Надо сказать, она никогда особенно и не разогревается,
даже после самых жарких ласк Ева на ощупь прохладна, словно наяда.
Как всякая подлинная женщина, Ева хочет, чтобы однажды понравившееся
оставалось с нею всегда. Поэтому вся жизнь Евы проходит в скитаньях, в
миграциях за зоной осени, смещающейся от севера к югу и наоборот. Иной раз
мне думается, что Ева Чижик избрала такую вот кочевую жизнь лишь потому,
что по великой случайности ей как-то выпало одеться впору именно для осени
- бывают иногда такие удачные заходы в универмаг, - а дальше она решила
просто поддерживать этот стиль, не рискуя обновлять гардероб полностью для
лета, или же для зимы, попросту дрейфуя вместе с сезоном по пространству
нашего края. Ева - кочевник, постоянный обитатель аэропортов и гостиниц,
где из-за туманов и нелетной погоды она проводит почти все время. Сумка
через плечо, маленький замшевый ридикюль, чемоданчик на роликах, зонт в
футляре - и в порывистых объятьях ощущение девичьего тела под
напластованиями синтетических одежек.
Жаль, что мы встречаемся так редко, лишь однажды в год, но у меня
свои привязанности. Каждый год с наступлением зимы я перемещаюсь в летний
пояс, где с компанией себе подобных коротаю время до разгула летних дней в
наших широтах.

ДОМ СВИДАНИЙ
Еще о любви, или о том, какой вид принимает порой это неистребимое
чувство. Фаина, любовь Смирина - ладная шатенка с очаровательным бледным
личиком. Сначала он даже не верил, что такая женщина может обратить на
него, во всех отношениях заурядного мужика, какое-то внимание, и первые
дни их связи были омрачены именно этим его скепсисом, подозрительностью и
высматриванием скрытых целей. В дальнейшем все растворилось в чувстве.
Фаина звонит Смирину:
- Привет. Ты сегодня как обычно?
- Да, белка.
- Тогда я тебя жду. Записалась заранее - восемнадцатая.
- Ого! Умница, как тебе удалось? Ведь открывают в десять.
- Была рядом, вот и заглянула по пути... Так придешь?
- Считай, что я уже там.
- Ну, пока. Целую.
Остаток дня у Смирина как в тумане - Фаина застит ему взор, он видит
ее короткую прическу, ее брови, ее рот - крупноватый, пожалуй, но чудесной
формы, - вырез блузки, мочку уха с сережкой, словом, все, что удается
увидеть сквозь захватанное пальцами, толстенное стекло в комнате свиданий.
Может показаться, что основное неудобство Дома свиданий - это присутствие
множества других пар по обеим сторонам перегородки, но влюбленных тяготит
другое - микрофонная связь, она сделана уж очень по-дурацки. То, что
предназначается собеседнику, воспроизводится громкоговорителем по эту
сторону, причем, чем тише сказанное, тем громче звук, и самые нежные
перешептывания огромные динамики превращают в грохот обвала. Напротив, то,
что говорит Фаина, еле доносится сюда, и Смирин, словно глухонемой,
пытается разобрать слова по движениям губ.
- Соскучилась, - говорит Фаина.
- Что? - переспрашивает он (Что? Что? Что? - вопят динамики, и люди
поглядывают недовольно в их сторону).
- Соскучилась по тебе! Я не могу без тебя больше, - кричит Фаина.
- Прелесть моя! Я тебя обожаю! - надсаживается Смирин, но из-за
гнусной этой акустики, слова его не доходят до любимой.
- Что ты говоришь? - переспрашивает она в свою очередь.
Стоит гвалт. Вдоль строя влюбленных похаживает служащая в форме, она
засекает время и урезонивает чересчур раскричавшихся - сейчас она вежливо
теснит к выходу заплаканную девушку. Проходя мимо Смирина, басит:
- Закругляйтесь, мужчина.
- Ну, мне пора, любимая - (Любимая!! ...бимая! ...бимая!) - До
завтра! - орет Смирин на прощанье. Фаина молча машет рукой, они
оглядываются, идя к выходу, каждый на своей стороне.
Едучи к себе, Смирин в который уже раз отмечает эту невероятную удачу
- ведь Дом свиданий расположен как раз на полпути по дороге домой, в точке
пересечения их ежедневных маршрутов, и, значит, эти свидания, эта любовь
могут продлиться вечно. Вечно, - шепчет Смирин, глядя в запыленное окно
рейсового автобуса.

