- И носишь мою хвею, -
продолжала она, протягивая руку к его волосам. Цветок лег на ее ладонь,
зеленые лепестки были темнее платья. - Ты подаришь ее мне, Атон?
Он молча таращил глаза, не в силах воспринять вопрос.
- Еще рано, слишком рано, - сказала она. - Я не возьму ее, Атон. Не
сейчас. - Она заметила его обветренные пустые руки. - А где же твоя книга?
- Я работал в поле...
- Ах, да, - подхватила она, покачивая в руках хвею. - Тебе два раза
по семь, и ты теперь хвеевод. А помнишь ли ты...
- "Указания на бессмертие" Вильяма Вордсворта, - выпалил он,
пораженный своим громким голосом.
Она схватила его за руку, сжала ее.
- Не забывай никогда, Атон, как чудно быть ребенком. В тебе есть та
бессмертная частица света, тот луч солнца, в честь которого тебя назвали.
Ты должен лелеять эту искру и никогда не давать ей погаснуть, независимо
от своего возраста.
- Да, - сказал он, не в силах сказать ничего больше.
Нимфа поднесла хвею к щеке.
- Скажи мне, скажи снова, Атон, - разве я не прекрасна?
Он заглянул в черно-зеленую глубину ее глаз и растерялся.
- Да, - сказал он. - Лесной пожар и тихий омут. Ты топишь меня в
огне...
Ее смех был отзвуком горящих свечей и лесных потоков.
- Неужели я так опасна?
"Неотразимое создание, - подумал он. - Ты играешь мной, а я
беспомощен".
Подойдя к нему вплотную, нимфа подняла руки, чтобы поправить хвею в
его волосах. Легкий запах ее тела одурманил его. Она - вневременна, она -
совершенство.
- Ты не нашел ни одной женщины, которая сравнилась бы со мной, -
проговорила она.
Спорить было бесполезно: даже ее тщеславие восхитительно. Ни одна
смертная не могла соперничать с ее великолепием.
- Ты не должен меня забывать, - сказала она. - Я поцелую тебя еще
раз.
Атон стоял, опустив руки, прикованный к земле, побаиваясь, что если
пошевелит хоть одним мускулом, то упадет. Лесная женщина взяла его
холодными пальцами за локти; слабое прикосновение вызвало в нем дрожь - от
напряженных плеч до сжатых кулаков. Она потянулась губами, приводя его в
радостный восторг. Поцелуй: желание и досада захлестнули его душу.
Тончайшая паутина опутала все его тело. Лишь голос сохранил свою
волю.
- Завтра ты опять исчезнешь, - услышал он собственные слова.
Она отпустила его.
- Иди, иди же. Когда найдешь меня снова, ты будешь готов.
- Но я даже не знаю твоего имени.
Нимфа махнула рукой, и ватные ноги развернули его и увели с поляны.

То, что до сих пор занимало лишь праздное воображение, ныне стало
крайне необходимым. Умонастроение Атона изменилось. И если до пробуждения
лесной нимфой он интересовался женщинами лишь умозрительно, то теперь
обдумывал программу самообразования, которая вывела бы его за пределы,
определяемые учителем. Он сажал хвеи, поглощенный своими мыслями -
растения все равно цвели вовсю - и обдумывал пути и средства.
Атон с нетерпением дождался приближения сумерек и поспешил по
знакомой тропинке на хутор Восемьдесят-Первых. Тропа густо заросла дикими
цветами, напоминая о редких посещениях хутора. Когда он в последний раз
смеялся и возился с непохожими близнецами Лешей и Леней? Когда ловил в
игре маленькую Любу, сознавая свою мужскую пристрастность? Детские игры
отошли в сторону, возникли статусные барьеры. Разве не приходил он во
времена неудовлетворенности и тысячи вопросов, чтобы обсуждать их с
друзьями и составлять всевозможные планы? Близнецы были искушеннее его.
Мужские разговоры с ними снимали отчужденность и сомнения. Старая дружба
ослабляла невыразимое волнение, которое он испытывал.
Из темноты вырос дом Восемьдесят-Первых: узкие прямоугольники света
за закрытыми ставнями. Атон обогнул свинарник; его появление вызвало
безразличное хрюканье. Теплый животный запах щекотал ноздри. Он обошел дом
и постучал в окно близнецов условным стуком.
Ответа не последовало. Он сунул палец за ставни, чуть приоткрыл их и
заглянул внутрь. Комната была пуста.
