Пойми, без всего этого мы - довольно- таки
невзрачные создания.
- Отнюдь, - сосед, сидящий напротив, тонко улыбнулся. - К
некоторым такие сентенции, вероятно, не подойдут.
- Сентенции... - Пасюк отмахнулся от тонкостей соседа и
вновь задышал над ухом. - К примеру, жрем мы с тобой говяжьи
языки и хихикаем над остротами застольных ораторов. Это
нормально, это по-человечески. И в рот друг другу мы при этом
не заглядываем. Иначе тошно станет. Вот так по всей жизни.
Вместо одной правды обнаруживаем десять и тут же запутываемся.
Потому как, - на этот раз палец багроволицего Пасюка согнулся
крючком и, описав щедрый полукруг, постучал по голове хозяина,
- здесь у нас, не поймешь, что. Думаешь, думаешь, а находит
все равно будто кто-то вместо тебя.
- Ты игнорируешь энергетику, - снова возразил я. - Мы
ищем не потому что надо найти, а потому, что надо  1искать 0.
- Браво! - оценил Пасюк.
- И кроме того, пусть не все, но многие из нас желают
быть героями.
- Ага, либидо-фригидо! Знаем... И вот, что тебе на это
отрапортуем: герой нашего времени, золотце, не супер из
Чехословакии или Афганистана, а дезертир - тот, кто наотрез
отказывается мчаться на Ближний или Дальний Восток сокрушать
чужие дома и проливать чужую кровь.
- И свою собственную, не забывай!
- Не забываю, золотце. Зис импосибл! И все равно повторю:
настоящий герой нашего времени - дезертир! Дабы не убить он
идет на плаху, на вечное оплевывание и так далее. Как ни
крути, это жертва. Не бунт, а именно жертва. Так что давай,
братец мой, дернем одну рюмашечку за него.
- Не знаю, - я покачал головой. - А Отечественная? А
революция? Один уходит, - тяжесть перекладывается на остальных.
- Во первых, не приплетай сюда Отечественную. Защищаться
и завоевывать - разные вещи. А во-вторых, если брать
революцию, то здесь дезертиры имели самый настоящий шанс
спасти мир. Но не спасли. Потому что совести предпочли присягу.
- Совесть - у каждого своя.
- Зато присяга - общая, - Пасюк сардонически захохотал,
ядовито подмигнул левым глазом. - Легко жить чужой волей,
верно? Сказали - сделал. Потому что долг! Потому что
обязательство перед обществом! А зов сердца... - что зов
сердца?.. Муть и ничего более. И никому ничего не докажешь.
Оно ведь там внутри, под ребрами. Так просто не вынешь и не
продемонстрируешь.
- Только если скальпелем, - хихикнул кто-то из соседей.
- Во-во! Скальпелем!.. - Пасюк мрачновато зыркнул в
сторону шутника. - Только для этого помереть надо. Как
минимум. А каждый раз помирать, когда кому-то что-то
доказываешь... - он развел руками. - В общем давай за
терпеливых. На них мир держится.
- Только чтоб тебя успокоить, - я поднял рюмку на уровень
глаз и с неудовольствием убедился, что держать посудину ровно
уже не получается. Вино капало на скатерть, заливало пальцы.
Чтобы окончательно не опростоволоситься и не стать сахарно
липким, я торопливо перелил алкоголь в желудок.
- Вот теперь ты снова человек! - объявил Пасюк. - Когда
кто-нибудь начинает делить и классифицировать - знаешь, там
жанры всякие, подклассы и отряды, меня разбирает хохот. И все
же... - те, кто не пьют... Как бы это выразиться помягче...
Он подпер лобастую голову кулаком, и я приуныл,
изготовившись слушать его многословное и нелестное мнение о
непьющих.
И все-таки минут через пять мне удалось взять тайм-аут.
Совершенно неожиданно Пасюку ударили во фланг, и он вынужден
был отвлечься. Я занялся жаренной картошкой, а моему
собеседнику пришлось отбиваться от обрушившегося на него
противника - такого же громогласного Пасюка, но с иной идейной
платформой, иными претензиями к человечеству.
- Правда - она всегда правда, а ложь - всегда ложь! -
красноречиво надсажался Пасюк номер два (звали его, если не
ошибаюсь, не то Эльдар, не то Эдуард и учился он, разумеется,
на филфаке - кажется, уже восьмой год).
- Кое-кому, разумеется, хочется взмутить водичку, -
продолжал Эльдар-Эдуард, - но историю не обманешь! В главном
мир всегда диктовал двуединое начало: мужчина и женщина,
солнце и луна. То же и тут: есть правда, а есть ложь. Правда -
естественное благо, ложь - противозаконное зло.
