..
Степан смолк, опустил на грудь заметно поседевшую голову.
- Чем же она тебе в напасть? - спросил Ермак.
- Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на
Дону, укатали сивку крутые горы...
Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и
тонкой смуглой рукой огладила его нечесанные волосы:
- Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль
тебя! - на глазах ее свернули слезы.
"Что за наваждение, никак она опять глядит на меня?" - подумал Ермак.
И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама
все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.
- Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрицы, - все
ты мне! - ласкала она казака.
Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя
нехорошо, нечестно...
Оставался он в курене Степана неделю.
Станичник сказал ему:
- Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень
ладить, а без атамановой воли - не смей!
Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил
Степану:
- Веди!
Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.
- Атаманов двор? - спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки.
Распахнул двери.
В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман
Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами
он уставился в дружков.
- Кого привел? - хрипло, с одышкой спросил атаман.
- Рассейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел
попасть, - с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.
Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул
им, - красным полымем озарилась горница.
"Хорош бархат! - про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого.
- Видный, кудрявый и ухваткой взял", - по душе пришелся атаману. Переведя
взор на рытый малиновый бархат, Бзыга снисходительно сказал Ермаку:
- Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка,
на майдан его приведи!
Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и
лихоимству Бзыги.
- Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! - с насмешкой
вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:
- Было братство да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали
богатеи. - Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень...
Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а
Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем.
Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил
ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и
поцеловал булат:
- Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товариществе! Меч дарю
неоценимый, у турка добыл - индийский хорасан. Век не притупится, рубись
от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!
- Буду верен лыцарству! - пообещал Ермак и, опустив глаза в землю,
подумал: "Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?".
На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со
степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо,
ароматные запахи трав. Парило. Тишина... И только по черному пыльному
шляху скрипела мажара, запряженная волами, - старый чубатый казак
возвращался с дальней заимки.
В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно
перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста
шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а
в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.
- Ты что, зачем пришла? - пересохшими от волнения губами спросил он.
Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь,
сказала:
- По тебе соскучилась...
Ермак хрипло засмеялся:
- Почто чудишь надо мной?
- Потянуло сюда...
Она перевела дыханье и тихонько засмеялась.
- И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! - Уляша нагнулась к
терновнику и подняла отпотевший жбан.
Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить.
От ледяной воды ломило зубы.
Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять
уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка, казак шагнул к ней
и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала,
затрепетала вся в крепких руках.
- Любый ты мой, желанненький, - зашептала она, - обними покрепче,
пора моя пришла!
"А Степанка?" - хотел спросить ее Ермак и не спросил - почувствовал,
что уже сорвался в пропасть. "Эх, чему быть, того не миновать!" -
мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.
Каждый день, пока Ермак строил свой немудреный курень, Уляша прибегал
к нему, подолгу сидела, и все ласково с жаром упрашивала:
- Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора
теперь, гляди, какая весна кругом...
И забыл Ермак все на свете, - на седьмой день увел он Уляшу в свой
отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил
подаренную Степаном булатную саблю.
- Вот и дружбе конец! - печально вымолвил он.
Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:
- Любовь, желанный мой, краше всего на свете...
Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.
Однако Степанка не порушил дружбу. Печальный и горький он пришел в
курень Ермака, поклонился молодым:
- Что поделаешь, - сказал он. - Молодое тянется к молодому. Против
этого не поспоришь, казак. Любовь! - станичник уронил голову. - Если
крепкая ваша любовь, то и ладно, живите с богом! Вишь вон пора какая! - он
показал на степь, на синие воды Дона, - весна в разгаре, пришел радостный
день...
Весна и в самом деле шла веселой хозяйкой по степи, разбрасывая
цветень. Ковыль бежал вдаль к горизонту, склоняясь под теплым ветром.
Озабоченно хлопотали птицы, а ветлы над рекой радостно шумели мягкой
листвой.
