Слушал, как
поют.
Доктор покачал головой. Я думал, он скажет: "Мда... Ох,
уж мне эти печорины с онегиными! Рыцари гипертрофированных
чувств... Шагу не ступишь без того, чтобы не угодить на
какого-нибудь нытика!" И я бы тогда откликнулся: "Да, я нытик,
но вы врач и должны помогать нытикам. Потому что все больные -
нытики, и это факт, от которого никуда не деться. Здоровым
некогда ныть, они живут, чтобы радоваться, а не пугаться." И
возможно, доктор взглянул бы на меня с интересом или во всяком
случае без отвращения. И задал бы пару задушевных вопросов, на
которые я ответил бы столь же задушевно. И мы разошлись бы
добрыми друзьями. Но он промолчал. И только еще раз фыркнул,
подтверждая свое нежелание стать моим другом. По всей
видимости, я начинал его серьезно раздражать. Аллопатия всегда
презирала гомеопатию. Мне захотелось ударить его кулаком.
Ударить и тут же спрятаться в шкаф, что стоял у стены. Мысли и
желания были моими, - деваться от них было некуда. Презирая
себя за подобные позывы, я на секунду зажмурился.
Доктор тем временем сгорбился за столом и что-то быстро
строчил на бланке. Подавшись немного вперед, я разглядел, что
под рукой у него рецепт. Действовало загадочное правило.
Пациенту ничего не объясняли и пациента профессионально
отфутболивали. Желание спрятаться в шкаф исчезло, зато ударить
кого-нибудь захотелось прямо-таки до слез.
Разумеется, мне выписывали бром и димедрол. С сеансом
психолечения было покончено. Ни он, ни я более не вымолвили ни
слова. Должно быть, внутренне мы успели рассориться и
разойтись - два совершенно чуждых друг другу существа.
Уже на пороге, прикрывая за собой дверь, я что-то буркнул
прощаясь. Доктор пробурчал аналогичное в ответ. Вполне
возможно, что я пробурчал "идиот". Что пробурчал в ответ
доктор, знал только он сам.
Урна стояла у крыльца - пыльная и заплеванная,
скособоченная от множества ударов, десятки раз крашенная -
прямо поверх отпечатков и плевков. Мимоходом пожалев ее, я
сунул руку в карман. Неразборчивая писанина доктора птичкой
спланировала в неблагородную компанию окурков, яблочных
огрызков и скомканных фантиков. За спиной мелодично напевал
женский радиоголос. Разумеется, про "оу-оу".
На психиатра я не обижался. За свою жизнь мне удалось
повидать порядка сотни стоматологов, десятка три кардиологов и
около тысячи терапевтов. По-настоящему лечить из них умели
только единицы. Остальные измеряли температуру, выписывали
анальгин с аспирином, со знанием дела толковали о горчичниках
и банках, засыпали клиента с ног до головы мусорной латынью, а
в критический момент бочком-бочком отходили в сторону.
Впрочем, ругать врачей - занятие неблагородное. Плохих
врачей много. Их даже подавляющее большинство. Но их ничуть не
больше, чем плохих академиков и политиков, никчемных
бухгалтеров и слесарей-сантехников. Везде и всюду суровая
статистика с готовностью предложит вам одни и те же цифры, но
так уж получается, что злятся более всего на врачей. Оно и
понятно, здоровье - собственность частная и неделимая.
Чтобы не было так обидно, я зашел в аптечный ларек и
разом накупил капель от насморка, мази для глаз, пузырьков с
йодом и таблеток от головы. В булочной по соседству приобрел
розовый и пухлый батон с подгорелым низом. Набив таким образом
патронташ, я чуточку приободрился. Бороться - не бегать.
Теперь я во всяком случае был во всеоружии и энное время мог
вполне отстреливаться от самых различных напастей. И тут же,
требуя цитрамона, заныла голова. Лоб, подключенный к
внутреннему напряжению, стал медленно накаляться. Я полез в
карман за таблеточной упаковкой.
У этих головных болей один плюс. Когда холодно, можно
греть ладони о лоб. А холодно у нас было теперь почти всегда.

РЕ-ДИЕЗ

Зонт медузой распластался над головой. Под ногами
вскипали пузыри, кругом клубилось безымянное море. Я шел
пешком, транспорт меня более не интересовал. Только что я
выбрался из троллейбуса. Пробиваясь к освободившемуся месту,
мелкая старушонка болезненно ткнула меня локтем. Внешне я
остался совершенно безличен и даже напустил на лицо дымок
легкого презрения, но внутренне тотчас сжался.
