ну, в немецкой шапке, на самом деле были советскими разв
едчиками. Под самым носом у фрицев…»
Немцы, отступая, взорвали Дворец пионеров Ч главный свой штаб. Но в Харьк
ове пронесся слух, что Дворец взорвали партизаны в тот момент, когда у нем
цев там было заседание.
«Наверняка Петер, Ч подумала я, Ч конечно, Петер, кто же еще…»
ШИПОВНИК
Была у меня до Петера еще одна влюбленность. Но влюбленность другого род
а Ч «братская» или «сестринская»… Была потребность кого-то опекать, по
стоянно кем-то восхищаться. Маме было не до меня. Жива, здорова, не болею Ч
это главное. А что там у меня внутри Ч этим никто не интересовался. Маме я
была непонятна. А если и понятна, то сильной схожестью с папой, которая ее
раздражала. «Оба идиоты», Ч вырывалось у нее. Я искала себе объект, на кот
орый могла бы обрушить шквал чувств. Они мне раздирали душу и рвались нар
ужу. Тетя Валя не выдержала моей любви, мама ей ближе. Мои друзья по базару
нашли уже другую девочку. А единственного человека, который меня понимал
, интересовался всем во мне и испытывал еще большую, чем я, потребность себ
я отдавать и заставлять себя любить, Ч моего папы Ч со мной не было.
И вот в начале лета 1943 года, а может, и весной я отправилась по улицам в поиск
ах «объекта счастья»! На мне было новое платье Ч первое платье с тех пор,
как началась война. Мама купила на базаре большую кофту из тонкой шерсти
Ч бордовую с мелкими черными полосками.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Аплодисменты'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
обнажены. Я с детства так привыкла к сильным потрясениям, что желание про
никнуть вглубь, пусть даже в самые неприглядные области человеческих от
ношений, стало навсегда для меня необходимостью. Я не могу пройти мимо ск
андала. Стою в сторонке и «провожу» через себя все, что вижу и слышу. Потом
долго раздумываю, кто прав, а кто нет и почему. Может, они давно уже помирил
ись, а я все хожу и анализирую, почему человек не сумел себя сдержать, поче
му он так неприлично громко кричал, отчего становится неприятным и уродл
ивым. Почему он потерял контроль над собой Ч ведь вокруг же люди. А как бы
я на его месте?
Сейчас другое время. И совсем, мне кажется, другие люди. У некоторых эмоции
ушли внутрь, вглубь, трудно бывает понять, что у человека на уме, потому чт
о на языке у него совсем другие. Я тоже очень изменилась Ч куда делось отк
рытое бурлящее веселье, щедрая, заражающая всех вокруг «папина» радость
… Иногда они прорываются, но пугают тех, кто меня не знает близко. И радуют
«своих». И все-таки самый неисчерпаемый источник эмоций, страстей, неодн
означных открытых характеров для меня Ч в той войне, в моем незабываемо
м взрослом детстве.
С годами все отстоялось, отложилось в душе и в сердце, а потом преломилось
на экране. Я видела таких измученных женщин в жизни, как Мария Плещеева в ф
ильме «Рабочий поселок». Когда все, казалось бы, потеряно, нет никакой над
ежды на свете и все-таки где-то глубоко есть еще внутренний базис, и она ра
спрямляется, она снова живет!..
Как много было рядом таких внешне грубых, колких, яростных и человечных, к
ак Шура Соловьева из фильма «Дорога на Рюбецаль»! И характер, и одежда, и ж
аргонная речь Ч все из моего военного детства. А в фильме «Вторая попытк
а Виктора Крохина» Ч Любовь Крохина. В ней я попыталась сыграть открыты
й характер, все вытолкнуть наружу, ничего не приукрашивая, Ч как было в в
ойну, почти без подтекстов. А если есть второй план Ч то шит белыми ниткам
и, и тогда человек становится еще ранимее, еще привлекательнее… Попробов
ала быть, как мой папа, Ч он бы сейчас совсем не смог приспособиться, он бы
л человеком «того» необыкновенного времени… Я на экране также слепо и гл
упо люблю своего сына, как папа любил меня. Унижая отчима моего сына также
, как папа порой унижал маму. И от этого любовь героини получилась мощной,
необъятной, как у моего папы. В фильме ненавижу открыто, люблю открыто, гов
орю то, что думаю, с открытой душой, открытым сердцем. Пою тоже громко.