Уляша поднялась навстречу Степану, обняла его и поцеловала:
- Спасибо тебе, тату мой родненький, за доброе слово!
На ресницах Степана блеснула слеза: жалко ему было терять полонянку.
- Эх, старость, старость! - сокрушенно вздохнул он. - Кость гнется,
волос сивеет... Отшумело, знать, мое дорогое время. Ну, Уляша, твоя жизнь
- твоя и дорога! - он притянул к себе девку и благословил: - На долю, на
счастье! Гляди, Ермак, пуще глаза береги ее!
Так и ушел Степанка, унеся с собою печаль и укоры. А Уляша как бы и
недовольна осталась мирным расставанием: не поспорили, не подрались из-за
нее казаки. Свела на переносье густые черные брови и, сердито посмотрев
вслед Степану, сказала:
- Старый черт! Молиться бы тебе, а не девку миловать...
Петро Полетай, бравый казак с русым чубом, дружок Ермака, вышел к
станичной избе и, кидая вверх шапку, закричал зазывно:
- Атаманы-молодцы, станичники, послушайте меня. На басурман
поохотиться, зипуны добывать! На майдан, товариство!
На крики сошлись станичники, одни кидали вверх шапки, а другие
подзадоривали:
- Любо, казаки, любо! Погладить пора путь-дорожку!
- За нами не станет, - весело откликнулся Полетай, - только клич
атамана, зови есаула, - от прибылого присягу принимать, да в поход за
зипунами!
Станицы и не видно, вся потонула в зарослях да в быльняке, а казаков
набралось много. Зашумели, загомонили станичники. Ермаку дивно глядеть на
бесшабашный и пестро одетый народ: кто в рваном кафтанишке, на ногах
скрипят лапти, - совсем рассейский сермяжник, - но сам черт ему не сват -
так лихо, набекрень, у него заломлена шапка, на поясе чудо-краса -
черкесская булатная сабля, а за спиной тугой саадак-лук [саадак - лук в
чехле и колчан со стрелами] со стрелами в колчане, а кто - в малиновых
бархатных кафтанах и татарских сапожках. Толстый станичник с озорными
глазами хлопнул казака в лаптях по плечу:
- Пойдем выпьем, друг!
- А на что пить? - ответил лапотник, - видишь, сапоги целовальнику
пошли!
- А мои на что? - засмеялся толстый и притопнул татарским сапожком,
густо расшитым серебром. - Гуляй, казак!
Между тем топа уже кричала, волновалась, и у всех оружие: и турецкие
в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, и
янычарские ятаганы, и пищали, изукрашенные золотой насечкой, и фузеи, -
кто что добыл в бою, тем и богат.
Тут был и поп с лисьей острой мордочкой и мочальной бороденкой.
Крупный пот выступил на его темном лице и смуглой лысине. Льстивым
голоском он лебезил перед казаками:
- Куда, чада, собрались? В кружало надо бы...
Гул повис над площадью. Ермаку все внове, занимательно. Он тронул
Полетая за локоть и спросил:
- А попик откуда брался? Не ладаном, а хмельным от него несет.
- Попик наш. Беглый из Рассеи. Обличен он в любовном воровстве, чужую
попадью с пути-дороги сбил, за то и осудили в монастырь. А сей блудодей
соскучился и в бега... Так до нас и добрел... А нам - что поп, что дьякон,
одна бадья дегтю...
На крылечке показался атаман Бзыга в бархатном полукафтане, на боку
кривая сабелька. Глаза, хитрые, быстрые, обежали толпу.
- Тихо, атаман будет слово молвить! - прокричал кто-то зычно, и сразу
все смолкло.
Атаман с булавой в руке прошел на середину круга, за ним важно
выступали есаулы. Бзыга низко поклонился казацкому братству,
перекрестился, а за ним степенно поклонились есаулы, сначала самому
атаману, а потом народу.