В тщетном гневе он ударил кулаком по стене. Где они? Как они смели
уйти, если он хотел с ними поговорить? Зная, что ведет себя неразумно и
высокомерно, Атон рассердился еще больше. Он прекрасно знал, что в жизни
мальчишек были, кроме него, и другие интересы, к тому же с его последнего
посещения прошли месяцы, но эти бесспорные истины лишь раздражали. Что
делать?
Вдруг ставни на окне слегка разошлись, яркий свет упал на кусты и
протянулся лучом в вечернее небо. Атон поспешил к окну, но тут же
остановился. Это мог быть кто-нибудь из родителей. Они, вероятно, лучше
сознавали разницу в статусе Династий и не хотели неприятностей от
могущественного Аврелия, не одобрявшего дружбу детей. Атон ждал, затаив
дыхание. Высунулась голова: черные, как смоль, контуры, неразличимые
черты. На подоконник упала длинная коса с желтым бантом.
- Люба!
Она повернула голову, всматриваясь в темноту.
- Это ты, Атон?
Он нырнул в льющийся свет, схватил косу и резко дернул.
- Ой, - преувеличенно вскрикнула она. Она схватила его за руку и
разжала пальцы. - Ясное дело - Атон. Без труда узнаю нашего слюнтяя.
Он встал, чтобы заглянуть ей прямо в лицо:
- Это я-то слюнтяй?
Ее лицо было совсем близко. Спокойные глаза с черными от тени
зрачками смотрели с неожиданной глубиной.
- Потому что слюнявишь мои волосы...
Атон не заметил игры слов. Пытаясь подавить смущение, он потянулся
вперед и коснулся губами ее губ.
Прикосновение было очень слабым, но это непреднамеренное действие
удивило и его, и ее. Люба всегда была обузой, помехой в мужских делах,
младшей сестренкой. Ее нескрываемый интерес к Атону вызывал у него
подчеркнутое раздражение, поскольку он не был способен открыто выказать
свое недовольство. Он ожесточался, сердился на себя, но не мог придумать
ничего другого.
Нет, это была не лесная нимфа. Их губы, хотя и отвечали друг другу,
не были обучены. Им не хватало утонченности. Никакого волшебства - он
всего-навсего целовал Любу и не встречал отпора. Атон колебался, не
прерваться ли.
Наконец она сама оборвала поцелуй, подняла голову и перевела дыхание.
- Для соли слишком поздно, - сказала она. - Бомбу ты уже взорвал.
- Я искал близнецов.
Он не сумел ответить остроумно. Или он и правда искал эту девушку?
Эта мысль огорчила его.
Люба кивнула, одна коса скользнула по его лицу.
- Я так и думала. Они наверху играют с отцом в шашки. Хочешь, позову
кого-нибудь?
- В шашки? Оба? - спросил Атон, стараясь продолжить разговор и
уладить смутный, но сильный внутренний конфликт.
- На пару. Все время проигрывают. Леньку это бесит.
Атон ничего не сказал Молчание затянулось - неуклюжее, неловкое.
Никто из них не двигался.
Наконец он протянул ей руку, позволяя самой истолковать вложенный в
этот жест смысл, и не уверенный, что он вообще есть.
- Ладно, - сказала Люба, приняв, казалось, какое-то решение. Она
взяла его за руку и, опершись на нее, запрыгнула на подоконника крепкие
бедра просвечивали сквозь юбку, вызывая в иен виноватое возбуждение.
- Подожди минуту, - сказала она и снова спрыгнула в комнату.
Неужели передумала? Разочарование чередовалось в нем с облегчением.
Но через миг свет погас, и Люба вернулась.
- Пусть думают, будто я сплю.
Атон помог ей вылезти. Он обхватил ее обеими руками за талию, чуть
выше бедер, и снял с высокого подоконника. Люба оказалась тяжелее, чем он
думал, и они чуть не упали, когда ее ноги коснулись земли. Ростом она была
с него.
Они прошли мимо свинарника и оказались на знакомой дорожке, по
молчаливому согласию выбрав это направление. Голова у Атона шла кругом.
Это казалось невероятным, но она была девушкой, в теле которой
завязывалась женственность. Он всегда ей нравился, и теперь Люба решила
выразить свою приязнь более непосредственно.
Они очутились рядом со старой землянкой. Кусты закрывали вход, но
внутри, похоже, все оставалось по-прежнему. Атон залез первым, осторожно
ощупывая в сгустившейся темноте землю: здесь могли быть ящерицы. Отбросил
несколько репейников.
