Женя и дети кормили ручных белок орешками, которые продавали тут же на лотке. А она вдруг очень спокойно подумала, что все это - золотые окна, и смех детей, и колыхание пара в дебрях нарочито живописного кустарника, все это для нее в последний раз. Все это остается здесь без нее, и письмо Эриха должно остаться здесь, дело не в осторожности, просто оно принадлежит этому миру, как и тот, кто его написал. Только этому. Она медленно порвала письмо, встала и отнесла клочки в урну. Когда уходили из парка, Женя почему-то оглянулась несколько раз, а потом сказала как-то слишком спокойно:
- Напрасно ты выбросила обрывки. За нами наверняка следят, - и, продолжая идти так же спокойно: - ты знаешь, твой приезд, твоя жизнь в нашем доме сблизили нас с Павлом, странно, но это так... Родим еще одного ребенка, авось, все наладится. Все равно деваться некуда.
На перроне серой прокопченной громады Ост-Банхофа они молчали, только глядели друг на друга. Проходящие мужчины оборачивались на Женю, она с великолепным равнодушием не замечала их восхищенных взглядов.
"Какая сила в этой женщине. Разве можно подумать, что эта холеная красавица родила в Норильске в чуме близнецов, они умерли. Она пробыла всю экспедицию..."
Расцеловались, Женя осталась на перроне, а Павел вошел с нею в купе:
- Едешь одна. Все правильно. Да, чуть не забыл. Это тебе лекарство от страха, - он опустил в карман ее пальто что-то тяжелое.
- Что это?
- Вальтер. Почти игрушечный - шесть на тридцать пять. Нет, нет, сейчас не смотри.
- Зачем он мне?
- Ну ведь у всех есть, пусть и у тебя будет.
- Тебе уже тридцать шесть, а ты так и остался мальчишкой, который был счастлив оттого, что его отправляют на фронт, где можно пострелять.
- Это я перед тобой и Нюрой красовался, а вообще-то мне было не по себе. Ладно. Береги себя сестренка, такая как ты у меня - единственная.
Женя дала ей в дорогу невозвращенца Дмитриевского "О Сталине и Ленине" и рукописные списки запрещенного Есенина. Дмитриевского читать было скучно: в восхвалении Иосифа просвечивали страх и расчет.
И меня по ветряному свею
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.
На этих строчках она остановилась и стала смотреть в окно. Забытое чувство тоски подползало к сердцу, краски мира линяли, и она уже без прежнего интереса разглядывала аккуратные домики, сады, поля со скирдами. "Тоску надо полюбить, тоску надо полюбить", - стали выстукивать колеса.
"Но ведь полюбить ее можно только с веревкою на шее. Как страшно он предугадал свою смерть. Что такое свей? Наверное, что-то связанное с песком".
Она вынула из кармана пальто маленький пистолет. Держать его в руке было приятно, не то, что некрасивый маузер, который в Царицыне дал ей Иосиф. Маузер был страшный, а этот - уютный; его можно носить в сумочке.
Будь же то вовек благословенно,
Что пришлось прожить и умереть...
"Нет, уж лучше Дмитриевский. Интересно как о Ленине".
И словно споткнулась. Вспомнила, как рассказывала Эриху свой сон. Где это было? Тоже в поезде, идущем через сосновые леса и желтые поля. Поезде, уехавшем навсегда в страну воспоминаний. Потом они гуляли по маленькому городу, обедали на залитой солнцем площади, и мальчик гонял обруч. Тот день был ярко-желтым. Она не сказала, что ей снился. Ленин. Зачем? Что это меняло? Она вспомнила его задание, думать о начале двадцатых. Ничего особенного, если не считать жалости к медленно опускающемуся в небытие очень хорошему человеку и каких-то бюрократических тайн Секретариата. Поторопилась порвать письмо. Можно было это сделать перед самой границей. Бедная Женя, ей все время чудится слежка, в Стране Советов всем что-то чудится, даже Ленину померещилось, что у него что-то украли. Когда же это было? Осень. Глубокая осень, наверное, октябрь - потому что в приемной было знобко, плохо топили. Помнит, потому что пришла на работу в теплой домашней кофте. Здесь теперь всегда было пустынно. Они с Марусей расшифровывали и перепечатывали материалы съезда. Спокойная неспешная работа. Ильич в Горках. И вдруг во второй половине дня выходит из дверей квартиры, походка чуть ковыляющая, но вид замечательный, совсем прежний. Следом Надежда Константиновна и Мария Ильинична. Рукопожатия, быстрые оценивающие взгляды, ей стыдно за кофту. Он говорит ей что-то о девичьей памяти, она не понимает, но смеется, натыкается на ледяной взгляд Марии Ильиничны, спрашивает, будет ли диктовка. Глупо и бестактно, потому что здесь Маруся, которая "только для него", причем здесь ее услуги.