- О чем, казаки-молодцы, задумали? Аль в поход идти, аль дело какое
приспело? - густой октавой спросил атаман.
- За зипунами дозволь нам отбыть! Соскучили мы и оскудели.
- Кто просит? - деловито спросил атаман.
- Полусотня, - смело выступил вперед Полетай.
- Что, казаки, пустим молодцов? Любо ли вам потревожить татаришек?
- Любо, ой любо! - в один голос отозвались на площади.
- Быть поиску! - рассудил атаман. - А еще что?
Петро вытолкнул вперед Ермака. Смутившийся, неловкий, переваливаясь,
он вошел в круг. Атаман внимательно взглянул на прибылого и окрикнул:
- Что скажешь, рассейский?
- Кланяюсь тихому Дону и доброму товариству, примите в лыцарство! -
Ермак низко поклонился казачьему кругу. Стоял он среди вольных людей
крепышом, немного сбычив голову. На нем камчатная красная рубаха и широкие
татарские шаровары, сапоги сафьяновые, а на поясе сабелька. Взглянув на
нее атаман, признал булатную:
- Побратим со Степаном стал?
- Другом на всю жизнь! - твердо отозвался Ермак.
- Добро! - похвалил атаман. - Степанка - казак отменный, храбрый! Как
станичники, решим? Любо ли?
- Любо, любо! Только дорожку гладить ему! - закричали озорные казаки.
Ермак чинно поклонился и неторопливо сказал:
- Бочку меду самого крепкого ставлю.
- Любо, любо!
- Есть ли еще чего? - громко выкрикнул атаман.
- И еще есть, - твердо сказал Ермак и, оборотясь к толпе, глазами
нашарил Уляшу, подмигнул ей. Вышла в казачий круг полонянка, как тополь
стройная, походкой степенная. На смуглом лице яркий румянец. Глаза
светились горячими огнями. Атаман и казаки залюбовались девкой.
- Хороша, орлица! - похвалил атаман. - Ну, кланяйся честному народу
да молись богу! Как звать?
Ермак выступил вперед и, возбужденный радостью, объявил:
- Уляшей, Ульяницей зовут.
- Хорошее имячко, - одобрил стоявший рядом бородатый станичник. -
Пусть молится.
Полонянка растерянно оглянулась и опустила глаза.
- Черкеска или татарка, аль, может, и совсем цыганка, где ей молитвы
наши знать! Молись, горячая, своему богу! - закричали в толпе. Но Уляша и
своему богу не умела молиться. Вслед за Ермаком она помахала рукой, делая
неуверенно крестное знамение, поклонилась своему будущему хозяину, как
учили ее соседки.
Ермак расправил густую бороду и, по казачьему обычаю, накрыв полой
Уляшу, сказал:
- Будь же ты моею женой!
Невеста упала жениху в ноги и весело отозвалась:
- Коли так, будь и ты моим желанным мужем!..
На этом все и окончилось. Выкатили бочку пенного меда и на майдане
сильней зашумели казаки. Откуда ни возьмись, вперед протиснулся Брязга,
тряхнул серьгой и весело запел, притоптывая каблуками:
При Долинушке
Вырос куст калинушки,
На этой на калинушке
Сидит соловейко,
Сидит, громко свищет.
Под неволюшкой
Сидит добрый молодец,
Сидит, слезно плачет...
Ермак понял намек: загрустили о нем товарищи-друзья - прилепился к
полонянке. Он тряхнул курчавой головой и крикнул:
- Заводи веселую! Товариство николи не забуду! Казаку без драки дня
не прожить! Айда-те, молодцы, к бочонку за ковш!..
Стал Ермак станичником и мужем полонянки. Хоть никто их не венчал, но
слово перед народом дали, а ему, этому слову, крепость нерушимая. Хмельной
он вернулся с площади и всю ночь ласкал свою жену, в глаза ей глядел и
обнимал до хруста в костях. Радовалась она его великой силе, зарывалась
лицом в курчавую бороду и все шептала:
- Милый, желанный мой! Смерть мне слаще разлуки, не покидай меня!
