Но они продолжали петь уже на коленях, отбивая поклоны.
- Ты просыпаешься, отдохнувшая, полная сил, у тебя отличное настроение, ты очень красивая, тебе легко дышать, легко ходить, голова у тебя свежая и ясная...
- Это был высший пилотаж! Я могу гордиться: в таких условиях применить гипноз и внушение; я действительно хороший врач, больше чем хороший выдающийся, нет - я уникальный...
Он стоял перед ней, пока она, зажав в губах шпильки, закручивала пучок.
- А, может, это я уникальна? - спросила, когда все шпильки были использованы. - Может, мне, как курице, достаточно провести перед носом, перед клювом меловую черту, чтобы погрузить меня в транс.
- Нет, ты не курица. Ты - другая птица. Сорока, пожалуй. Взгляд острый и эти постоянные белые воротнички, как пятна у сороки. Головка гладкая, что еще...
- Хватит! И это называется, польстил.
- А я тебе никогда не буду льстить.
Молчание. Эту фразу следовало обдумать. Она поднялась со скамьи.
- Я не советую слушать Брамса, у нас такое хорошее настроение, там в финале Allegro - мелодия для похорон, а мы располагаем жить лет семь, а, может, и десять .
- Почему так мало?
- Война неизбежна. Война между Германией и Советским Союзом.
- Нет, это невозможно. У нас сейчас самые лучшие отношения.
- Вот поэтому и будет война. Вы берете друг у друга то, что необходимо, чтобы подготовиться к войне.
Она замедлила шаги. Впереди шла компания, в которой она узнала Литвинова и его жену Айви.
- Пожалуй, лучше вернуться в Марианки. Бог с ним с концертом. Ты меня убедил.
Они повернули, прошли вдоль Теплы к рынку, возле которого он оставил машину.
- Хочешь посмотреть рынок? Мне надо что-то купить к ужину. Мы устроим великолепный ужин, я отличный повар, а ты будешь музицировать, ты ведь скучаешь без музыки?
- Очень скучаю.
Рынок ошеломил ее. В Москве хлеб и самые простые продукты получали по карточкам, лапти стали дефицитным товаром, и лишь в закрытых спецраспределителях по талонам давали колбасу и прочие деликатесы. Были еще коммерческие, но там цены в семь раз выше, чем по карточкам. Правда, на квартиру в Кремль и в Зубалово кто-то привозил и баранину, и молочных поросят, и икру. Но вот чтобы так, на виду у всех, на мраморных прилавках лежали розовые окорока свинины, сморщенные, чуть пергаментные тушки поросят; висели на крюках темно-красные бараньи седла и лопатки (любимое блюдо Иосифа). Чтобы высились пирамиды овощей. Названия многих из них она даже не знала. В молочных рядах жемчужно мерцали глянцевые срезы творога, в глиняных горшочках- запечатанный темной пенкой варенец.
- Давай поедим немного прямо здесь. В кафе есть домашняя колбаса, отбивные, которые отрежут при нас.
- Я хочу варенца. Я его ела в последний раз пятнадцать лет назад. Мы жили в лесничестве, я готовила варенец в русской печи.
- Ты и нам один раз принесла, помнишь?
- Конечно, нет.
- А я, конечно, да.
- Это может купить любой человек?
- Нет. Только знаменитые психиатры, гинекологи, артисты и политики. Другие получают отходы.
- Как отходы?
- Обрезки, несвежее, в общем всякую дрянь, вроде студня, костей и ливерной колбасы "Собачья радость".
- Не может быть!
- Почему же не может. Разве в Стране Советов не так? Кто были те русские, что шли впереди нас.
- Дипломаты.
- Значит, я забыл внести в список привилегированных дипломатов.
- Тебе нравится все это мне говорить?
- Нет. Не нравится. Но ведь ты же похожа на сороку, а не на страуса, сороки любопытны, знают все обо всем. Бери горшочек и следуй за мной.
Усадив ее за стол, покрытый красно-клетчатой скатертью, он вынул блокнот, изящный карандаш и принялся сосредоточенно записывать, время от времени поднимая глаза к законченным сводам. Потом подозвал кельнера в черном фартуке-юбке, передал ему листочек и деньги.
Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.
- Они все принесли?
- Ну конечно, - он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. - А, черт, заело!
Видимо, не хотелараспрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.
Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, - вдруг пожаловался растерянно. - Эту чертову крышу, опять заело.
- Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.
- Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.
- Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.
- Гольдшмидт - другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно - драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице...
- Но у тебя утром прием.
- Да прием.