Морщась, Пасюк налил себе коньяка, а мне с отеческой
заботливостью плеснул клюквенного морса.
- Ну а как же тогда ложь во спасение? Или таковой нет
вовсе?
- Нет и не было! - рубанул Эльдар-Эдуард. - Солгал,
значит, предал. Не кого-нибудь, так самого себя.
- Стало быть, если я вижу, что у мамзель кривые ноги, я
обязан объявить это ей в лицо, а не расточать комплименты? И
про мужа излишне ретивого не забыть, и про годы в виде морщин...
- Демагогия! Такая же демагогия, как пресловутые
рассуждения про черную зависть и белую! - Эльдар-Эдуард
взмахнул вилкой, чуть-чуть не зацепив соседа, тот вовремя
вильнул плечом, с нервным хохотком отодвинулся вместе со
стулом подальше.
- Позвольте! Про зависть я ни единым звуком...
- Чушь! - Эльдар-Эдуард не позволил. Тема очевидно была
ему близка, ему настоятельно требовалось, чтобы кто-нибудь
хоть как-то упомянул ее за столом.
Каюсь, я злорадствовал. Пасюку приходилось несладко, и
мне хотелось, чтобы хоть раз в жизни почувствовал каково
дышится его оппонентам.
- Не надо притворяться! - Эльдар-Эдуард переправил в рот
громадный кус пирога и яростно жевать. Голос его приобрел
глуховато-коровий оттенок. - Не надо обелять и маскироваться!
Черная зависть, белая... Есть одно единственное чувство -
чувство нормальной человеческой зависти! И завидовать
по-хорошему это уже не завидовать.
- А что же это, по-вашему?
- Все, что угодно! Любоваться, восхищаться, быть мысленно
рядом... Не надо расщеплять этимологических связей. Когда у
кого-то есть то, чего нет у меня, и я сожалею об этом, имеет
место зависть! Простая, человеческая, без изысков.
- Но могут существовать градации.
- Могут. Кто-то завидует вяло, кто-то от души - и все
равно и те, и другие завидуют. Корень остается прежним. А
когда начинается припудривание - дескать то-то и так-то, прямо
зло берет. Я, мол, завидую ему, но исключительно
по-хорошему... Ишь мы какие хорошие стали! Брут, может быть,
тоже завидовал. И тоже считал, что по-хорошему...
Пасюку не удавалось вставить ни словечка. Расстроенный,
он продолжал подливать себе коньяка, а мне морса. Он словно
мстил мне за наскоки своего нового оппонента. В споре их
все чаще начинали мелькать подозрительные словечки вроде
монады и квиетизма. Философы принялись друг за дружку всерьез,
пробуя на зуб, испытывая на гибкость. Сосед с белесыми бровями
и такими же белесыми губами стеснительно наклонился ко мне.
- Я извиняюсь, люпмен - это что-то вроде ругательства?
- Вы хотите сказать "люмпен"? - я в очередной раз
передвинул бокал с морсом смуглокожей особе с голубоватой
искоркой в глазах и золотистой в уголке улыбки. Меня одарили
кивком, морс благосклонно приняли.
- Люмпен - это когда показывают, например, по телевидению
"Алые Розы" Сергея Соловьева или "Механическое Пианино"
Никиты Михалкова, а вы переключаете на детектив или не
подходите к телевизору вовсе.
Любитель интеллектуальных тонкостей, сидящий напротив,
расслышал мою тираду. Помимо всего прочего он обладал,
по-видимому, и тонким слухом.
- Но тот же Соловьев умудрился снять чудовищный "Дом под
звездным небом". Стоит ли мне после этого подходить к
телевизору?
Вероятно, сказывалось влияние Пасюка и Эльдара-Эдуарда.
Я ответил с нагловатой уверенностью завсегдатая столичных
богем.
- Истинный художник в праве говорить и "фэ" и "хэ". Если
уже есть "Асса" и "Розы", можно позволить себе и пару бяк.
Простительно.
- Я, откровенно говоря, придерживаюсь иного мнения.
- И это тоже простительно, - я снисходительно кивнул.
Стеснительный сосед, внимательно прислушивающийся к спору
Пасюка и Эдуарда-Эльдара, вновь удивленно повел белесыми
бровями.
- Что еще? - я повернулся к нему с вальяжностью
начальника отдела кадров.
- Неофиты... - робко пробормотал он. - Это, видимо,
растения? Какие-нибудь редкие...