ШОССЕ
Неподалеку от моего жилья проложили дорогу, шоссе - удивительную
дорогу. Она настолько широка, что никому и в голову не придет двигаться
вдоль по ней, разве что перейти ее поперек, но это практически невозможно:
во всю ширину трассы движется транспорт, и оттуда холодно поглядывают на
нас - столпившихся у перехода - обитатели машин. Конечно же, здесь есть
светофор с кнопкой, как и во всех подобных местах, однако он не действует
- то ли неисправен, то ли никто не догадывается включить - и вот мы
простаиваем здесь часами, да и на противоположной стороне, отсюда видно
сквозь дымку выхлопных газов, тоже собралась толпа. Я уже давно приметил
там молоденькую блондинку в темных очках и несколько раз делал ей знаки;
она, вроде, мне тоже симпатизирует, но плохо то, что начинает смеркаться,
а в темноте вряд ли кто рискнет форсировать этот ад. Другой бы уже давно
плюнул и вернулся домой, но - странное дело - то ли блондинка, то ли азарт
удерживают меня у бровки ревущей трассы - а вдруг перейду?
И так, наверное, думает каждый, пока мы стоим здесь, у мчащегося
шоссе, в густеющих сумерках, под черной покосившейся крестовиной
неисправного светофора...

КОРНЕТ ТРОЕКУРОВ
Как там у вашего крестьянского гения:
Друзья, друзья! Какой раскол в стране!
Какая грусть в кипении веселом!!
Да, именно так, разве что кипение не веселое, а, скорее, неизбывно
мрачное, безысходное клокотание черной вселенской хляби... А потому
перевернем страницу, сменим тембр. Побудем в ином звуковом ряду, нынче,
пожалуй, нам уже недоступном. У другого светоча:
"В 179* году возвращался я в Лифляндию с веселою мыслию обнять мою
старушку-мать после четырехлетней разлуки. Чем более приближался я к нашей
мызе, тем сильнее волновало меня нетерпение. Я погонял почтаря,
хладнокровного моего единоземца, и душевно жалел о русских ямщиках и об
удалой русской езде. К умножению досады, бричка моя сломалась. Я принужден
был остановиться".
И тут же - наждачная шершавость, обкатанная в валуны недавняя
словесность наших свежезамороженных лидеров:
"Чего хотят здоровые силы Маврикия, так это насущных, глубинных
перемен во всем полуколониальном укладе страны, над которой опять, в
который уже раз, повисла когтистая лапа транснациональных корпораций. Но
стяг Фронта освобождения, уверенно развевающийся..." И т.д.
По контрасту - арабские сладкоречивые нашептывания-сказки, где на
каждом шагу из-за тугого стана одалиски, подобный змеиному язычку, может
вымелькнуть кинжал! Эти плаксиво-страстные стоны, замешанные на
вожделении, вероломстве и гашише: "Клянусь Аллахом, госпожа моя Мириам,
записал Калам то, что судил Аллах, и люди сделали со мной хитрость, чтобы
я тебя продал, и хитрость вошла ко мне, и я продал тебя".
Еще, как бы искаженная расстоянием в тысячелетие, родная речь:
"В лето 6454. Ольга с сыномъ Святославом събра вои многы и храбры, и
иде на Деревьскую землю. И изыдоша Древляне противу; и снемъшемася обьма
полкома на купь, суну копьемъ Святославъ на Деревляны, и копье летъ
въсквози уши коневи и удари в ногы коневи: бъ бо въльми дътеск. И рече
Свенгельдьи Асмудъ: "князь уже почалъ; потягнемъ, дружино по князи". И
победиша Деревляны". Малолетний Святослав не смог толком бросить копье, но
победил. Это как-то ободряет даже теперь. А может, именно теперь.
И вот так, по методу контрастной бани, окунаясь то в один, то в
другой речевой поток, возможно, мы и сами не заметим, как окажемся вовсе
не там, где есть, вовсе не с теми, кто рядом, а может и вовсе не в тех
местах, где б нам хотелось быть. Ибо, ведь теперь-то, надеюсь, ясно стало,
что речь, рассказ, повествование - это неуправляемая стихия, и куда стихия
выносит - заранее неизвестно...

ПРОГНОЗ ПО КИЕВУ
Запад фонит 0,03-0,04, пик на вечерние часы. Видимость в тоннелях
метро нулевая. Тем, кому необходимо выйти на улицу, советуем держаться
теневой стороны.