Он заходит в кабинет один, как-то очень ловко и необидно закрыв перед женой и сестрой дверь. Нет. Еще здоровается с часовым, спрашивает, из каких он мест. Тот отвечает неожиданно утробным басом - "Рыбинский".
- Земляк Генриха Григорьевича, - неожиданно сообщает Маруся медовым голосом.
- Аа... Ну да, ну да...
Дверь закрылась надолго. Он не вышел до конца рабочего дня. С утра тоже был в кабинете, прошел еще до их появления, но теперь к нему заходили по очереди то жена, то сестра. Лица у них были то ли озабоченные, то ли обескураженные. Мария Ильинична подчеркнуто избегала смотреть на нее. Выносили из кабинета книги, слышался его высокий нервный голос. Что-то было не так, это ощущалось в походках женщин, в их жестах, а главное - в ненавидящем слепом взгляде Марии Ильиничны на нее. Так всегда: у этой, что бы ни происходило - виновата жена Сталина.
Иосиф был потрясен ее сообщением о появлении Ильича в Кремле, даже обычная невозмутимость слетела. Подробно расспросил, как выглядит, что говорит и усмехнулся, лишь когда упомянула об утробном "рыбинские".
А вечером другого дня сам рассказал (ей понадобилось уйти из Секретариата задолго до обеденного перерыва), что Ленин снова в Горках, увезли срочно, так как у него начались конвульсии.
- Странно. Он замечательно выглядел. Почти совсем как прежде.
- Видно напрасно ездил, растрясло дорогой. А эта, говоришь, злобно на тебя смотрела? Все не может тебе простить, что я на ней не женился.
- Нет. Дело в чем-то другом. А в чем - не пойму. Может быть потому что из-за меня ему пришлось ехать. Ведь я не нашла какую-то тетрадку.
- Ну... вспомнила баба, как девкой была. Когда это было. Значит, сказал, как в бочку "рыбинский"? Хе! Смешно! Очень смешно!
Попутчиков судьба послала странных: даму с большим количеством багажа и двух краскомов. Один все время курил в коридоре у опущенного окна, глядел мрачно, другой - часто ошибался и с возгласом - "Пардон, мадам!", закрывал дверь ее купе.
Дама притащилась знакомиться вечером. Предложила поужинать вместе.
- В вагон-ресторане так противно воняет, я убежала.
Надежда вынула пластмассовые коробки с приготовленной Женей едой, дама принесла удивительно красивые фрукты, бутерброды с темно-красным-мясом, нарезанным почти прозрачными ломтиками и бутылку красного вина.
Надежда похвалила фрукты:
- Та воны ж итальянские! - воскликнула попутчица с хохляцкой пылкостью.
Во время ужина рассказала, что муж работает в консульстве в Риме. Рим город хороший, теплый, такой же как ее родная Одесса, но цены немыслимые. Женщины консульства раз в неделю ездят все вместе на рынок и закупают продукты оптом. Так дешевле.
- Ой, вы не поверите, это ж целая кумедь. Мы же языка не знаем, все показываем, какая часть туши нужна. Если задняя, значит, хлопаешь себя по мадам сижу, если вымя - соответственно по титькам. Говядина - муу, баранина - бее, свинина - хрю-хрю, так смешно, так смешно - одним словом кумедь. И они смеются, зазывают: "Сеньора Руссо! Сеньора Руссо!"
Надежда представила картину на римском рынке, и ей стало тошно, но дама уже рассказывала о пока недоступной мечте - американском холодильнике. Описывала этот фантастический аппарат и, к счастью, не задавала никаких вопросов. Ей хватало своих рассказов. Потом вдруг широко зевнула, похлопав ладошкой по рту, засмеялась:
- Ой, заговорила вас, а сам от вина этого осовела, красное на меня всегда так действует, совею, почивать хочу. А вы?
- Я тоже.
Спать не хотелось совсем, но и думать тоже. Открывала Дмитриевского фальшиво, читать не хочется. Снова за Есенина - натыкалась:
Ах, сегодня так весело россам
Самогонного спирта - река
Гармонист с проваленным носом
Им про Волгу поет и Чека
Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге.