Моя мама с каждым днем набирала силу. Теперь папа не узнал бы ее. Теперь уж
е тетя Валя прислушивалась к маме, соглашалась во всем. После той облавы м
ама больше не торговала табаком.
Они с тетей Валей устроились работать в кафе. Это было не кафе, а как бы кул
ьтурная пивная. По сравнению с темной дяди Васиной пивнушкой она была пр
осторная, светлая, стояла в выгодном месте Ч на углу Бурсацкого спуска, к
ак раз напротив входа на базар. В кафе Ч десять-пятнадцать столиков. Из е
ды Ч всегда мой любимый винегрет, яичница и борщ. Подавали самогон-шнапс
и пиво.
Мама отвечала за чистоту в зале, на кухне и в подсобных помещениях. А тетя
Валя резала, чистила овощи и мыла посуду. Была там и повариха. Очень тощая.
Она ни с кем не сходилась близко, ни с кем не разговаривала, как немая. Вот е
сли бы я была поваром, я бы целый день все пробовала и пробовала и обязател
ьно бы поправилась! А она… Фи!
Тетя Валя чистила все сырое, а все вареное разделывала непременно сама п
овариха, чтобы продукты во время разделки не ели. Контроль за продуктами
был строжайший. Кафе содержали двое Ч мужчина и женщина, но не муж и жена.
Он стоял у прилавка, разливал пиво и самогон, а она разносила еду и выпивку
за столики. Когда они подсчитывали выручку, всегда крепко ругались. На ок
нах кафе вывели белой известью: «Кафе Надежды Юрченко и Матвея Горбатых»
. Мужчина был мало чем примечателен. Главной была она. Такую отвратительн
ую злюку редко встретишь. На лице, кроме раздражения, ничего. Между собой м
ама с тетей Валей называли ее Шваброй Ч за то, что она все время кричала м
аме: «А ты шваброй, шваброй!»
В зал выходить категорически запрещалось всем, кто работал на кухне. А в з
але каждый день происходили такие интересные события! Звучала музыка! Пе
ли душещипательные песни!
Его звали Петер. Он играл на аккордеоне и пел. Аккордеон был самым модным т
огда инструментом. Когда я услышала, как поет и играет Петер, я «заболела»
. Вот вернется с фронта мой папа, купит аккордеон для «любимой дочурки», и
я тоже буду петь и играть! Но я пойду еще дальше! В самых эмоциональных мес
тах песни буду отбивать чечеточку! А? Все одновременно Ч и петь, и играть,
и танцевать! Вот это будет номер! Он будет. Обязательно!
А пока я ходила каждый день к маме в кафе. Я ждала Петера. Он был очень краси
вый. На редкость. Высокий, изящный, артистичный, элегантный… Одет в коричн
ево-бежевой гамме: клетчатый пиджак с накладными карманами и хлястиком
сзади, брюки коричневые, в широкую бежевую полоску. Волосы светлые, длинн
ые, волной Ч совсем не по моде, но это придавало его лицу загадочность и «
романтичность». А глаза большие, печальные…
В кафе он появлялся шумно. Своим голосом перекрывал голоса посетителей.
Входил всегда с одной и той же фразой: «Та чево там!» Над этой фразой я част
о раздумывала. Что она означает? Может, «чего нам бояться»? Он ее произноси
л часто. Смысл слов «та чево там» всегда был разным. Когда он входил в кафе,
все ждали от него чего-то, все притихали, улыбались…
При Петере постоянно находился его болельщик Ч человек маленького рос
та, с внешностью, о которой всегда говорят «стертая». Ходил человек посто
янно в поношенном, засаленном плаще, а на голове Ч немецкая солдатская ш
апочка с козырьком. Как только Петер роскошно входил в кафе, тут же с аккор
деоном шустренько прошмыгивал человек. И пока Петер здоровался, расклан
ивался, посылал Швабре воздушные поцелуи, человек готовил аккордеон «к р
аботе». Он его вынимал из черного футляра, ставил на стул и прикрывал зеле
ной суконкой.