Возможны налеты татаро-монголов из Керчи, которой возвращено древнее
название Тмутарахань. Горение поверхностных вод Днепра, благодаря
северо-западному ветру, перекинулось на левобережные районы, где, к
счастью, почти не осталось жителей.
Назначенный на четверг традиционный ход мучеников по Крещатику под
сомнением в связи с приближающейся пыльной бурей.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ
Любой мало-мальски наделенный воображением человек, полагаю, в тот
или другой момент жизни своей мог представить себя этаким губителем
Вселенной, на худой конец пилотом, что ли, "Энолы Гей", взявшимся за рычаг
бомбосброса и глядящим с непостижимым чувством на четкие кварталы
приморского города сквозь легкую августовскую дымку. Тут закрутка такая,
что самому Достоевскому не снилась: нормальному человеку, не фанату, не
истерику, потенциально образцовому семьянину и честному работнику вдруг
дано право и подтверждено всячески разными уставами и представлениями -
убить одним махом, за секундную вспышку сотни тысяч таких же, как он!
Ведь, небось, в машине едучи, пилот этот затормозит, юзом пойдет по
дороге, спасая кошку на шоссе, ведь племянницу свою трехлетнюю с нежностью
тетешкает у себя на коленях (а внизу таких племянниц - тысячи), и все
же... И все же дергает рычаг!
А может, как раз загвоздка в том, что у него воображения этого
самого, фантазии нет ни грамма, и лишь потом, из газет узнавши и снимков
насмотревшись, он хлопает себя по лбу: да что ж это я? Да как же вышло,
что именно я?!
В микроскопической степени что-то подобное я ощутил раз летом, когда
по ходу жизни возникло у нас на чердаке и вскоре разрослось до
фантастических размеров осиное гнездо. Обычно осиное гнездо - это
окружностью с железный рубль невесомое такое упругое образование с
десятком, не более, сотовых ячеек. А тут выросло разлапое, ни на что не
похожее страшилище, овеваемое ежесекундно тучами ос и гудящее, как
трансформатор. Женщинам стало страшно забираться на чердак, и обратились
ко мне.
О насекомых хоть и знаем достаточно, но мир этот для нас изнутри
абсолютно закрыт. С собакой, иной раз, контакт больше, чем с другим
человеком, да что там - с курицей, с мышью ручной - но вот с элементарным
сверчком запечным? С пчелой, наконец, хотя известно, что пчеловода она не
жалит и вроде признает, но признание это какое-то спиритическое,
потустороннее, как к мертвому непостижимому объекту. Словом, нет у нас
чувства биологического родства даже к самым симпатичным насекомым. А тут -
осы.
И вот, закрыв лицо марлей, с баллончиком "Примы" в руке, подобный
бомбардировщику "Энола Гей", я приближался к гнезду. А оно все так же
ровно гудело, влетали и вылетали сотни ос, и, судя по всему, могучий этот
доминион осиного мира был в самом расцвете. У нас (людей) представляется,
что такие вот насекомые коллективы, вроде муравейников, роев, как бы не
имеют личностного начала, в отличие, скажем, от индивидуальной мухи,
живущей сама за себя. Они там всего лишь часть целого, ничтожная часть. Об
этом думал я, осторожно поднимая баллончик и нацеливая его в самый
эпицентр химеры.
Б-ж-ж-ж-ж! Ядовитое облако окутало Хиросиму. Я дал еще несколько
залпов по окрестностям, чтобы расширить аэрозольную завесу и пресечь
подлет новых полчищ. Также беспокоило - не набросятся ли на меня
уцелевшие. Но где там!
Мощный гул гнезда будто схлопнулся в один миг; очумелые осы
выбирались из его лабиринтов и градом сыпались вниз, влетавшие в облако
также гибли. Весь этот строй сложнейших (внутри гнезда) и, наверное, еще
более причудливых пространственных связей гнезда с миром вовне,
простиравшихся на многие километры вдаль, в один миг был порушен, и осы,
бывшие дотоле всего лишь винтиками этого государства, теперь умирали
индивидуально. Если перевести эту трагедию с насекомого на человеческий,
если возможен такой перевод, то, скорее всего, это выглядело так:
Оса, ошпаренная "Примой", тут же прекращает свою суету в гнезде. Этим
коротким замыканием она выбита из своего рабочего цикла, выключена, словно
реле огромного автомата. На пять секунд оставшейся жизни ей дано каким-то
чудом (человеческое допущение) индивидуальное сознание, отъятое от
сознания роя. Оса в эти пять секунд понимает себя как существо, как
отдельную особь, обреченную сейчас погибнуть возле непостижимой (теперь)
развалины гнезда, рядом с другими, совершенно чужими ей осами. "Что это
было? Зачем это было?" - вот такие вопросы пронеслись бы в ее гаснущем
сознании, в человеческой транскрипции всеобщего бедствия, наверное, как-то
доступной даже осе...