Однако на другой день, лишь только звезды стали гаснуть и месяц
побледнел, Ермак покинул брачное ложе и быстро обрядился в путь-дорогу - в
свой первый поход. Уляша вышла его провожать и долго держалась за стремя.
- Блюди себя! - сказал ей строго Ермак и погнал коня. Скакун сразу
перешел на рысь и скоро вынесся на холм, с которого видны были серебристые
излучины Дона, плавно и спокойно несшего свои воды в сине-дымчатую даль.
За Доном, среди степных курганов, убегала узкая лента дорожки, по которой
скакала наметом казачья станица.
Разбрызгивая сверкающую росу, Ермак нагнал ватажку. К нему подъехал
Полетай.
- Что, молодец, хорошо с молодой женой, а еще лучше в привольной
степи! - с чувством произнес он. - Нет на белом свете милее и краше нашего
Дона! Вон, гляди! - показал он на вспыхнувшие под восходящем солнцем
серебристые воды. Красавец! - Глубоко захватив всей грудью чистый и
бодрящий степной воздух, он шумно выдохнул и продолжал:
- Каждая русская реченька имеет свою красу! Волга-матушка - глубокая,
раздольная и разгульная! Урал - золотое донышко, серебряны покрышечки.
Днепр быстрый и широкий, а наш Дон Иванович - тихий да золотой! Радостная,
дорогая река наша... Эх, молодцы, песню! - закричал он зычно, и казаки,
встрепенувшись, запели родную и веселую. Далеко и широко разнесли степные
просторы голоса станичников.
В степи, за Манычем, на глухом шляху приметили казаки бухарский
караван. Куда ни глянь - пустыня, необозримые просторы и по ним, словно в
море, одна за другой бегут зеленые волны ковыля. Они набегают из-за окоема
и, колыхаясь, торопятся далеко-далеко к горизонту. Станичники притаились
за курганом и терпеливо ждали добычу. В легком облаке пыли появилась
вереница качающихся на ходу верблюдов. Подле них на добрых конях всадники
в остроконечных шапках, с копьями в руках.
Кругом тишина. Степь ласково поит душу покоем и солнцем. Рядом в
ковыле, мимо затаившихся казаков, проходит стая дудаков. Они любопытно
вытягивают головки и удивленно смотрят на караванщиков. Не верится Ермаку,
что сейчас вспыхнет сеча.
На переднем двугорбом верблюде сидит карамбаши-проводник, прямой и
осанистый, в зубах у него зажата оправленная в серебро трубка. Гортанный
говор все ближе, о чем-то с жестикуляцией спорят чернобородые купцы.
Полетай оглядел ватажку и во всю мочь крикнул:
- За мной, братцы!
С визгом и криками понеслась станица, охватывая караван, как
распластанными крыльями, конной лавой. И сразу словно ветром сдуло всю
важность с купецкий лиц. Бухарцы в пестрых халатах, в белых чалмах
бросились на землю и уткнулись бородами в пыль. Всадники неустрашимо
кинулись защищать хозяйское добро. Только один карамбаши, смуглый, со
скошенными, длинными глазами и резко очерченным ртом, невозмутимо восседал
среди обезумевших людей. Когда Ермак кинулся к нему, он проворно соскочил
с верблюда и низко поклонился казаку.
- Стой, не тронь, хозяин! - неожиданно заговорил по-русски карамбаши:
- Я веду караван, но не нанимался, однако, защищать купца!
Его одного и взяли в полон; других порубили, а то отпустили - иди,
куда понесут ноги!
Казаки возвращались домой с тюками цветистых шелковых тканей, пестрых
ковров, везли разные ожерелья, кишмиш и мешки пряностей, от которых огнем
горит во рту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Степан смолк, опустил на грудь заметно поседевшую голову.