Одна-единственная старушонка, не сомневающаяся, что
пробивать дорогу в транспорте нужно именно таким способом,
вышибла меня из колеи. Вновь я ощутил себя шпионом в стане
врагов, диверсантом, прилагающим титанические усилия, чтобы
казаться одним из них, но мне это плохо удавалось. Язык, на
котором они обращались друг к другу вызывал у меня спазмы, их
красноречивые жесты при попытке копирования приводили к
судорогам. Я балансировал на краю пропасти. Любое неосторожное
движение, слово - могли выдать меня с головой.
Жутковатая вещь - разговаривать на чужом языке, на чужой
планете, двигая руками и ногами, согласуясь с общепринятыми
нормами. А попробуйте-ка признаться вслух, что этих самых норм
вы напрочь не принимаете.
Кролику, переселившемуся в тигра, тоже, вероятно,
придется глотать мясо, но и тошнить его будет при этом
беспрерывно.
Вспомнилось, как около месяца назад за окнами
раскричались ночные мушкетеры. Двое трезвых колошматили троих
пьяных - шумно, не соблюдая никаких правил приличия. Возможно,
они считали, что им нечего скрывать и нечего стыдиться. Ночные
бретеры ругались в голос и не стеснялись бить ногами по
голове. Никто украдкой не озирался и никто не караулил на
"шухере". Миру открыто преподносилось кривое зеркало, и
квартал безмолвствовал, обратившись в гигантский ночной ринг.
Сотрясаясь от пульсирующего озноба, я поспешил укрыться в
ванной, где немедленно включил горячую воду. Но и там я слышал
то, чего никак не мог слышать, - хлюпанье выбегающей из ран
крови, удары твердого неживого о мягкое живое. А минутой позже
слух стал ловить далекое эхо канонады. Стреляли из орудий по
густонаселенным районам, и пятнистые танки вползали в город,
угрожающе задрав стволы. Чернобородые мужчины, сжимая в руках
оружие, недобро смотрели на пришельцев, глазами выискивая
цель. Солдаты, мешковатые и неповоротливые от усиленных касок
и тяжелых бронежилетов, вжимали головы в плечи, озирая черные
провалы окон, чувствуя за этими бойницами чужие караулящие
глаза. Затевалось страшное. Снова у всех на виду. И мир
по-прежнему безмолвствовал, утешаясь тем, что бойня происходит
за тысячи миль от безмятежного большинства. А я слышал и видел
все...
Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: "Спите ли
вы, мсье, с открытой форточкой?" Ответ: "Да... То есть, нет,
но... Я бы хотел и даже с радостью, но не могу. Не в силу
страха перед холодами, а в силу страха перед звуками. Не умею,
знаете ли, не слышать..."
Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова бром, душ
Шарко, ватные тампоны в ушные раковины. А как иначе? Ангелы
порхают всегда бесшумно. Топают и грохочут лишь Велиалы с
Вельзевулами. Еще одна из грустных данностей. В нынешней
Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину.
Струя из-под крана накаляла ванну, а я ежился эмбрионом,
не в силах согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить
на землю лютого холода - того самого, что сотрясал тогдашнее
мое тело. Я мечтал о наводнениях и граде, о лавинах и снеге,
что остудили бы неугомонных людей, выветрили бы из них зверей
и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в дома и
не давал высунуть носа. С ужасающей ясностью я вдруг понял, что
всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И поверил
в миф о прикованном к скале Прометее. Давать спички детям
опасно. Слишком быстро огонек превращается в пламя пожаров.
Люди освоили это искусство в совершенстве. Алхимия разрушения
проникла в кровь, в гены. Это стало ремеслом, уважаемой
профессией.
Той ночью я спал в обнимку с грелками. Утро покрыло окна
калеными узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели,
под скрежет голой ветки об окно моей комнаты. Взглянув в
зеркало, я содрогнулся. Изменения коснулись не только
окружающего. Что-то стряслось и со мной. При повороте головы,
лицо пугающе вытягивалось, уходило, увеличиваясь, растворялось
и бледнело. Наверное, я был отражением погоды.
Температура падала в течение трех дней. Мне было страшно,
но я торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может,
прозорливее...