Приближалась прежняя жизнь, и та, недавняя, заволакивалась серой пеленой, похожей на водяную взвесь, пропитавшую воздух в парке у замка Шарлотенбург. В окне на фоне кромешной тьмы вздрагивало отражение очень бледного лица с очень черными бровями. Проснулась от того, что замерзла. Поезд стоял. Пустынный перрон, неказистое маленькое здание вокзала с портретом Иосифа над дверью. Похож на Тараса Шевченко.
Сонный проводник сказал, что стоянка десять минут. Комбриг теперь курил возле вагона и со старомодной галантностью помог ей сойти по ступеням. Она близко увидела его худое серое лицо с небольшими усами и неожиданно тревожно-измученным выражением светлых глаз.
Паровоз впереди пыхтел, выпуская время от времени вбок мощную струю пара, и она пошла к хвосту поезда. Точно так же, как на станции Беков за маленьким обрывом низкого перрона начинались поля. Но не видно было ни стогов, ни скирд - просто рябое с проплешинами пространство, будто пораженное лишаем.
- Тетечку, - прошелестело рядом.
Она оглянулась. Никого.
- Тетечку, дайте йисты. Ради Христа дайте.
- Где ты?
Детский голос доносился откуда-то снизу. Она чуть пригнулась. Из-под платформы по-обезьяньи выползло существо в серых лохмотьях с огромным животом. Из лохмотьев торчала бритая голова, обтянутое кожей личико с огромными глазами.
- Хлиба. Ради Христа, - снова уползло под платформу.
- Сейчас, сейчас.
Бегом к своему вагону, трясущимися руками прижала к груди Женины пластмассовые коробки. В коридоре наткнулась на комбрига, поезд дернулся, коробки упали на пол. Вывалились котлеты, салат.
- О, Господи, помогите мне!
Поезд дернулся. Было слышно, как проводник с силой захлопнул дверь вагона.
- Не волнуйтесь, - комбриг складывал котлеты, бутерброды. - А остальное, видимо, уберет проводник. Уже не годится.
В открытое окно потянуло утренним холодом. Она увидела, что рукав его гимнастерки испачкан кремом.
- Простите. Я сейчас, сейчас.
Принесла из купе бумажные салфетки. Стала аккуратно прикладывать к жирному пятну.
- Это пройдет, впитается, как неловко, у меня есть карандашик от пятен, да, да, но сначала надо промокнуть.
Он вдруг резко повернулся, вцепился в приспущенную раму окна.
Мимо проплывали запасные пути, состав из теплушек. Зарешеченные маленькие окна высоко. Ей вдруг показалось, что в окне лицо.
- Что это?! - испуганно спросила она.
- Вагонзак, - коротко ответил он, не обернувшись к ней.
- Там люди?
Он не ответил.
Проводник остановился молча посмотрел на салат и пирожные на полу.
- Товарищи пассажиры, пройдите в ваши купе. Я должен убраться.
- Извините, это у меня упало.
- Что вы, какое беспокойство! Сейчас приберем, - он многозначительно резко дернул вверх раму окна. - Вот так.
Она сошла в Одинцове. Поезд остановился, не доезжая до станции, в вагон влетели Сергей Александрович Ефимов и охранник Иосифа, его любимчик, кажется, по фамилии Власик, ловко подхватили ее багаж и по пустынному коридору - к тамбуру. Проводник отсутствовал, и ее бережно принял со ступенек загорелый белозубый Стах.
- Иосиф уже в Сочи. Ждет тебя там. Завтра и покатишь с ребятами. Соскучилась?
- Страшно. Как Нюра, Леня? Как мои? Дома все здоровы?
Она просто забыла, как сильно любит эту березовую рощу, эти сосны, эту белую колокольню в Уборах, эти плавные спуски и подъемы дороги, это прохладное дыхание реки, этот дом с островерхой крышей, этих загорелых крепеньких пузатеньких детишек с визгом бросившихся к ней.
ГЛАВА VII
Пикник удался. Она всегда любила трапезы на природе, а здесь на берегу Холодной речки - зеленый сумрак леса, пронизанный дымными лучами солнца, лепет воды.