У моего папы тоже была такая подстилка, только не суконная, а плюшевая, мяг
кая, и не зеленого цвета, а бордового. Он ее называл «бархамоткой». Папа по
дкладывал ее под баян на колени, чтобы брюки не протирались. А когда «быян
отдыхав», он «етую бархамоткую» прикрывал его Ч чтобы «инструмент не пы
лився».
Человек быстро сделав приготовления, незаметно уходил в дальний угол и т
ам тихонько сидел, никак себя не проявляя.
С утра в кафе были, в основном, наши. Те, кто удачно торговал. Здесь заключал
ись торговые сделки. Часто две сцепившиеся руки разбивала чья-то третья.
Бродяг и пьяниц сюда не пускали. Тут собирался «деловой цвет» нашего баз
ара.
А днем появлялись и немцы, большей частью младший офицерский чин. И если в
ходил более старший по званию, то младший по чину вскакивал и после «хайл
ь» торопливо расплачивался и исчезал.
Когда в кафе входили немцы, все менялось. Притихала русская речь. Но вдруг
с еще большей силой гремело: «Та чево там!» Ч и вступали звуки аккордеона
. Про таких смелых мой папа говорил: «Ему хоп хрен по диревни! Ну ничогиньк
а не боится». Немцы немели от такой наглости… А может, так и надо? Сам черт н
е поймет этих русских… И они начинали с повышенным вниманием слушать пес
ни на русском языке. Как прекрасно пел Петер! У него был густой драматичес
кий баритон. После песни немцы иногда протягивали Петеру крупные немецк
ие купюры.
И вот тут-то как из-под земли выныривал «стертый» человечек. Он собирал д
еньги в немецкую шапочку, подобострастно и угодливо улыбался, благодари
л по-русски, по-немецки. Потом подсаживался поближе к немецкому столику и
переводил то, о чем пел Петер.
У меня было свое место, свой наблюдательный пункт. Напротив зала Ч мален
ькая комнатка для мытья посуды. И если там присесть на перевернутую каст
рюлю, то из-под прилавка просматривалось все, что происходило в кафе. Глав
ное, вести себя незаметно, не бросаться Швабре в глаза, чтобы не выгнала. И
ногда затекали руки и ноги от неудобной позы, но я часами могла сидеть, опу
стив голову вниз, чтобы ничего не пропустить. Ведь там, в зале, пел Петер.
За окном гармоника
И сиянье месяца
Только знаю, милая,
Никогда не встретимся…
Пейте, пойте в юности,
Бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая,
Отцветет черемуха…
В глазах Петера блестели слезы. Иногда они даже скатывались по щекам. И то
гда я в своем углу плакала вместе с ним. Мне было жалко любимую, черемуху, к
оторая обязательно отцветет. Было очень жалко себя, что сижу тут на кастр
юле в углу и пропадаю напрасно. Ведь никто не знает, что я тоже пою. Если бы м
не только разрешили! Я бы всех «разжалобила». У меня бы тоже все плакали…
Зато дома, перед нашим шкафом с «волнистым» зеркалом, я выбирала самый «в
ыгодный ракурс» Ч так, чтобы глаза попали «в волну» и стали в три раза бол
ьше, а нос стал «носиком» Ч в три раза меньше. И уже тогда пела про любимую
и про черемуху, пока слезы и сопли не заливали все лицо. А потом довольная
собой, усталая и счастливая, шла на улицу гулять или в кафе… к Петеру.
Когда Петер заканчивал «Черемуху», все аплодировали. А он стоял, еще не ра
скланиваясь: «Шмага, прошу!» Подбегал человечек с белым носовым платком
на ладони, как на блюдце. Петер утрированно, драматично вытирал глаза, пер
едавал опять платок человечку и только после этого встряхивался, улыбал
ся всем: мол, «я опять здесь, с вами, дорогие мои…» Улыбался он очень добро и
искренне. Рот у Петера был большой. Когда он улыбался, видны были все зубы.