Дверь отворилась беззвучно, и, проникнув в собственную
квартиру воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от
влаги плащ на крючок, а зонт в раскрытом состоянии пристроил
в углу. Надо было присесть или прилечь - короче, отдохнуть.
Хотя слова "отдых" я никогда не понимал. Что-то не ладилось у
меня с этим туманным термином. Я знал, что отдохнуть - значит
выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю
катушку - значило уже нечто совершенно иное. Отдыхая на всю
катушку, люди не находили порой сил на следующее утро, чтобы
элементарно сползти с кровати.
Некоторое время я бездумно просидел в кресле. Затем сунул
в рот ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок
глядели на меня, я на них. Каждый при этом думал нелестное. Да
и что там думать! Так себе была квартирка - средней
ухоженности, без мебельных и архитектурных излишеств. Разве
что книги, но и те стыли на полках взводами и батальонами,
взирая на мир без всякой радости. В строю - оно всегда в
строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали мысли, сжатые
неимоверной теснотой строки буднично выцветали. И только
где-то под обоями тихонько шебуршала жизнь. Усатая разведка
следила за мной, карауля хлебные, просыпаемые на пол крошки.
"Хрена вам! - подумал я. - Все подмету и вытру!" И тут же под
полом сонно завозилась мышь. Что-то приснилось ей мутное -
тычок швабры или, может быть, человеческий пинок. Машинально
прихлопнув ладонями, я погубил пролетевшую моль, и так же
машинально припомнил, какое удовольствие мне доставляло в
младенчестве пугать бабушек воплями: "Оль! Оль приетеа!" И
бабушки, тяжело топоча, мчались ко мне, всплескивая руками,
пытаясь поймать пыльнокрылого мотылька. Мои бабушки любили
вязать. Свитеры, носки, варежки... Моль была для старушек
первым врагом.
Не люблю пустоты в руках. Батон съелся, и пальцы тут же
подцепили случайную книгу. Наугад распахнув ее, я лениво
заелозил глазами по строчкам. Иногда такое бывает. Буквы, как
иероглифы, и никак не сливаются в мысль. Виноват либо
читатель, либо автор, либо оба вместе. В данном случае виноват
был, видимо, я. Нужно было сделать усилие, и я сделал -
предварительно крякнув, прищурив один глаз и закрыв другой.
Что-то перещелкнуло в голове, и вместе с Солоухиным я двинулся
степенным шагом по лесу, выискивая занимательно-загадочное
чудо природы - грибы. Чувствовалось, что Солоухин мужик
азартный, но азартно на этот раз не получалось. Грибы
отчего-то не волновали. Вообще не волновало ничто.
Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону. Плохо дело, если
ничто не волнует. Аморфность - это ненормальность, это корова
в стойле. Зачем тогда жить? Ради страха однажды расстаться с
жизнью?
Вспомнились вдруг словечки психиатра: фобия,
психастения... Доктор заявлял, что это нормально. Значит,
НЕнормально - жить БЕЗ 1  0страха? Я запутался и разозлился, но
злость получилась безадресной, какой-то абстрактной. Да и чем,
если разобраться, виноваты медики? Они как все. Вынуждены
писать и отписываться. И времени на лечение попросту не
остается. Рецепты, квитанции, справки... А что делает наша
доблестная милиция? Тоже пишет. Акты, протоколы, отчеты. И
наука пишет. Взвесьте любую кандидатскую или докторскую - не
менее килограмма. А суньте в печь, и сгорит не хуже обычного
полена.
Часы, стоящие на телевизоре, явственно шевельнули
стрелками, показав сначала вместо семи восемь, а через
мгновение девять, и я запоздало сообразил, что идут они
совершенно неверно. Судя по всему, день еще продолжался,
однако часы говорили об ином. А хуже всего было то, что я
вдруг услышал музыку. Это походило на "Найт флайт ту Винус" в
исполнении "Бони М". Раскатистый ударник стремительно
приближался, и мне поневоле пришлось встать. Бездействие, увы,
чревато последствиями. Время постоянно набегает на всех нас и,
отбирая эстафетную палочку, стремительно уходит вперед. Череда
озорных бегунов, обходящих справа и слева... Каждому из них
отдаешь какой-то шанс, какую-то крохотную толику удачи. И
всякий раз процедура обгона сопровождается насмешливыми
мелодиями. Так лидирующий пароход посылает менее мощным
собратьям насмешливые гудки, и поверженные собратья
помалкивают. Сказать им нечего.