Шашлыки она замариновала сама с вечера, и они удались на славу. Екатерина Давидовна с милейшим Володей Полонским запекли в глине перепелов, дети таскали из воды и приносили на крохотную полянку, которую облюбовал Иосиф, бутылки с вином, и вскоре вся компания пришла в прекрасное состояние восторга красотами природы и нежной симпатии друг к другу. Ворошиловых Иосиф любил за искренность и простоту, Володя Полонский - вообще миляга: веселый с удивительно ясным выражением голубых глаз. И был еще один гость. Его пригласил из Ессентуков, где он отдыхал, сам Иосиф. Познакомиться, поговорить о том, о сем. Бывший секретарь Краснопресненского райкома Москвы оказался плотным крепышом, глубоко посаженные глаза смотрели с широкоскулого лица внимательно и спокойно, чем-то он напоминал Сергея Мироныча. Правда, без сокрушительной белозубой улыбки Кирова, но зато уж когда улыбался изредка - это было то, о чем в народе говорят "душу отдашь". Он как-то сразу лег на сердце. При крестьянской неторопливости, обнаружил отменные манеры - какую-то дореволюционную военную учтивость. Иосиф сказал, что он был то ли прапорщиком, то ли поручиком в царской армии.
С Иосифом они чуть не облыбызались, когда обнаружилось, что Мартемьян Никитич родом из тех мест, где Иосиф в 1903 году отбывал ссылку - из Балаганского уезда Иркутской губернии. Иосиф сразу взял очень теплый почти родственный тон с Мартемьяном Никитичем и даже, как будто, не хотел делить его ни с кем, уединялся надолго в кабинете или зазывал на долгие прогулки.
Надежда видела, что Рютину хочется поиграть с детьми, занять их и она попросила Иосифа, чтоб на пикнике не держал его все время возле себя, дал заняться ребятишками.
Наверное, от того, что у гостя было трое своих - два мальчика и девочка, обращение и хватка его с ребятами были уважительно-простецкими.
Иосиф, к ее удивлению, легко согласился на ее просьбу не удерживать Мартемьяна Никитича серьезными разговорами, и теперь тот вместе с Васей и Томиком строили в зарослях шалаш, а для Светланы он уже соорудил навес из веток, там она и заснула на стеганом ватном одеяле, раскинув ручки и чихая, если пятно солнца падало на личико.
Мальчишки с важным, таинственным и счастливым видом появлялись из чащи, озабоченно оглядывались в поисках чего-то, и снова исчезали.
Иосиф был уже слегка пьян, о том свидетельствовала лихо заломленная фуражка и рука, как бы нечаянно то и дело касающаяся ее ноги. Все полусидели-полулежали на покатом склоне полянки. Ей были приятны эти мимолетные прикосновения. После процедур Карлсбада и Мариенбада их соития перестали терзать ее мукой боли, как это было до отъезда, а Иосиф обращался с ней так бережно, так нежно, что, кажется, впервые она робко будила его ночью. Они второй раз в жизни переживали "медовый месяц". Погода стояла удивительно ласковая, море для августа было очень теплым. Она много плавала, сидела с детьми на пляже, наблюдая, как под соседним тентом Иосиф и Мартемьян Никитич ведут бесконечную беседу. При этом Рютин время от времени запускал галькой замечательные "блинчики" на воде. Мальчишки, как-то сразу безоглядно очарованные гостем, следили за ними с вниманием служебных собак, готовых откликнуться на первый жест или призыв.
Вот и сейчас выскочил распаренный с горящими глазами Вася и громко объявил:
- Добро пожаловать в хижину Робинзона Крузо.
Иосиф легко вскочил, протянул ей руку, помогая подняться. Это тоже было новое: "Насмотрелся на Рютина, да и Володя джентльмен хоть куда".
Им даже не нужно было изображать изумление.
Сложенный из бамбука, крытый листьями папоротника домик был удивительно красив.
Даже дверца на веревочных петлях с аккуратно выструганной задвижкой изнутри легко открывалась и запиралась. Она невольно с испугом глянула на Иосифа: он не умел строить таких домиков. Но лицо Иосифа просто сияло от восхищения. Он попробовал домик на крепость, сказав, что он волк и хочет проверить жилище Наф-Нафа, потряс легонько стены, Вася и Томик замерли, Рютин ладонью сделал успокаивающий жест "Мол, не бойтесь, выдержит". Действительно выдержал, хотя потом Иосиф сказал, что только слегка дотронулся. Он ходил вокруг домика, рычал, шумно дул на него, изображая волка, снова трогал, мальчишки выли от восторга. Екатерина Давидовна забралась в домик, закрылась изнутри и оттуда кричала, что теперь будет жить здесь.
Иосиф подмигнул ей: Екатерина Дав.иыдовна действительно походила на хорошенькую розовую свинку.
Снова жарили шашлыки, и Мартемьян Никитич живо рассказывал, как он действительно жил Робинзоном, скрываясь от колчаковцев в тайге. Потом Иосиф насмешил историей, как бежал из того самого Балаганска и о другом побеге из Вологды, когда с ними был еще один беглец, переодетый женщиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32