А справа блестела металлическая фикса Ч крик моды!
Ч Леля! Запомни! Мужчина бэз фиксы Ч это не мужчина, Ч это я слышала когд
а-то от тети Вали.
Я теперь с ней согласна. Как красиво фикса блестит у Петера, аж глаза режет
. Вскоре во рту у тети Вали тоже появилась фикса. Как же я ей завидовала!
… У Петера, как у каждого эстрадного артиста, был свой «конек», своя «корон
ка» Ч свой коронный номер. Он его «давал» под конец. Его-то я и ждала.
После длинных переливов на аккордеоне, после медленного вступления-раз
мышления шло неожиданно бодренькое: «умпа-умпа, умпа-умпа…». Так красиво
, когда вдруг из мелкой дрожи-тремоло Ч в темп, из грусти Ч в радость, без
перехода:
Чубчик, чубчик, чубчик кучеря
вый,
Да развевайся, чубчик на ветру.
Раньше, чубчик, я тебя любила,
А теперь забыть я не могу.
Сдвинешь шапку, бывало, на за
тылок,
Пойдешь гулять и днем и вечерком.
А из-под шапки чубчик так и вьется,
Да так и вьется чубчик на ветру.
Придет зима, настанет лето,
В садах деревья быстро зацветут,
А мне, бедному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют…
А мне, бе-е-едному, бедному мальчонке,
Цепями руки и ноги закуют.
Ну! Восторг! Все наперебой зовут Петера к своим столикам. Но человечек все
х опережал: «Артист очень устал, граждане… нужен отдых… вам развлечение,
а ему работа…»
Как я поняла, что человечек переводил немцам смысл песен? Именно по «Чубч
ику». Нагнувшись к немцу, он что-то шептал. А немец, кивая, трогал себя за во
лосы и повторял: «Чубчи, чубчи Ч дас ист гут! Шнапс, битте, Петер, браво! Шна
пс!» Часто Петер, немецкий офицер и человечек с аккордеоном уходили из ка
фе вместе, в обнимку…
А когда Петер входил к нам на кухню Ч это был праздник. По-моему, в него был
и влюблены все женщины. Даже Швабра и та вся млела. Петер обладал редким об
аянием. От него исходила какая-то сверхъестественная сила. Вокруг него б
ыло магическое поле. Я наблюдала за всеми Ч он всех обезоруживал. У тети В
али готовилось ее чудодейственное перевоплощение: с утра Ч в платке, бл
едная; к приходу Петера Ч прическа, губы, бантики, «туфельки». На груди Ч
кружевной передник, прикрытый сверху клеенчатым. А вдруг зайдет Петер Ч
клеенчатый передник Ч хоп Ч и пожалуйста, кружевной. Хо-хо! Шик! И Швабра
пошире подрисовывала свой узкий рот помадой. И мама преображалась Ч она
ничего не делала специально, но вся светилась изнутри и хорошела. И я пони
мала, что она-таки может понравиться…
Ну а я по уши была влюблена в Петера. Он мне даже снился. С утра я уже считала
время, когда же я наконец увижу его. Когда он входил в кухню, я бросала на не
го отрепетированный перед зеркалом «загадочный» взгляд. Такой взгляд б
ыл у Марики Рекк в фильме. Ведь именно после этого взгляда следует поцелу
й. Значит, в этом взгляде есть сила.
Для всех у Петера была шутка, доброе слово, анекдот. Меня он трепал по стри
женой голове. Ничего обиднее для меня не могло быть. Я резко вырывалась и,
чтобы не выдавать себя, начинала кружиться и запевала «под него» «Чубчик
». Но и тут меня ждал провал Ч я до четырнадцати лет сильно шепелявила, а в
восемь Ч особенно. И, как назло, в песне все слова были с шипящими! И получа
лось: «щубщик, кущерявый». Я опять настойчиво бросала на Петера свой томн
ый, загадочный взгляд Ч может, с первого раза до него не дошло? Наверное, о
н не понимает «моего чувства», надо ему помочь. "Что с тобой, киндер? А? Может
, тебя кто-то обидел? Ты скажи… Мы его! Ах ты, мой «щубщик, кущерявый». Ч И, по
дмигнув женщинам, Петер выходил в зал. Доносилось: «Та чево там! Шмага! Инс
трумент! Дайте в руки мне гармонь!»..