Порывисто поднявшись, я принялся ходить из угла в угол.
Действие было абсолютно бессмысленным, но все-таки это было
действие. Рокот барабанов постепенно стал стихать. Я оторвался
от них, хотя отчетливо понимал, что весьма недалеко. С
обреченностью я сознавал, что стоит задержаться на одном месте
чуть дольше - без движения, без чувств, без мыслей, как
разудалые напевы не замедлят выплыть из кухни или чуланчика,
чтобы нотными потоками спеленать по рукам и ногам, свив вокруг
мозга подобие чалмы. А после комната заполнится танцующими
людьми - сперва полупрозчными и невесомыми, чуть позже -
вполне материальными и живыми, способными коснуться, толкнуть
и даже ударить. Тишина на короткое время взорвется голосами,
но потом картинка вновь помутнеет и пропадет. За ней
постепенно стихнет и музыка.
В сущности ничего страшного не произойдет, но останется
неприятный осадок - ощущение, что мог что-то сделать и не
сделал, мог выиграть, но сказал "пас" и предпочел проиграть.
Так однажды у меня была замечательно сладкая мысль или,
может быть, видение. Давным-давно. Может быть, год назад, а
может быть, неделю. Так или иначе, но я смаковал снизошедшее,
как опытный гурман, как умирающий от жажды, припавший к
роднику. И вдруг на минуту отвлекся. Пошел на кухню, чтобы
что-то там достать из холодильника. И мысль растаяла. Совсем.
Слепым щенком я тыкался по углам, пытаясь набрести на нее
вновь, но ничего не выходило. Я даже возвращался к
злополучному холодильнику. Видимо, памятуя, что где-то возле
него я потерял ту мысль, и я глядел под ноги, словно мысль и
впрямь была оброненной иголкой. Разумеется, ничего не нашел.
Пришлось довольствоваться тем, что осталось, а осталось,
кажется...
Я обернулся на грохот. Этого еще мне не хватало! Мозаичными
кусками на пол сыпалась штукатурка, стена набухала и рушилась,
заставляя шевелиться на голове волосы.
Это был маятник. Я наблюдал его второй раз в жизни.
Золотистая статуя женщины, с усмешкой глядящей вперед выпуклым
и замершим навсегда взором. Она плавно пролетела над ссохшимся
паркетом и вонзилась в противоположную стену. Я ничего не
успел разглядеть. Все произошло слишком невнятно, туман на
время прохода маятника густо заполнил комнатку, словно нарочно
испытывал меня на прочность. Судорожно сглотнув, я шагнул
следом за маятником и остановился. Жерлом пробудившегося
вулкана проломленная стена пыльно клубилась. Потревоженные
клопы стайками и порознь покидали разворошенное жилье. Им было
еще страшнее, чем мне, но им не предоставлялось выбора. Я же
стоял на распутье. То есть, наверное, я с него не сходил. Но
что мне было делать? Оставаться в комнате и ждать очередного
парохода с оркестром? А потом плакаться и глядеть вслед? Ну уж
дудки! Порой и самые ничтожные тюфяки способны на
сумасбродство, на нечто, я бы сказал, решительное. Я же к
тюфякам себя не относил. Кое-что я умел и кое-чему еще мог
научиться. Ставить на себе крест мне отнюдь не улыбалось.
Чтобы не глотать пыль, я набрал в грудь побольше воздуха
и, обмотав голову, валявшимся на стуле полотенцем, нырнул за
золотистой статуей.

РЕ-БЕКАР

Это походило на дно гигантского бассейна. Нагромождения
ила царствовали справа и слева, но кое-где проступали и
островки кафеля. Самого обыкновенного кафеля. Впрочем,
поражало иное. Куда бы я не глядел, всюду покоились
бездыханные тела морских котиков и львов, ластоногих черепах.
звезд, ежей и колючих скорпен. С осторожностью я перешагнул
через свившуюся клубочком мурену и носком туфли ткнул в
плавник завалившейся на бок акулы. Каменная твердость,
абсолютная неподвижность. Океаническая фауна, скованная
параличом.
Продолжая шагать дальше, я пытался понять казус временных
перевертышей. Оркестровая издевка - это ясно, но что же тогда
с моим маятником? Летел ли он из прошлого в будущее или
рассекал временную ось под неким углом? Разве с маятником Фуко
не творится то же самое?
1 2 3 4 5 6 7 8 9