- Едем. Ничего страшного.
- В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?
- Грузинская кровь.
- А там женщины ходят в черном?
- Черное и белое.
- Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.
- Пиджак.
- Я так и знал.
Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.
К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.
- Почему не попросить Иосифа? - кричала мать. - Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.
- Замолчи! - громовым голосом взорвался отец. - Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!
- Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.
- И ты помнишь об этом десять лет!
- Тринадцать.-в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
"Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть "рулевого большевизма" и в партию вступил раньше "рулевого". Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле "Эрмитажа", какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать.
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила - это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.
Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
- Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, - прошептала она.
- У нас так не принято.
- Но я завтра утром привезу.
- У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
- Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
- У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
- Мой спутник, он врач, он очень замерз.
- Я видела.
- Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
- Вы не немка.
- Нет, я русская.
- Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.
- Я оставлю залог.
- Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?
Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.
- Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены - найду.
Он замер, увидев ее в шали.
- Вот это красота! Откуда?
Она кивнула на буфетчицу: - Завтра утром я привезу назад.
- Нет, - шепотом, - попроси продать.
Ответила тоже шепотом:
- Она стоит целую корову.
- Хочет коровой или деньгами?
- Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.
- Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.
- Не буду.
Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.
- Спасибо, - Надежда поднялась. - Доктор говорит, что шаль очень красивая.
- Еще бы. Целую корову стоит.
- Ну спроси.
- Не буду.
Громко.
- Я завтра привезу.
Буфетчица важно кивнула.
В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.
- А ты говорил - холостяцкий бедлам.
- Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.
В кабинете - все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле - другого в кожаной рамке, с дарственной надписью "Ученику - с благодарностью и уважением" неразборчивый росчерк.
Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.
Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.
- Что такое? - спросил тревожно.
- Ничего, все нормально.
- Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь "Славянские танцы" Дворжака? Если нет - ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.
- Потом.
- Когда потом? - интонация звякнула колокольчиком.
- После ужина. Я помогу?
- Ты мне здесь не нужна. В чем дело? Почему не сейчас.
- Дело в том, что я не хочу оставаться одна в кабинете. Не могу.
- Хорошо. Вот салат. Ты знаешь, что его надо не резать, а щипать?
- Теперь знаю.
Молча щипала салат.
- Теперь иди в столовую. Посуда в буфете, салфетки в ящиках. Накрывай на стол.
Буфет был резным и пузатым, точно такой был у них дома на Рождественской, потом она перевезла его в Москву. Она погладила буфет, прошептала: "У тебя есть брат" и принялась накрывать на стол.
Было очень тихо, только звяканье приборов, да на кухне Эрих удивительно точно и музыкально насвистывал "Славянский танец".
"Я могла бы остаться здесь навсегда. С детьми . Детей он не отдаст, и меня больше никуда не выпустит. Остаться и жить с прекрасным человеком в прекрасном городе, каждый день видеть площадь и высокие ели на горе, у подножья которой стоит этот дом и ясень, и платаны в Геологическом парке... Здесь есть природа, в Москве она ее не замечает, вместо нее замечает погоду. Иосиф - большой любитель регистрировать температуру. В Пузановке не ленится вечером спуститься к морю, замерить. Отмечает разницу внизу и наверху. Когда живет Сергей Миронович - ходят вместе. Можно учиться в Праге. Там один из лучших Университетов Европы, много русских... эмигрантов. Сама слышала русскую речь на Граде. Прага прекрасна... Без детей, без отца, без нелепого огромного семейства? А ведь когда-то смогла с корзинкой сесть в московский поезд, даже не оглянулась. Но потом было столько всего... ужасного. Зачем он жестоко унижает ее? Зачем заставляет так мучительно, так унизительно ревновать. Если бы Эрих знал, кто ее соперницы - от мужиковатой Трещалиной до роскошной певицы Большого театра. А на отдыхе Берия наверняка подкладывает из своего гарема. Она презирает его, он отвечает ненавистью. Она чувствует эту ненависть кожей, видит их переглядки с Иосифом, как тогда в Зензиновке.
Он вошел с миской салата и присвистнул.
- Как красиво!
- Когда-то я жила в Петербурге. Жили скромно, но меня учили музыке, языкам, не каждый день, но по воскресеньям обедали с салфетками, а супница была всегда.
- Супница? Какая супница. Ах, супница! Но это же нормально наливать суп из супницы. Потом начали наливать в котелки, кому-то супницы очень мешали... Хорошо, хорошо, не буду.