Я стояла оглушенная. Какой стыд, как больно… Значит, мой взгляд не загадоч
ный, значит, я просто жалка! Меня жалеют, надо мной посмеиваются, а я так люб
лю! Ночью, в постели, отвернувшись от мамы, я тихо и горько плакала. Я уговар
ивала себя, что больше никогда не буду никого любить, чтобы так не страдат
ь. «Не любить никого, никогда, ни за что».
Был август 1943 года. Все шло своим чередом. Петер пел свои песни, кричал: «Шма
га! Инструмент! Дайте в руки мне гармонь!..»
Все повторяли его «Та чево там», человечек «готовил» аккордеон, собирал
деньги в шапочку, переводил немцам то, о чем пел Петер… Кафе процветало во
всю!
… Как обычно, Петер зашел на кухню, был весел, попробовал того-сего, посвис
тел и как бы невзначай сказал маме: «Скоро в Харькове будут наши, поняла?»
И быстро вышел в зал. «Та чево там!..» Его приветствовали, пошла «Черемуха»
…
А я ведь все слышала. Я следила за каждым его шагом, ревновала к тете Вале, к
маме, даже к Швабре. Дома мама ничего не сказала тете Вале, только: «Валь, зн
аешь, а странный все-таки этот Петер…» А ведь секретов между ними вроде не
было.
Вскоре начались бои за Харьков. Кафе закрылось. Петер исчез. Немцы наспех
проводили последние казни.
Среди «партизан» я вдруг увидела того «стертого» человечка… Он был так и
збит, что узнать его было трудно. Я обратила на него внимание потому, что о
н стоял чуть в стороне от других приговоренных и был в брюках, а не в белье.
Он смотрел в землю, на груди висела дощечка «Партизан». Петера среди них н
е было.
На нашей Клочковской, на Бурсацком спуске, на Благовещенском базаре еще
долго вспоминали Петера, пели его песни и всем рассказывали, что «вот же к
ак оказалось: этот Петер Ч ну, такой красивый парень с аккордеоном, и тот,
что рядом с ним Ч ну, в немецкой шапке, на самом деле были советскими разв
едчиками. Под самым носом у фрицев…»
Немцы, отступая, взорвали Дворец пионеров Ч главный свой штаб. Но в Харьк
ове пронесся слух, что Дворец взорвали партизаны в тот момент, когда у нем
цев там было заседание.
«Наверняка Петер, Ч подумала я, Ч конечно, Петер, кто же еще…»
ШИПОВНИК
Была у меня до Петера еще одна влюбленность. Но влюбленность другого род
а Ч «братская» или «сестринская»… Была потребность кого-то опекать, по
стоянно кем-то восхищаться. Маме было не до меня. Жива, здорова, не болею Ч
это главное. А что там у меня внутри Ч этим никто не интересовался. Маме я
была непонятна. А если и понятна, то сильной схожестью с папой, которая ее
раздражала. «Оба идиоты», Ч вырывалось у нее. Я искала себе объект, на кот
орый могла бы обрушить шквал чувств. Они мне раздирали душу и рвались нар
ужу. Тетя Валя не выдержала моей любви, мама ей ближе. Мои друзья по базару
нашли уже другую девочку. А единственного человека, который меня понимал
, интересовался всем во мне и испытывал еще большую, чем я, потребность себ
я отдавать и заставлять себя любить, Ч моего папы Ч со мной не было.
И вот в начале лета 1943 года, а может, и весной я отправилась по улицам в поиск
ах «объекта счастья»! На мне было новое платье Ч первое платье с тех пор,
как началась война. Мама купила на базаре большую кофту из тонкой шерсти
Ч бордовую с мелкими черными полосками.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Аплодисменты'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11