- Чем же она тебе в напасть? - спросил Ермак.
- Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на
Дону, укатали сивку крутые горы...
Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и
тонкой смуглой рукой огладила его нечесанные волосы:
- Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль
тебя! - на глазах ее свернули слезы.
"Что за наваждение, никак она опять глядит на меня?" - подумал Ермак.
И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама
все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.
- Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрицы, - все
ты мне! - ласкала она казака.
Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя
нехорошо, нечестно...
Оставался он в курене Степана неделю.
Станичник сказал ему:
- Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень
ладить, а без атамановой воли - не смей!
Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил
Степану:
- Веди!
Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.
- Атаманов двор? - спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки.
Распахнул двери.
В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман
Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами
он уставился в дружков.
- Кого привел? - хрипло, с одышкой спросил атаман.
- Рассейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел
попасть, - с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.
Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул
им, - красным полымем озарилась горница.
"Хорош бархат! - про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого.
- Видный, кудрявый и ухваткой взял", - по душе пришелся атаману. Переведя
взор на рытый малиновый бархат, Бзыга снисходительно сказал Ермаку:
- Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка,
на майдан его приведи!
Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и
лихоимству Бзыги.
- Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! - с насмешкой
вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:
- Было братство да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали
богатеи. - Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень...
Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а
Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем.
Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил
ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и
поцеловал булат:
- Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товариществе! Меч дарю
неоценимый, у турка добыл - индийский хорасан. Век не притупится, рубись
от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!
- Буду верен лыцарству! - пообещал Ермак и, опустив глаза в землю,
подумал: "Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?".
На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со
степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо,
ароматные запахи трав. Парило. Тишина... И только по черному пыльному
шляху скрипела мажара, запряженная волами, - старый чубатый казак
возвращался с дальней заимки.
В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно
перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста
шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а
в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.
- Ты что, зачем пришла? - пересохшими от волнения губами спросил он.
Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь,
сказала:
- По тебе соскучилась...
Ермак хрипло засмеялся:
- Почто чудишь надо мной?
- Потянуло сюда...
Она перевела дыханье и тихонько засмеялась.
- И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! - Уляша нагнулась к
терновнику и подняла отпотевший жбан.
Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить.
От ледяной воды ломило зубы.
Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять
уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка, казак шагнул к ней
и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала,
затрепетала вся в крепких руках.
- Любый ты мой, желанненький, - зашептала она, - обними покрепче,
пора моя пришла!
"А Степанка?" - хотел спросить ее Ермак и не спросил - почувствовал,
что уже сорвался в пропасть. "Эх, чему быть, того не миновать!" -
мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.
Каждый день, пока Ермак строил свой немудреный курень, Уляша прибегал
к нему, подолгу сидела, и все ласково с жаром упрашивала:
- Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора
теперь, гляди, какая весна кругом...
И забыл Ермак все на свете, - на седьмой день увел он Уляшу в свой
отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил
подаренную Степаном булатную саблю.
- Вот и дружбе конец! - печально вымолвил он.
Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:
- Любовь, желанный мой, краше всего на свете...
Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.
Однако Степанка не порушил дружбу. Печальный и горький он пришел в
курень Ермака, поклонился молодым:
- Что поделаешь, - сказал он. - Молодое тянется к молодому. Против
этого не поспоришь, казак. Любовь! - станичник уронил голову. - Если
крепкая ваша любовь, то и ладно, живите с богом! Вишь вон пора какая! - он
показал на степь, на синие воды Дона, - весна в разгаре, пришел радостный
день...
Весна и в самом деле шла веселой хозяйкой по степи, разбрасывая
цветень. Ковыль бежал вдаль к горизонту, склоняясь под теплым ветром.
Озабоченно хлопотали птицы, а ветлы над рекой радостно шумели мягкой
листвой.
