– Бедняга, – сказал лорд Малквист, протягивая Муну свой надушенный платок, – полно, осушите слезы и перестаньте принимать все на свой счет. У всех нас есть право на покровителя, так что не завидуйте ему.
Мун затолкал кружева в рот и вгрызся в них, скрежеща зубами и высвобождая резкий аромат мускуса. Испарения душили его, и он вычихнул их через нос, извергнув масло из розовых лепестков.
– Будь здоров! – поздравила Джейн. – А теперь я попрошу вас всех удалиться, чтобы я могла надеть костюм для катания на лодке, если только вы не пообещаете не смотреть.
– Моя честь мешает мне обещать подобное, – ответил лорд Малквист. – Вставайте, ваше высочество, довольно тешить себя надеждами на муки.
– Он ведь никакое не высочество, правда?
– Семь раз отмерь, один раз отрежь.
– Я Царь Царей, – скромно сообщил Воскресший Христос. Он кое-как поднялся.
Джейн улыбнулась ему и подошла ближе.
– Мне до смерти хочется вас спросить, – сказала она, – что у вас под ночнушкой, ну, то есть вы так и ходите повсюду, а там ничего, как у шотландцев?
– Насчет шотландцев это неправда, – возразил лорд Малквист. – Они носят гульфики из шотландки и несколько слоев прочей одежды, включая водонепроницаемые комбинации до колен, чтобы отгородиться от тумана.
– Это абсолютная ложь, Фэлкон, – неожиданно резко сказала Джейн, – они голые. Это вопрос гордости, и гордецы ходят голиком. – Она стояла и смотрела на Воскресшего Христа через вуаль ресниц, тяжело дыша, прикусив нижнюю губу, пойманный в ловушку розовый язык выделялся на белом фоне. – Я знаю шотландцев, они не позволят с собой нянчиться. Они огромны. Это огромные мускулистые гиганты с мощными, напряженными мышцами, расхаживающие повсюду в своих килтах… – она плотно сжала ляжки, закрыла глаза, откинула голову – жрица, произносящая заклинания в жертвенной дымке, – в своих килтах своими огромными сильными ногами, бугристыми, как узловатая веревка, ставшими от ветра и солнца красно-коричневыми и твердыми, расставив ноги, они стоят на вершине холма, дует ветер, и их килты…
Она вдохнула сквозь зубы, и воздух тихо зашипел в теплой, омытой слюной устричной плоти ее рта. Ее руки разгладили павлиний блеск бедер, скользнули вверх, плотно прижавшись к животу, и вниз, волоча растопыренные пальцы через пах, ладонь к ладони вцепились, впились и углубились в ложбинку и разделились, туго обтянув ягодицы и спину шелком и собрав его на талии, и опять двинулись вверх, формуя грудную клетку, высоко подтолкнули груди и сплющили их в вырезе горла, пока два указательных пальца прослеживали струйку слюны на подбородке, вытекшую из-под навеса влажной губы, и втискивали кончик языка обратно в рот, обнажив острые белые зубы и погрузившись в рот до второго сустава.
Девятый граф поймал ее на лету.
– Джейн, с вами все в порядке?
– Чудесно, дорогой, просто чудесно. Можно мне сигарету?
Лорд Малквист уложил ее на постель. Ее рука нырнула в его карман за золотым портсигаром. Он открыл его, вертикально воткнул сигарету ей в рот и зажег. Она лежала смирнехонько. Четверть дюйма гелиотропа исчезла с первой затяжкой.
– Как вы себя чувствуете?
– Лучше, много лучше, дорогой Фэлкон.
Она радостно выпустила дым в сторону подозрительного и смущенного Воскресшего Христа.
– Это было чудесно, дорогой. Как вас зовут?
– Иисус.
– Ну конечно, дорогой, конечно. Ваши родители были верующими?
– Не ахти, – ответил Воскресший Христос.
– Ну, тогда они, наверно, были ужасные снобы. – Она отдала сигарету Муну. – Дорогой, ты не нальешь мне ванну?
Мун вытащил изо рта платок и протянул его лорду Малквисту.
– Оставьте себе, милый мальчик. Оставьте себе, если вы не против.
– А теперь на выход, дорогие, мне надо выбраться из этой одежды. Кто умеет делать коктейли с мятными сливками? Фэлкон, спуститесь вниз и выпейте коктейль.
– Миледи, мне и так тяжко сознавать, что я отправляюсь кататься на лодке в одежде, предназначенной для игорных столов. Я считаю, что пить мятные сливки в светло-голубом галстуке будет предательством всего, за что я ратую.
– А за что вы ратуете? – спросил Мун.
