Тринадцатый трейлер стоял скрытый в густых соснах. Даже в ясный солнечный день здесь лежал густой сумрак. Это было приятно — сидеть в прохладной тени, в окружении магических артефактов. Бывали дни, когда самые темные и низменные аспекты колдовства пронимали даже привыкшую ко всему Симону. Как, например, вчера вечером, когда им с Дамианом пришлось распилить журнальный столик на мелкие кусочки, чтобы они поместились в мешок для мусора. Жак вынес мешок наружу, скрытый от посторонних глаз заклинанием маскировки, так что для всех, кто встречался ему по дороге, он казался уборщиком из персонала отеля... если, конечно, не приглядываться к нему повнимательнее.
Горничная не заметила отсутствия столика. Да и с чего бы ей замечать? Обычно никто не обращает внимания на наличие или отсутствие предметов мебели в номерах отеля, потому что никому и в голову не приходит, что какая-то мебель может пропасть... разве что у кого-то есть свои причины, чтобы запомнить данный конкретный предмет. Тем более что горничные старались проводить у них в номере по возможности меньше времени. Им не нравился запах.
Жак принес чай и тихонько ушел, чтобы не мешать ее медитации.
Она сидела, попивала чай. Забавная ситуация. Ее трейлер тянул электричество из киношного генератора, а киношники даже не замечали. Она собиралась подточить их изнутри. Она была как червяк в сердцевине яблока. И это было красивое яблоко, сочное.
Она погружается в транс. Посылает свой дух вовне. Чувствует, как он мечется от души к душе. Как она их презирает! Вот режиссер — небрежно осматривает декорации для следующего эпизода, а сам только и думает, как бы скорее нюхнуть кокаина. Вот сценарист — еще вчера он был просто нахлебником, непонятно, с какого боку затесавшийся в их компанию, — мучительно соображает, какие надо внести изменения в этот нелепый сценарий, исходя из того, что он действительно знает о Тимми Валентайне. Вот журналистка, безнадежно погрязшая в своем горе, обвиняющая себя в самоубийстве сына, в отчаянии ищущая ему замену — в лице неотесанного мальчишки из Вопля Висельника.
И сам мальчишка... такой наивный, пешка в большой игре. Красивый мальчик с красивым голосом... в нем были упорство и сила. Упорство и сила, порожденные внутренним сопротивлением матери, которая творит над ним всякие непотребства. И избавить его от навязчивой матушки, излечить его боль — значит лишить его силы, того источника, из которого проистекает его талант. Какая трагедия. Как жаль, что такой славный мальчик будет растоптан и уничтожен силами, далеко-далеко за пределами его власти и понимания.
Симона протягивает свою мысль еще дальше. Видит фрагменты своих прошлых жизней. Да, это именно прошлые жизни — настолько яркие эти картины. Вот она, кельтская жрица — готовит воинов, им предстоит быть похороненными заживо в утробе чудовища, сплетенного из прутьев. Вот она, сивилла-пророчица — сморщенная старуха, подвешенная в стеклянной бутыли, мечтающая о смерти. Вот она, женщина-шаман, одетая в шкуры, — заносит топор с двойным лезвием и отрубает голову царю весны, чтобы его кровь оплодотворила землю и земля принесла урожай. Она всегда была женщиной, наделенной силой. Ее сила копилась тысячу лет, десять тысяч, пятьдесят тысяч. Силы тьмы — силы подлинные.
Какие все-таки глупые люди: считают, что то, чем она занимается, — это зло! Была ли злой, скажем, богиня Кали, хотя она пожирала человеческие сердца? Зла как такового вообще не существует, размышляла Симона. Есть только танец света и тьмы — древнейший танец, который удерживает мир в равновесии. Я — священное существо.
Ее дух воспарил высоко-высоко, пока она размышляла о космическом основании ее колдовского искусства. Она прикоснулась к краешку трансцендентальной радости. Это была красота в чистом виде — красота, подобная боли. Ее невозможно было выносить больше доли секунды, и дух Симоны обрушился вниз — на землю. Она освободила свой разум от человеческого интеллекта, она бежала про прохладному лесу, опустив нос к самой земле, и влажная почва пружинила под ее лапами, и запах добычи вел ее за собой, и ветки тихонько потрескивали под ней, когда она ложилась пузом на землю, и взгляд метался из стороны в сторону, высматривая, высматривая... кровавый след подраненного зверя. Она не знала ни рассуждений, ни осмысленных причин. Ее вел только инстинкт. За добычей.