Уляша поднялась навстречу Степану, обняла его и поцеловала:
- Спасибо тебе, тату мой родненький, за доброе слово!
На ресницах Степана блеснула слеза: жалко ему было терять полонянку.
- Эх, старость, старость! - сокрушенно вздохнул он. - Кость гнется,
волос сивеет... Отшумело, знать, мое дорогое время. Ну, Уляша, твоя жизнь
- твоя и дорога! - он притянул к себе девку и благословил: - На долю, на
счастье! Гляди, Ермак, пуще глаза береги ее!
Так и ушел Степанка, унеся с собою печаль и укоры. А Уляша как бы и
недовольна осталась мирным расставанием: не поспорили, не подрались из-за
нее казаки. Свела на переносье густые черные брови и, сердито посмотрев
вслед Степану, сказала:
- Старый черт! Молиться бы тебе, а не девку миловать...
Петро Полетай, бравый казак с русым чубом, дружок Ермака, вышел к
станичной избе и, кидая вверх шапку, закричал зазывно:
- Атаманы-молодцы, станичники, послушайте меня. На басурман
поохотиться, зипуны добывать! На майдан, товариство!
На крики сошлись станичники, одни кидали вверх шапки, а другие
подзадоривали:
- Любо, казаки, любо! Погладить пора путь-дорожку!
- За нами не станет, - весело откликнулся Полетай, - только клич
атамана, зови есаула, - от прибылого присягу принимать, да в поход за
зипунами!
Станицы и не видно, вся потонула в зарослях да в быльняке, а казаков
набралось много. Зашумели, загомонили станичники. Ермаку дивно глядеть на
бесшабашный и пестро одетый народ: кто в рваном кафтанишке, на ногах
скрипят лапти, - совсем рассейский сермяжник, - но сам черт ему не сват -
так лихо, набекрень, у него заломлена шапка, на поясе чудо-краса -
черкесская булатная сабля, а за спиной тугой саадак-лук [саадак - лук в
чехле и колчан со стрелами] со стрелами в колчане, а кто - в малиновых
бархатных кафтанах и татарских сапожках. Толстый станичник с озорными
глазами хлопнул казака в лаптях по плечу:
- Пойдем выпьем, друг!
- А на что пить? - ответил лапотник, - видишь, сапоги целовальнику
пошли!
- А мои на что? - засмеялся толстый и притопнул татарским сапожком,
густо расшитым серебром. - Гуляй, казак!
Между тем топа уже кричала, волновалась, и у всех оружие: и турецкие
в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, и
янычарские ятаганы, и пищали, изукрашенные золотой насечкой, и фузеи, -
кто что добыл в бою, тем и богат.
Тут был и поп с лисьей острой мордочкой и мочальной бороденкой.
Крупный пот выступил на его темном лице и смуглой лысине. Льстивым
голоском он лебезил перед казаками:
- Куда, чада, собрались? В кружало надо бы...
Гул повис над площадью. Ермаку все внове, занимательно. Он тронул
Полетая за локоть и спросил:
- А попик откуда брался? Не ладаном, а хмельным от него несет.
- Попик наш. Беглый из Рассеи. Обличен он в любовном воровстве, чужую
попадью с пути-дороги сбил, за то и осудили в монастырь. А сей блудодей
соскучился и в бега... Так до нас и добрел... А нам - что поп, что дьякон,
одна бадья дегтю...
На крылечке показался атаман Бзыга в бархатном полукафтане, на боку
кривая сабелька. Глаза, хитрые, быстрые, обежали толпу.
- Тихо, атаман будет слово молвить! - прокричал кто-то зычно, и сразу
все смолкло.
Атаман с булавой в руке прошел на середину круга, за ним важно
выступали есаулы. Бзыга низко поклонился казацкому братству,
перекрестился, а за ним степенно поклонились есаулы, сначала самому
атаману, а потом народу.