Девятый граф повернул голову и склонил ее так надменно, что мозг Муна просигналил «аристократ», и он понял, что это, возможно, первый прямой вопрос, который он задал графу о самом графе.
– За стиль, милый мальчик, – ответил девятый граф. – За стиль. Больше ничего не существует.
Джейн села.
– Дорогой, а что же вы можете пить в светло-голубом галстуке?
– Что-нибудь рыжеватое – быть может, желтое, возможно, темно-красное, – но уж никак не зеленое.
– Ну, цветов у нас много, так что спускайтесь вниз и смешайте тот, что вам по душе. И мне тоже смешайте. Я надену шелковый красно-черный костюм для катания на лодке.
– Джин, джин с тоником, водка, водка с тоником или чистый тоник. Красно-черный невозможно переплюнуть, а тягаться с ним вульгарно.
«Стиль?»
Мун сел на кровать и сгорбился, держа платок в одной руке и сигарету в другой, их ароматы легонько щекотали ему ноздри. Порезанная рука зудела, но кровь засохла. Свой платок он потерял неизвестно где.
«Все остальное существует. Реальность. Я ратую за реальность».
Это была совершенная неправда, он даже не знал, что это значит. Он ратовал за душевное спокойствие. За чистоту. За контроль, управление, порядок; за пропорциональность, превыше всего он ратовал за пропорциональность. Величины – объем и количество – должны быть пропорционально связаны с константой человеческого масштаба. Величины силы, пространства и предметов. Он напряг свой разум, подсознательно пытаясь перейти от абстрактного к конкретному, но наткнулся на нечто среднее, которым не смог пренебречь. Он мог только подпрыгивать по воле одного из многих неврозов – так чуть разболтавшееся в раме стекло в окне поезда тихонько дребезжит о сталь, пока Мун часами сидит рядом, сдерживаясь и ожидая, когда же оно разлетится вокруг него.
– Дорогой, поторопись, уже почти девять.
Мун увидел, что лорд Малквист и Воскресший Христос ушли.
– В чем дело?
– Я хочу раздеться, – сказала Джейн.
– Ну так валяй.
– Ты сказал, что нальешь мне ванну.
– Так в чем дело?
– Ни в чем.
– Давай я тебя раздену, – предложил он.
– Не глупи.
– Зубами.
– Какая необычная мысль!
– Держа руки за спиной, клянусь честью.
– Нет.
– Тогда ты раздень меня зубами.
– Что на тебя нашло?
– Я снедаем, – сказал Мун, – похотью.
– Ты отвратителен. Убирайся.
– Нет, – отказался Мун. – Я пришел заявить свои супружеские права. Я наконец пришел. Приготовься. – Он оскалил зубы.
Джейн взвизгнула и метнула в него пузырек духов, затем еще один, затем щетку для волос, пару пузырьков поменьше, несколько туфель и, наконец, золоченое зеркало восемнадцатого века, которое яростно разлетелось о его голову, словно стекло, вылетающее из окна поезда. Мун выдохнул, как будто все его тело было одним большим легким. Пружина распрямилась, пропорции восстановились. Он слепо покачивался в великом покое, рот открыт, ноги исчезли. Он понял, что именно положит миру конец.

III

Воскресший Христос ждал его в коридоре.
– Ваша честь.
Левая бровь Муна была влажной на ощупь. Когда он провел по ней тыльной стороной руки, она окрасилась кровью из пореза над глазом.
– Ваша честь, я вас чем-то подвел, а?
– Пожалуйста, не вини себя… Я хочу невозможного.
– Не на того напоролись? – спросил Воскресший Христос.
Мун изучил его лицо в поисках какого-нибудь пророческого намека, но грубые черты невинно выглядывали из волосяных зарослей.
– Думаю, да.
Он было двинулся дальше, но Воскресший Христос ухватил его за рукав:
– Сэр, у вас лицо порезано.
– Ничего страшного.
– Я бы не стал подниматься наверх в таком виде.
– Не стоит об этом.
– Понимаете, я собирался предложить вам работу.
– Работу?
– Конечно, и вы будете записывать интересные вещи – я воскрес и пришел в город, – разве это не важно записать?
– Сейчас я полностью загружен.
– Вы сможете стать пятым евангелистом, это как пить дать.
– Извини, – сказал Мун.
– Ну как хотите. Многие почтут это за честь.
– Надеюсь.
Мун посмотрел на пятно крови на бороде Воскресшего Христа, и его охватила жалость.
– Прости, что я тебя ударил, это вышло случайно.
– Совершенно верно, ваша честь, – с огромной благодарностью подхватил Воскресший Христос.
– Я хочу сказать, ты случайно заставил меня сорваться. Я злился вовсе не на тебя.