Люба молча следовала за ним. Сейчас они немного поболтают, и она, как
всегда, попробует приблизиться к нему, а он оттолкнет ее, а она встряхнет
головой и хихикнет...
Она нашла в темноте его голову, повернула и прижалась губами к его
губам. Он поднял руки, чтобы оттолкнуть ее, но они коснулись ее груди и
отдернулись. Не прерывая поцелуя, она схватила его за рубаху и плотнее
прижалась к нему.
Они прервали поцелуй, и она легла на спину очертания ее тела стали
заметны по мере того, как глаза привыкали к темноте.
- Я думала, ты просто дразнился - раньше, - сказала она. - А сейчас
ведь нет? То есть...
- Нет, - сказал Атон, не вполне уверенный, не издевается ли она над
ним.
- Кажется, я всю жизнь ждала, чтобы ты это сделал. Наконец-то!
Имела ли она в виду поцелуй? Насколько было возможно, Атон изучал ее.
На ней была летняя блузка, слегка топорщившаяся на груди, и темная юбка,
сливающаяся с землей. Она сбросила тапки, ее ступая белели во мраке.
- Я мог бы еще, - сказал он, побаиваясь, что она рассердится, хотя
раньше не обращал на такие вещи внимания.
- Атон, - пробормотала она. - Делай все, что хочешь. Ты... - ее голос
сорвался, словно она испугалась, что сказала слишком много.
- Люба, я никогда больше не буду смеяться над тобой, - выговорил он,
пытаясь справиться с возбуждением, которого не понимал и которому, в
общем, не доверял. Сейчас он был уверен: она этого хотела. Но знала ли она
наверняка, к чему приведет ее желание?
- Ты никогда не смеялся надо мной, Атон. Правда. Я не сердилась.
Он положил руку ей на блузку и осторожно дотронулся до груди. Она не
возражала. Он гладил ее с интересом, но без удовольствия, потому что,
несмотря на браваду, боялся сделать что-либо большее. Потом осторожно
высвободил блузку из-под пояса.
- Ты не против, если я?..
- Все, что хочешь, Атон. Ни о чем не спрашивай. - Она села. Он снял
ей блузку через голову и увидел, как поднялись ее маленькие груди, когда
она вскинула руки. Лифчика на ней не было.
Атон накрыл одну грудь ладонью и, ощутив, какая она нежная, большим
пальцем стал ласкать сосок. Не убирая руку, он привлек Любу к себе и снова
поцеловал. На сей раз это был огонь. Он высунул язык, чтобы вкусить ее
сладость.
Люба медленно откинулась, и он потянулся за ней, целуя щеку, шею,
грудь. Она запустила пальцы в его волосы.
- Соль... зачем она? - чуть слышно спросила она.
Атон забыл осторожность и положил руку ей на колено, чуть ниже юбки.
Любины ноги слегка раздвинулись, и его рука скользнула с колена на
внутреннюю сторону бедра. Плоть была гладкая и горячая.
Его охватил тревожный трепет. Она позволила ему слишком много, предел
ли это? Если он должен раздеться, раз уж посмел, не убежит ли она и не
расскажет ли все родителям?
Его рука продолжала движение, минуя рубежи, которые раньше он едва
смел себе представить, и внезапно достигла соединения ее ног. Трусиков на
ней не было. Дрожа от напряжения и возбуждения, он продолжил движение - и
обнаружил вдруг густую влагу.
"Кровь! - подумал он, потрясенный. - Я нарушил дозволенное, я
причинил ей боль, у нее пошла кровь!"
Он убрал руку и лег рядом с ней; стук его сердца наполнил землянку.
"Что я наделал!" - корил он себя.
Им овладели видения последствий. Поругание Восемьдесят-Первых, позор
Пятым. "Зачем ты это сделал, распутный юноша! - скажут они. - Разве ты не
знаешь, что никогда-никогда не должен дотрагиваться до девушки в _э_т_о_м
месте?" Неужели придется везти ее в больницу?
Его страсть умерла, убитая преступлением. Глаза уставились на тусклый
узор ветвей кустарника в звездном небе - таком же холодном, как сжимавший
его сердце страх. "Что я наделал... что... ей всего тринадцать лет!"
Рука Любы коснулась его:
- Атон?
Он приподнялся:
- Клянусь, я не хотел...
- Что с тобой? - спросила она, поворачиваясь и всматриваясь в его
лицо.
Разве она не _з_н_а_л_а_?
- Кровь. Там кровь.
Она уставилась на него:
- Кровь? О чем ты говоришь?