- О чем, казаки-молодцы, задумали? Аль в поход идти, аль дело какое
приспело? - густой октавой спросил атаман.
- За зипунами дозволь нам отбыть! Соскучили мы и оскудели.
- Кто просит? - деловито спросил атаман.
- Полусотня, - смело выступил вперед Полетай.
- Что, казаки, пустим молодцов? Любо ли вам потревожить татаришек?
- Любо, ой любо! - в один голос отозвались на площади.
- Быть поиску! - рассудил атаман. - А еще что?
Петро вытолкнул вперед Ермака. Смутившийся, неловкий, переваливаясь,
он вошел в круг. Атаман внимательно взглянул на прибылого и окрикнул:
- Что скажешь, рассейский?
- Кланяюсь тихому Дону и доброму товариству, примите в лыцарство! -
Ермак низко поклонился казачьему кругу. Стоял он среди вольных людей
крепышом, немного сбычив голову. На нем камчатная красная рубаха и широкие
татарские шаровары, сапоги сафьяновые, а на поясе сабелька. Взглянув на
нее атаман, признал булатную:
- Побратим со Степаном стал?
- Другом на всю жизнь! - твердо отозвался Ермак.
- Добро! - похвалил атаман. - Степанка - казак отменный, храбрый! Как
станичники, решим? Любо ли?
- Любо, любо! Только дорожку гладить ему! - закричали озорные казаки.
Ермак чинно поклонился и неторопливо сказал:
- Бочку меду самого крепкого ставлю.
- Любо, любо!
- Есть ли еще чего? - громко выкрикнул атаман.
- И еще есть, - твердо сказал Ермак и, оборотясь к толпе, глазами
нашарил Уляшу, подмигнул ей. Вышла в казачий круг полонянка, как тополь
стройная, походкой степенная. На смуглом лице яркий румянец. Глаза
светились горячими огнями. Атаман и казаки залюбовались девкой.
- Хороша, орлица! - похвалил атаман. - Ну, кланяйся честному народу
да молись богу! Как звать?
Ермак выступил вперед и, возбужденный радостью, объявил:
- Уляшей, Ульяницей зовут.
- Хорошее имячко, - одобрил стоявший рядом бородатый станичник. -
Пусть молится.
Полонянка растерянно оглянулась и опустила глаза.
- Черкеска или татарка, аль, может, и совсем цыганка, где ей молитвы
наши знать! Молись, горячая, своему богу! - закричали в толпе. Но Уляша и
своему богу не умела молиться. Вслед за Ермаком она помахала рукой, делая
неуверенно крестное знамение, поклонилась своему будущему хозяину, как
учили ее соседки.
Ермак расправил густую бороду и, по казачьему обычаю, накрыв полой
Уляшу, сказал:
- Будь же ты моею женой!
Невеста упала жениху в ноги и весело отозвалась:
- Коли так, будь и ты моим желанным мужем!..
На этом все и окончилось. Выкатили бочку пенного меда и на майдане
сильней зашумели казаки. Откуда ни возьмись, вперед протиснулся Брязга,
тряхнул серьгой и весело запел, притоптывая каблуками:
При Долинушке
Вырос куст калинушки,
На этой на калинушке
Сидит соловейко,
Сидит, громко свищет.
Под неволюшкой
Сидит добрый молодец,
Сидит, слезно плачет...
Ермак понял намек: загрустили о нем товарищи-друзья - прилепился к
полонянке. Он тряхнул курчавой головой и крикнул:
- Заводи веселую! Товариство николи не забуду! Казаку без драки дня
не прожить! Айда-те, молодцы, к бочонку за ковш!..
Стал Ермак станичником и мужем полонянки. Хоть никто их не венчал, но
слово перед народом дали, а ему, этому слову, крепость нерушимая. Хмельной
он вернулся с площади и всю ночь ласкал свою жену, в глаза ей глядел и
обнимал до хруста в костях. Радовалась она его великой силе, зарывалась
лицом в курчавую бороду и все шептала:
- Милый, желанный мой! Смерть мне слаще разлуки, не покидай меня!