Она подбежала к дереву. Кровь еще не высохла на коре. Цепи были на месте. И гвозди тоже — гвозди, вбитые глубоко в живую древесину. Но мальчика не было. Как дикий зверь, который отгрызает себе лапу, чтобы выбраться из капкана, существо, питавшее ее силу, вырвалось на свободу.
Не важно. Она по-прежнему — владычица мира.
Она вспоминает:
На берегах Тигра и Евфрата женщины оплакивают Таммуза, мертвого короля-бога, похороненного во свежевспаханной земле. На берегах Нила Изида оплакивает своего возлюбленного Осириса, разрубленного на куски и разбросанного по земле. Две Марии на Голгофе скорбят по божьему сыну, посланному небесами на землю; далеко-далеко на севере вороны кружат над болотом, где повешенный бог ждет воскрешения. Она была там — она все это видела. Но те, кто оплакивал этих богов на земле и ждал их воскресения, забыли одну очень важную вещь: женщина лишила их жизни земной и женщина же подарила им новую жизнь.
Женщина — сама земля.
А я — женщина.
Она медленно вышла из транса. Ее первое ощущение — аксолотль, символ возрождения, извивающийся в потоках менструальной крови. Это было приятное ощущение — ощущение жизни внутри тебя. Жизни, которую можно взрастить с теплотой и заботой или же безжалостно уничтожить.
Симона допила чай. Съела пару шоколадных печеньиц и принялась зажигать свечи для послеполуденного заклинания. Сегодня ей нужно семь свечей — красных. Красный — цвет страсти. Она погрузилась в мечты о разрешении мира и последующем возрождении — по ее образу и подобию.
* * *
• наплыв: поиск видений •
Пи-Джей и Хит поехали в лес разбрасывать камни. То есть разбрасывал камни Пи-Джей, а Хит просто держала мешочек с маленькими плоскими камушками и наблюдала как завороженная, как Пи-Джей шарит в мешочке, чтобы найти правильный камень, как он держит его в сложенных чашечкой ладонях, опускается на колени перед каким-нибудь трухлявым пнем или высокой сосной и кладет камень на землю, так что камень идеально вписывается в подлесок. Словно он был тут всегда.
Потом Пи-Джей переходил на другое место, и Хит шла за ним. Похоже, он знал этот лес как свои пять пальцев. Он даже не замедлял шага, чтобы принюхаться к запахам ветра или чтобы взглянуть наверх, сквозь густые кроны деревьев — на солнце. Хит оказалась в лесу в первый раз в жизни — в настоящем лесу. Все деревья казались ей одинаковыми, она даже не знала, как они называются. Но временами Пи-Джей останавливался, чтобы поговорить с каким-нибудь деревом, иногда он гладил его по стволу и шептал слова на языке индейцев — таком непонятном, таком чужом, что Хит не могла даже сказать, были это слова любви или отчаяния.
Интересно, подумала она, а что бы сказала на это мама. «Бродит в диких лесах с каким-то полудикарем индейцем!» — что-то вроде того. «Великие небеса! И это при том, что около дюжины женихов — все богатые, из хороших семей — просят твоей руки!» Леди Хит решила, что ей все равно, что подумает мама. В этом лесу было что-то волшебное. Это был Шервудский лес и Арденнский лес — все леса из бесконечных произведений мировой литературы, которые ее заставляли читать в привилегированной частной школе в Новой Англии... они вдруг ожили. Как странно, что время страха было и временем волшебства.
Она с восхищением наблюдала за Пи-Джеем, ей очень нравилось, как он двигается; в старых залатанных джинсах, длинные волосы падают на глаза — он приседал, опускался на четвереньки, метался из стороны в сторону, копируя движения какого-то лесного зверя... он был такой красивый. Он слился с лесом, сам стал лесным существом. Периодически он замирал и кричал криком какой-нибудь птицы.
— О Господи, — прошептала Хит. — Ты такой красивый.
— "Господи", это ты так ко мне обращаешься? — рассмеялся Пи-Джей. Он отвернулся, чтобы положить очередной камень прямо под тонкий луч света, бьющий сквозь густую листву.
— Хватит смеяться, — сказала Хит. — Лучше люби меня.
— Что? Прямо здесь?