- В общем не такие уж редкие, - я отпил из рюмки
озабоченного Пасюка и, прищурившись, ударил своим мутноглазым
залпом, пытаясь пробить точечки зрачков смуглокожей. Что-то
там радужно взорвалось, взметнулось навстречу. Чем дольше я
сидел за столом, тем больше она мне нравилась. Кстати сказать,
это одно из непременных условий застолий. Разговоры, сладости
и внимание хозяев - лишь часть обязательной программы.
Одна-единственная загадка способна придать пикантный аромат
всему вечеру. И чаще всего роль этой загадки суждено исполнять
женщинам. Два-три взгляда, легкое движение головы - и ворожбе
положено начало. Что бы вы уже ни говорили, что бы не делали,
призрачный невод уже заброшен - от вас к ней, а от нее к вам.
И вовсе не обязательно что-либо вытаскивать. Рыбак волнуется,
видя дрожь поплавка, азарт утихает, когда рыба уже в садке. И
совсем не нужно подходить и знакомиться, - напротив, зачастую
это прямо противопоказано. За нашим столом сидела еще одна
свободная дама. Издалека и мельком она выглядела вполне
ничего. Но стоило мне присмотреться, как я тут же записал ее в
категорию "старых кокеток". Увы, даме не удавалось самое
естественное. То, как она держала вилку, поджимала губы и даже
мигала, - во всем угадывалось желание позировать и быть
красивой. А если не быть, то по крайней мере казаться. В
сущности она и была красивой, но, наверное, об этом не знала.
С такими трудно общаться. Им нужно подыгрывать, и, подыгрывая,
поневоле превращаешься в такого же позера. Словом, не всегда
тайна оказывается тайной.
Однажды на одной из дискотек я в течение часа любовался
блондинкой, танцующей на другом конце зала. Сначала она была
просто привлекательной, потом стала казаться обворожительной.
Не выдержав, я двинулся ее приглашать и тем был наказан.
Воображение в компании с полумраком сыграли со мной шутку.
Приблизившись и произнеся банальную фразу приглашения, я
разглядел множество печальных морщин и одинокую припудренную
бородавку. Но странным было то, что исчезло и все остальное.
Хрустальные чары рассыпались песочным крошевом. Но почему так
случилось? По чьей злой или доброй воле? Или это мы все
поголовно слепы и, очаровываясь издалека, перестаем видеть
красоту вблизи? Особый род дальнозоркости или что-то более
банальное?..
Так или иначе, но сегодня был особый случай. Я не
проводил время абы как. Я спасался. А роль спасительницы, как
и роль загадки, женщинам так же удается, как никому другому.
- Неофиты, - медленно и со значением произнес я, - сиречь
перебежчики. Идейные паразиты, коим только успевай
подбрасывать лозунги. Сегодня - "сарынь на кичку", завтра -
"хайль", а послезавтра что-нибудь еще...
Глядя на смуглое лицо незнакомки, я поднялся и тем самым
заставил подняться ее. А возможно, все обстояло иначе. Она
решила первая выйти из-за стола и поманила меня следом. Так
или иначе нити были натянуты, крючки прочно угнездились в
живом. Определить, кто из нас командовал, а кто откликался,
было довольно сложно.
Кажется, что-то играло. Или же заиграло, как только мы
коснулись друг друга. Она назвала свое имя, и я тотчас его
забыл. Любить всегда лучше незнакомку. Руки ее были сухи и
горячи, и я с удовольствием переплел свои пальцы с ее
пальцами. это произошло неосознано - значит, действительно
искренне.
- Грушины замечательные хозяева, правда? - спросил я, и
она тотчас поправила.
- Замечательная пара.
- Не верится, что ему уже сорок. Четыре мальчишеских
возраста.
- Лучше измерять все не так.
- А как?..
Ее качнуло, и она прижалась ко мне всем телом. И тут же
улыбнулась, но отнюдь не виновато.
- Кажется, я опьянела.
- Здешний клюквенный морс крепок.
Мы так и остались прижатыми друг к другу. Что-то мешало
нам разойтись, разорвать этот двусмысленный танец. Разговор
прервался. Вернее сказать, беседа происходила уже на ином
уровне. Язык прикосновений - латынь для большинства. В этом
мне, увы, пришлось убедиться давным-давно. Моя партнерша
владела им в совершенстве. Пожалуй, кое-чему мне следовало у
нее поучиться. Я и учился. На ходу. Не прерывая танца. Если
вы думаете, что я говорю о диалоге физических тел, вы
ошибаетесь. Тела заменяли собой посредников. Не более того. А
МЫ 1  0беседовали иначе. Как именно - я затруднился бы объяснить.