Однако на другой день, лишь только звезды стали гаснуть и месяц
побледнел, Ермак покинул брачное ложе и быстро обрядился в путь-дорогу - в
свой первый поход. Уляша вышла его провожать и долго держалась за стремя.
- Блюди себя! - сказал ей строго Ермак и погнал коня. Скакун сразу
перешел на рысь и скоро вынесся на холм, с которого видны были серебристые
излучины Дона, плавно и спокойно несшего свои воды в сине-дымчатую даль.
За Доном, среди степных курганов, убегала узкая лента дорожки, по которой
скакала наметом казачья станица.
Разбрызгивая сверкающую росу, Ермак нагнал ватажку. К нему подъехал
Полетай.
- Что, молодец, хорошо с молодой женой, а еще лучше в привольной
степи! - с чувством произнес он. - Нет на белом свете милее и краше нашего
Дона! Вон, гляди! - показал он на вспыхнувшие под восходящем солнцем
серебристые воды. Красавец! - Глубоко захватив всей грудью чистый и
бодрящий степной воздух, он шумно выдохнул и продолжал:
- Каждая русская реченька имеет свою красу! Волга-матушка - глубокая,
раздольная и разгульная! Урал - золотое донышко, серебряны покрышечки.
Днепр быстрый и широкий, а наш Дон Иванович - тихий да золотой! Радостная,
дорогая река наша... Эх, молодцы, песню! - закричал он зычно, и казаки,
встрепенувшись, запели родную и веселую. Далеко и широко разнесли степные
просторы голоса станичников.
В степи, за Манычем, на глухом шляху приметили казаки бухарский
караван. Куда ни глянь - пустыня, необозримые просторы и по ним, словно в
море, одна за другой бегут зеленые волны ковыля. Они набегают из-за окоема
и, колыхаясь, торопятся далеко-далеко к горизонту. Станичники притаились
за курганом и терпеливо ждали добычу. В легком облаке пыли появилась
вереница качающихся на ходу верблюдов. Подле них на добрых конях всадники
в остроконечных шапках, с копьями в руках.
Кругом тишина. Степь ласково поит душу покоем и солнцем. Рядом в
ковыле, мимо затаившихся казаков, проходит стая дудаков. Они любопытно
вытягивают головки и удивленно смотрят на караванщиков. Не верится Ермаку,
что сейчас вспыхнет сеча.
На переднем двугорбом верблюде сидит карамбаши-проводник, прямой и
осанистый, в зубах у него зажата оправленная в серебро трубка. Гортанный
говор все ближе, о чем-то с жестикуляцией спорят чернобородые купцы.
Полетай оглядел ватажку и во всю мочь крикнул:
- За мной, братцы!
С визгом и криками понеслась станица, охватывая караван, как
распластанными крыльями, конной лавой. И сразу словно ветром сдуло всю
важность с купецкий лиц. Бухарцы в пестрых халатах, в белых чалмах
бросились на землю и уткнулись бородами в пыль. Всадники неустрашимо
кинулись защищать хозяйское добро. Только один карамбаши, смуглый, со
скошенными, длинными глазами и резко очерченным ртом, невозмутимо восседал
среди обезумевших людей. Когда Ермак кинулся к нему, он проворно соскочил
с верблюда и низко поклонился казаку.
- Стой, не тронь, хозяин! - неожиданно заговорил по-русски карамбаши:
- Я веду караван, но не нанимался, однако, защищать купца!
Его одного и взяли в полон; других порубили, а то отпустили - иди,
куда понесут ноги!
Казаки возвращались домой с тюками цветистых шелковых тканей, пестрых
ковров, везли разные ожерелья, кишмиш и мешки пряностей, от которых огнем
горит во рту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16