— Да. В грязи. Запачкай меня. Замарай. Я никогда в жизни не делала этого так. Только в чистой кровати, на простынях в двести долларов каждая, в дорогущих квартирах, перед камином, на шкурах убитых животных, которых убила не я. — Она никогда в жизни не говорила таких вещей. Она всегда выдерживала роль сдержанной рассудительной аристократки, пусть даже внутри вся горела.
— Запачкать тебя? Замарать? Но ты же почти королевского рода!
— Ерунда. Ты тоже почти что высокородный дикарь.
— Я принесу одеяло. В машине есть. Можно его подстелить.
— Нет. Никаких одеял. — Они не касались друг друга, они даже стояли чуть поодаль. Но магия леса рождала в Хит странное чувство — как будто они с Пи-Джеем были предельно близки, как будто они прижимались друг к другу в одной утробе, омываемые одними околоплодными водами. Она сбросила всю одежду, как отмершую кожу, и шагнула к нему, широко раскинув руки. Она поцеловала его. От него пахло прелыми листьями, влажной почвой; она провела языком по его обветренным губам; он провел рукой ей по плечу, положил ладонь ей на грудь, чувствуя кожей ее затвердевший сосок; она опустилась на колени, подцепила зубами язычок молнии у него на джинсах и расстегнула застежку, вдохнула пряный запах его мужского естества, игриво лизнула член, обхватила его за бедра, и он уже был у нее во рту — весь; видела бы меня мама, подумала Хит; если бы мама могла ощутить ветер всей кожей — вот так; настоящий ветер, а не прохладное дуновение кондиционера, отрезавшее все ароматы тропической ночи; если бы мама могла вдохнуть запах влажной земли и земного мужчины — возбужденного, разгоряченного и стихийного. Вот она, Америка, подумала Хит, такая дикая, необузданная, такая далекая от цивилизованного порядка иерархического общества... такая чистая, свежая, юная. Вот что значил для нее Пи-Джей. Она подумала о том, что когда-нибудь ей предстоит выйти замуж — без любви, лишь в интересах династии — и сидеть целыми днями в богатом доме с кондиционерами в каждой комнате и целым штатом прислуги... она знала, что навсегда запомнит этот волшебный лес — лес, пропитанный древней магией.
— Да, он волшебный, — сказал Пи-Джей. Он как будто прочел ее мысли. — Мы творим сильное заклинание, и его надо творить с любовью. Но иногда мне страшно, потому что мне трудно поверить, что все это для тебя — всерьез.
Она не могла возразить, потому что как раз в это мгновение он содрогнулся в оргазме, и она выпила горький мед его любви, а потом он уложил ее на землю, на мягкий ковер прелых листьев, и она закрыла глаза и почувствовала его жаркие губы — у себя на груди, на животе, между ног, — ее била сладкая дрожь, при каждом его прикосновении; она закрыла глаза и увидела фантастические картины, которые она как будто выхватывала у него из сознания; она увидела лес глазами орла, парящего в поднебесье, увидела священный защитный круг, который он выложил — камень за камнем, — круг, замкнувший в себе всю вершину горы, весь Узел, весь Паводок, всю съемочную площадку, всех, кто приехал снимать здесь фильм, и всех, чья жизнь переменится из-за этого фильма... она парила высоко в небе, и солнце светило ей в спину, а потом камнем упала вниз, обратно в тело, когда он пронзил ее естество. Теперь она была рыбой в стремительном горном потоке, и этот поток был составляющей частью круга воды внутри круга из камушков. Она выбросилась на берег и превратилась в крольчиху — вдохнула резкий запах свежей сорванной зелени. Она стала волчицей — она гналась за оленем в извечной пляске жизни и смерти. Она стала землей перед летней грозой — в ожидании дождя.
И дождь пошел.
— Черт, — рассмеялся Пи-Джей. — Я не пытался плясать танец дождя.
— Но все равно хорошо. — Дождь был приятным и теплым, и земля под ней стала мягкой-мягкой.
— Да, — согласился Пи-Джей. Он был везде. Внутри и снаружи. Хит открыла рот и пила сладкую воду с небес. Его влажные от дождя руки скользили по ее телу. От капель было щекотно. Занимаясь любовью, они смеялись. Она знала, что это соитие — часть заклинания Пи-Джея. Круг был расчерчен камнями, но свою силу он получал из их любви.