- Там... между... я ее почувствовал. Я не хотел...
- Ты с ума сошел! - внезапно она хихикнула. - _К_р_о_в_ь_? Ты никогда
раньше этого не делал?
Атон поднял голову и обнаружил ее жаркие груди у себя под
подбородком.
- Раньше?
- Ты ничего не знаешь! - воскликнула она - беспечное дитя,
вознесшееся над пробуждающейся женщиной. - В самом деле, не знаешь? Ну и
ну! А я думала, ты совсем большой мальчик.
Атон съежился от яростного стыда, не в силах сказать ни слова.
Внезапно Люба вновь стала женщиной.
- Извини, Атон. Конечно, многое тебе неизвестно. Я покажу тебе,
как...
Но он уже полз от нее на четвереньках и, едва выбрался наружу, под
ночное небо, ринулся прочь, потрясенный и смущенный.

ТРИ
Атон превратился в статного, самоуверенного на вид молодого человека
двадцати лет. Он никому не сообщал о своих планах; на Хвее само собой
разумелось, что отпрыск высокородной Династии будет возделывать поля отца.
Наконец, его призвали, что, как он знал, рано или поздно должно было
произойти.
Гостиная в доме Аврелия была просторной и уютной. Внушительное
деревянное кресло с прямой спинкой, почти трон, возвышалось в углу
напротив входа; взгляд вошедшего упирался в эту зловещую реликвию. У
дальней стены стоял обитый плюшем диван, но пользовались им редко. На
стене над диваном висела цветная фотография симпатичной молодой женщины
Долорес Десятая, умершая двадцать с лишним лет тому назад при родах. Атон
не мог смотреть на эту фотографию без чувства глубокой и болезненной вины,
смешанной с совсем другим чувством, которое не находил точного имени.
Аврелий Пятый был стар: намного ближе к смерти, чем требовал его
возраст. Будь он здоров, он оставался бы сильным мужчиной,
целеустремленным и решительным, способным прожить еще лет пятьдесят; но он
не был здоров и сохранил лишь силу рассудка. Слишком долго подставлял он
свое тело заразному весеннему болоту ("весеннему" только условно на
безсезонной Хвее), и его поразила неизлечимая - в данном месте - ржа.
Аврелий, оставаясь таким, каков он есть, отказался от длительного лечения
на далекой Земле, вдали от своей усадьбы. Он лишь однажды покидал планету
и поклялся не делать этого впредь: теперь он умирал за свою клятву. Атон,
прослышав кое-что о предшествующих обстоятельствах, смирился с этой
клятвой, хотя никогда не накладывал ее на себя. Особенно близки они с
отцом не были.
Аврелий мог поработать еще года три и прожить пять. Говорил он
медленно и быстро уставал. От него осталась лишь скорлупа былой молодости.
Хвеи подпускали его, но без радости; слишком много болота проникло в него,
анафема для нежных цветов. Он был изможден: казалось, плоти между висящей
кожей и хрупкими костями почти не было.
- Атон, - произнес изношенный человек. - Скоро...
Атон стоял рядом с отцом, не ожидая никакого удовольствия от
разговора, но понимая, что тот должен произойти. В их отношениях было
много печального, и каждый видел печаль в другом, понимая, что она еще не
достигла надира. Они влачили общий крест и не могли сбросить его до самой
смерти.
- Скоро ты будешь выращивать хвеи сам, - сказал Аврелий со всей
убежденностью, на какую был способен, жалкий в ее подразумеваемой
сомнительности. - Скоро тебе придется взять себе жену.
Вот оно - условие, которого Атон боялся. Хвееводство было не
единственным занятием. Смерть дочери Десятых, жены Аврелия, повредила
посевам Пятых, и лишь стремительный успех Атона предотвратил бы их полную
гибель. Для хвей необходим устойчивый душевный климат, а здесь его не
было. Успешное хозяйство велось семьей, и браки очень тщательно
обдумывались. Вопрос был слишком важным, чтобы доверять его решение
незрелой молодежи.
- Кто она?
Аврелий улыбнулся, восприняв вопрос как знак согласия.
- Третья дочь старшего Четвертого, - ответил он.
Четвертый, старший. В самом деле, удачный брак. Аврелию есть чем
гордиться. Обладатели Первых фамилий предпочитали иметь сыновей для
продолжения рода, но опекали дочерей, стараясь выдать их замуж как можно
выгоднее. Бывали случаи, когда высокородные дочери вообще отказывались
вступить в брак, только бы не уронить положения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26