Она знала, что и этот ужин и ее игра на рояле станут прелюдией какого-то очень важного разговора. Но она не знала ни его, ни своего решения и оттого была слишком весела. А после выпитого вина - слишком возбуждена. Говорила много, вспоминала детство. Как в четыре года в Баку упала в жирную нефтяную воду в Баилове, спас старший брат; как отказалась причащаться (он поднял брови); как жили одни в избушке лесника в густом еловом лесу, и по утрам прибегала лиса. Лиса смотрела на нее и улыбалась, и про замечательного человека Конона Савченко, дворника, который научил ее варить борщ и печь пироги, и про слепого Шелгунова...
Он вдруг встал, подошел к ней, остановился сзади.
- Что сеанс, теперь? - испуганно спросила она.
Он взял ее за руку, подвел к дивану, усадил, сел рядом и положил ее голову себе на плечо.
- Вот так. Как в машине. Когда ты прижалась ко мне, чтоб согреть, и положила вот так голову, я почти потерял сознание, хотя ждал этого.
- Ждал? - она попыталась отстраниться, но он не дал.
- Моя милая, моя единственная, я знал, что ты испытаешь привязанность ко мне. Ты была подготовлена, это один из аспектов лечения. Он даже имеет название - пе-ре-не-сение. Я обязан был сделать так, чтобы у тебя появилась потребность видеть меня, чтобы - тоска по мне. Так что у меня нет основания гордиться тем, что я тебя завоевал. Наоборот - я испытываю глубокое чувство вины.
- Какой ужас! - тихо сказала она.
- Нет. Ужас в другом. Мы оба запутались: ты - между мной и тем, что связано с письмами, которые ты весь день носишь в сумочке и боишься прочитать, я - между долгом и тем, что происходит со мной. Это не впервые, поверь, этот - флер влюбленности пациентки... Я умею с ним работать.
- Замолчи! - она встала, прошла в кабинет, открыла крышку рояля.
Она не знала, что еще может так играть. В Москве и Зубалове научилась бренчать, подыгрывать поющим.
"Калинка-малинка", "Сулико", "Распрягайте хлопцы коней", а тут прелюдии Шопена.
"Только бы он ничего больше не говорил и не вздумал гипнотизировать меня из-за своего стола".
Он почему-то сел не на диван, а далеко - за письменный стол.
Вдруг свело пальцы. Она оборвала, подняла кисти вверх, потрясла ими.
- Пора домой.
- Я отведу, - с готовностью откликнулся он из своего темного угла.
- Ты действительно утром поедешь отдавать шаль?
Сидели в машине возле отеля. За окном, в холле, как всегда, танцевали под патефон.
- Конечно, а как иначе.
- Можно послать посыльного.
- Я обещала, что привезу сама.
Что-то в ее голосе задело его, смотрел почти с испугом.
- Ты сейчас звучала, немного как ваше радио. Партийная твердость.
- Спокойной ночи, - она взялась за ручку дверцы.
- Подожди. Извини, не сердись. Я не в форме. Эти письма, сумочка стала толстой, поэтому говорю письма, эти письма... не то. У нас с тобой возможны только два варианта: ты возненавидишь меня, ты полюбишь меня по-настоящему - и останешься со мной...
- Я уезжаю завтра, в ноль тридцать. Я много раз собиралась уехать, поэтому знаю расписание.
Первое письмо было от Павла с Женей. Пробежала быстро. Ждут, беспокоятся, надеются, на скорую встречу, в Москве все в порядке, дети здоровы.
"Надо завтра дать телеграмму в Берлин на Литценбургерштрассе, 14".
21 июня.
Татька!
Напиши что-нибудь. Обязательно напиши и пошли по линии НКИД на имя Товстухи (в ЦК). Как доехала, что видела, была ли у врачей, каково мнение врачей о твоем здоровье и т.д. - напиши.
Съезд откроем 26-го. Дела идут у нас неплохо.
Очень скучно здесь, Таточка. Сижу дома один, как сыч. Загород еще не ездил - дела. Свою работу кончил. Думаю поехать за город к ребяткам завтра-послезавтра.
Ну, до свиданья. Не задерживайся долго, приезжай поскорее.
Це-лу-ю. Твой Иосиф.
2 июля.
Татька!
Получил все три письма. Не мог сразу ответить, т.к. был очень занят. Теперь я, наконец, свободен. Съезд кончится 10-12. Буду ждать тебя, как бы ты не опоздала с приездом. Если интересы здоровья требуют, оставайся подольше.
Бываю иногда за городом. Ребята здоровы. Мне не очень нравится учительница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32