Я поставил опустевший баллончик и направился к открытой двери в
фронтоне, к сияющему проему, в сторону океана, слегка покачивая крыльями.

ПИСЬМО
Нина, пишу тебе наспех, выпала лишь одна (несколько слов
неразборчиво). Возможно, ты не поверишь мне, но это сейчас не так уж и
важно. Сразу о деле.
Помнишь, года два назад над нашей околицей появлялась в сумерки та
светящаяся чечевица; поначалу все очень взволновались, а потом привыкли и
не обращали внимания. С нашего балкона хорошо было видно. У нас тогда шли
нелады, скандалы, словом, не до того. Однажды ночью лежал я без сна и все
смотрел на эту штуку. Подумалось: ежели они такие всемогущие, чего б им
стоило уладить все наши с тобой дела - и квартиру, и любовь, и заработки,
словом все. А уж я б им...
(Целый абзац жирно, неприглядно замазан)... словом, когда это
выяснилось, предпринять что-то было уже невозможно. Я оказался полностью в
их власти, в этих подземельях, которым вроде и конца-краю нет. Это не в
иных мирах, это по сути рядом с тобой, но - недостижимо, и все время
страшное ощущение полной потери себя. Фатальный вздор - представлять их
посланцами издалека, это обычные бесы, они просто регулярно меняют
приманку и облик. Но не это главное - Ниночка, тот, кто живет с тобою
теперь, это вовсе не я, знай! Это изделие, кукла, Буратино с
тремя-четырьмя датчиками, он еле умеет говорить, да и на меня не очень-то
смахивает, но им сходство и не важно, они заряжают внушением, и тебе, за
исключением очень уж грубых несуразиц, все кажется нормальным. Нинок, я
пропал окончательно, но ты еще можешь выбраться.
Эта иллюзия, нынешнее верование в "серебристых людей" из пространства
оборачивается уже теперь многими жертвами; расскажи об этом, где надо,
подключи контрразведку. Здесь много тех, что числятся пропавшими без
вести.
Этого Буратино можно уничтожить, нужно только (несколько строк
зачеркнуто) и тогда все станет на место. Тогда - но это почти несбыточно,
- может быть, ты вызволишь и меня. Главное, пока не позволяй ему
(зачеркнуто), не подписывай ничего в его присутствии, не смотри в глаза -
они читают по взгляду, не эта кукла, конечно, а те, кто пользуется им, как
биноклем; на него действуют, как это ни смешно, лишь заклятья, те, что я
перечислил.
Нина, про... (тут письмо обрывается на полуслове, внизу страницы
длинный росчерк, будто писавшего куда-то вдруг поволокли).

ВСЕ ПРОТИВ ВСЕХ
Столетье назад - теперь это видно - тогдашний широкий всеохватный
гуманизм напитан был крепчайшей убежденностью, что мировой вектор событий
несомненно к лучшему, "из мрака" - так тогдашние прогрессисты обзывали
свою чудесную пору. И огромный хрустальный массив той убежденности лишь
нынче, похоже, осел, растрескался, обратился в стеклянный бой. Но жить без
такой вот эпохальной веры в лучшее - это ведь вовсе уподобиться хряку, что
сегодня повизгивает, жрет, плодится, а завтра, глядишь, его уже потрошат
на заднем дворе. И все же этой славной людской традиции, блистательной
перспективе вдали, по всему видать окончательно пришел конец. А потому и
биологическая природа наша, чувствительная к таким вещам как сейсмограф,
меняется на глазах.
Как водится, плебс первый нутром ощутил перемену, и случаи
четвероногого хождения, всего лишь пяток лет назад бывшие сенсацией,
теперь никого особо не удивляют. А массовая регистрация лекарями (их,
правда, теперь по-старинке именуют ведунами), случаев атавизма? Не далее
как позавчера встретился нам в подземном переходе экземпляр -
дымчато-серый, волчьей масти юноша, что куда-то мчался, держа в зубах (!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19