Теперь дождь хлынул сплошным потоком. По верхушкам деревьев прокатился гром. Когда Хит достигла оргазма, она снова почувствовала свое тело — и воспарила еще дальше ввысь, сквозь тяжелые грозовые тучи, к свету. Они с Пи-Джеем сплелись в исступленном танце в пространстве затишья, в глазу бури, окутанные внутренним сиянием. Она увидела круг, который они выложили на горе, — увидела образ этого круга в сознании Пи-Джея и само каменное ожерелье, заключившее в себе съемочную площадку, где вскоре должна разразиться великая битва. Но потом Хит увидела что-то еще.
Кто-то чертил другой круг.
Кто-то другой марал камни, разложенные Пи-Джеем. Кто-то, чья магия происходила не из любви, как у Пи-Джея, а из черной клокочущей злобы. Ее душа устремилась к земле. Ей надо было увидеть лицо врага. Враг поднимался на гору в машине — но за рулем сидел кто-то еще — и это была не совсем машина, то есть машина, но одновременно и существо наподобие дикой кошки — та самая пума, которая преследовала их в ту ночь! — но Хит все-таки различила лицо за зыбким лобовым стеклом — она ее подозревала с самого начала — старуха с пронзительными глазами, которая показала ей дедушку в выжженном городе, занесенном снегом — Симона! Промчавшись сквозь солнечный ветер, обратно в грозу, она зависла над крышей машины. Метнулась по лобовому стеклу. За рулем сидел Жак, помощник Симоны, сосредоточенный и угрюмый. На переднем сиденье стояла шляпная коробка. Симона сидела сзади. Больше в машине не было никого, но Хит знала, что внутри у Симоны было еще одно существо — оно билось в агонии, которая не пройдет, пока заклинание не будет завершено, — крошечное существо — Хит чувствовала его боль, — и там было еще одно существо — сверхъестественное — в шляпной коробке.
И дух этого существа взывал к ней.
И она его знала.
— Дедушка! — закричала она, но ее крик утонул в вопле ветра, в грохоте грома, в шуме дождя. А потом что-то как будто оборвалось внутри, и она вновь оказалась в своем теле. Дождь слегка поутих. Она сидела на земле, прислонившись спиной к дереву. Пи-Джей сидел рядом и вытирал ей слезы.
— Ты... это был сон? — спросила она.
— Нет, — сказал он. — Я был ястребом, я был дождем. Ты смотрела моими глазами.
— Нам хотят помешать. Эта женщина...
— Да. — Дождь чуть сдвинулся вбок, и в том месте, где сидели Пи-Джей и Хит, его уже не было. Пи-Джей вытер ей лицо своими джинсами, пропитанными его запахом. — Она считает, что борется с нами. Она не знает, что борется с самой Матерью Землей. Она считает матерью себя. Да, земля может нас уничтожить, но она еще и исцеляет. Я это знаю. Я это видел в своих видениях — иногда в этих видениях я вижу мир так, как его видит женщина.
— Но она пытается уничтожить твой круг.
— Если она пытается метить мою территорию, это еще не значит, что это ее территория. — Пи-Джей рассмеялся сухим горьким смехом. — Пойдем. Нам надо закончить...
Леди Хит подхватила мешочек с камнями. Сырая земля хлюпала под босыми ногами. Лес превратился в мозаику света и тени. Пи-Джей раскладывал камни, шепча слова силы, — он не торопился, каждый его шаг был эхом движений великого танца вселенной. Она знала, что тьма идет по пятам за ними — пока еще не подступает вплотную, но и не отстает. И она тоже участвовала в этом танце — свободная и обнаженная, и не стыдящаяся своей наготы.
* * *
• колдунья •
Она тоже ступала по лесу, полностью обнаженная. Она тоже держала в руке камни — маленькие плоские камушки. И ее камни тоже несли на себе заклятия. Они были смазаны колдовской мазью. Она уже вытащила из влагалища саламандру; даже с некоторым сожалением она положила создание в миксер вместе с определенными травами и магическими порошками. Полученной смесью она смазала каждый камушек. Она знала, что враг ее опередил — и уже начал выкладывать свой круг силы.
Но мой круг будет сильнее, подумала она. Если какой-то там жалкий шаман-самоучка задумал встать у меня на пути, пусть ему будет хуже...
* * *
• наплыв: гроза •
Вдалеке прогремел гром.
Эйнджел сидел в трейлере у Брайена, ему не хотелось идти к себе. Потому что из комнаты матери постоянно несет перегаром.
Брайен что-то печатал на своем портативном компьютере.
— Готовишь сцены на завтра? — спросил Эйнджел.
— Нет. — Брайен усмехнулся. — На самом деле я вроде как... книгу пишу.
— А про что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47