Никто и никогда не опишет словами музыку. Никому не удастся
описать любовь. В лучших из лучших творений гении только робко
прикасаются к тому, что называем мы чувством. Большим и
светлым. Океан не поместить под микроскоп, а капля - это не
океан. С нами происходило необъяснимое, и мы не спешили
что-либо объяснять. Ладонь партнерши чуть вздрагивала, - она
волновалась, как первоклашка в день первого сентября.
Понимание редких взаимных мгновений поражало колокольным
ударом. И оба мы тотчас извивающимися угрями ускользали от
этого понимания. Мысль, натолкнувшаяся на самое себя извне,
робеет и делает поспешный шаг назад. Телепатический сеанс -
это не болтовня досужих кумушек, это процесс перемещающегося
иглоукалывания. Нельзя погрузиться в чужую душу, словно в
бочку с водой. Мы напоминали два деревца, глубоко под землей
впервые встретившиеся корнями. Шелест листвы, скрип стволов
предназначались для посторонних глаз и ушей. Главное
происходило там, в недоступной взору глубине.
Водовороты образуют жизнь, они же ее и топят. Все говорят
об одном и том же, но, к счастью, по разному. И тот же Ваня
Пасюк способен отпустить сомнительной пробы комплимент.
Например, вздохнуть и сказать: "Да... Женщины - это вещь!"
Ваня Пасюк - один из жизненных водоворотов.
Когда твердят, что все делается ради них мерзавцев - то
бишь, ради детей, складывается впечатление, что в варенье
заживо топят муху. Делать что-нибудь для себя - опекающее
большинство не желает. Оно рвется к самоотречению, и
подрастающее поколение кормят оладьями из толченого камня.
Можете мне не верить, но нос не столь уж незаменим.
Внимать запахам способна и кожа. Впрочем, следует говорить
только за себя. Я чувствую запахи кончиками пальцев. Вот, в
сущности, и все, что я хотел сообщить...
А во время таких танцев я совершенно перестаю соображать.
Потому что погружаюсь во что-то теплое хорошее. Мозг этих
вещей не понимает. Он требует отправных аксиом и алгоритмов. А
теплое и хорошее в аксиому не упрятать. Потому что получится
уголовный кодекс и ничего более. И я не знаю, почему, танцуя с
незнакомками, я готов полюбить всех и простить каждого. Ластик
терпеливо стирает все серенькое и черное, и я в состоянии
вспоминать только самое светлое.
Когда-то, рассорившись с одним из начальников и подав
заявление об увольнении, я перебирал в рабочем столе вещи,
размышляя, что забрать, а что оставить. И неожиданно среди
кнопок, скрепок и мятых листов миллиметровки обнаружил старую
фотографию. На квадратике глянцевого картона были изображены
он и она. А вернее - я и она. Под каким-то легким, продуваемым
насквозь деревцем, на склоне холма и дня. Еще в дни школьной
ветренности. Хотели просто попозировать, а она вдруг взяла и
обняла меня. Этот самый миг я и вспомнил с обжигающей
отчетливостью. Крохотный миг счастья, не очень понятый тогда.
Прохладные ладони у меня на шее и доверчивую мягкость ее груди
на моей...
Стоит ли чего-нибудь один-единственный миг любви? Или мы
гонимся только за тем мифом, чтобы на всю жизнь, целиком и
полностью - как храм, как гора Джомолунгма? Но ведь и храмы не
вечны. И даже Джомолунгмы. Значит, один миг - это тоже
кое-что?.. Во всяком случае, глядя на это простенькое фото, я
вдруг до того расчувствовался, что побежал к начальнику и
проникновенно попросил прощения. Сердитый и багровый, он
помягчел, и что-то даже внутри него оттаяло. Я это видел.
Бурча по привычке неразборчивое, он с облегчением взял мое
заявление и, разорвав, отправил в мусорную корзину. Мы пожали
друг другу руки. И все из-за одной-единственной фотографии.
Вернее, того волшебного момента, что толкнул ее ко мне, а
много позже меня к разобиженному начальнику. Видимо, подобное,
не теряется. Наши порывы, как искры, блуждают по миру,
передаваясь от сердца к сердцу - через слова, поцелуи и
помощь.
Сейчас было нечто похожее. Мы не знали друг друга, но в
чем-то стали уже родными. Вполне возможно, что, танцуя со
мной, она вспоминала свою фотографию, свое полузабытое, но
неутраченное. И я был рад за нее. Рад был за себя, что сумел
что-то для нее сделать.
За нашими спинами захлопали в ладоши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9