– А на кого?
– Не знаю, – признался Мун. – У меня есть список.
Воскресший Христос кивнул.
– На кого-то незнакомого, – сказал Мун. – Даже на неизвестного.
Он умолк и быстро прошел в ванную, закрыв дверь. Сломанный замок болтался на расщепленном дереве.
Оказавшись в безопасности, он дернул выключатель, и его тут же пронзил блестящий фаянс. Бок ванны обрушивался на него глыбой света. Унитаз, раковина и биде с китайскими улыбками склоняли плешивые головы. Мун рассмеялся над ними. Он открыл все краны и спустил унитаз. Вода хлынула и забурлила вокруг него, разбрызгиваясь из хромированной розы душа.
Силком затолкав их обратно в неодушевленные формы, он закрыл все краны, кроме горячего над ванной, и удовлетворенно опустился на закрытую крышку унитаза.
«Пятый евангелист, как пить дать. Мун, Матфей, Марк, Лука и Иоанн отправились спать на скрипучий диван. Матфей, Марк, Лука, Иоанн, Мун отправились спать в Рождества канун. Мун, Иоанн, Матфей, Лука и Марк отправились спать в общественный парк. (Воскресный хор детей, взывающий к мнемонике, которая сохранит живым мое имя в больших голых классах с приколотыми к стенам акварельными рисунками.) Матфей, Мун, Иоанн, Марк, Лука отправились спать в дом старика. (Очерченные крошеным мелом солнечные лучи, канонада крышек от парт, домой к ленчу и захват в свои руки штурвала, управляющего миром.) Если есть хлеб с маслом и пить чай в одно и то же время, вкусишь от детства. Ты помнишь, как безопасно было быть ребенком».
Туалетная бумага упала на пол и размоталась через комнату плоской лентой. Мун закрыл глаза, но безрукая-безногая груда в зимнем пальто ожила в его разуме и поползла через улицу, словно распоследнее насекомое. Окурок обжег ему пальцы и упал на пол.
Раздался резкий треск, и в дверном проеме появился смущенный девятый граф.
– О! Простите, милый мальчик.
– Ничего страшного, – ответил Мун. – Я просто наливаю ей ванну.
– Именно, друг мой, именно. На мгновение я подумал, что вы опорожняетесь, что бы это ни значило, – я так понимаю, это проделывают с наполненными сосудами, но, со своей стороны, заявляю, что совершенно ничего в этом не смыслю. Вы наверняка знаете, что Малквисты и прочие семейства равного нам стиля и происхождения выделяют и порождают путем умственного процесса, секрет которого передается в крови.
– Нет, не знаю, – признался Мун.
– Естественно, мы об этом не распространяемся. Вы забыли заткнуть пробку.
Лорд Малквист наклонился к ванне. Вода зашумела в другой тональности. Мун бесцельно поднялся со своего сиденья. Лорд Малквист занял его место.
– Благодарю вас, милый мальчик. Вы порезали себе лицо.
Мун посмотрелся в зеркало над раковиной. Открыл горячий кран, но вода не потекла, поскольку набиралась ванна. Он смыл кровь холодной водой и промокнул рану платком лорда Малквиста. После этого порез выглядел не так страшно, но его жгли духи.
– Ваша жена говорит, что вы пишете книгу.
– Да, работаю над одной, – признался Мун.
– Очень рад это слышать. Я тоже пишу одну: небольшую монографию о «Гамлете» как об источнике книжных названий – тема, которая ни в малейшей степени меня не интересует, но я хотел бы оставить после себя тонкий и бесполезный томик, переплетенный в телячью кожу и заложенный ленточкой. Я поиграл с идеей написать о «Шекспире» как об источнике книжных названий, но это было бы трудоемкое предприятие, итогом которого стал бы пухлый громоздкий предмет… Пусть лучше моя книга будет непрочитанной, чем неизящной, понимаете? Вам легко пишется?
– Пока что нет, – ответил Мун. – Я еще не собрал материал.
– А меня это ужасно тяготит. Моя проблема заключается в том, что я не заинтересован ни в чем, кроме себя. А из всех литературных жанров автобиография – самый дешевый. Я становлюсь гораздо счастливее, вкладывая свое «Жизнеописание» в ваши руки.
– Зачем вы ее пишете? – спросил Мун.
– Я вам объясню, милый мальчик. Долг художника – оставить мир украшенным каким-нибудь пустячным и совершенно бесполезным орнаментом. Я не хочу, чтобы обо мне говорили, будто я был всего лишь элегантный бездельник. А зачем вы пишете книгу?
– Я люблю записывать, – сказал, поразмыслив, Мун.
– Да, но почему история мира?
Мун задумался. Поначалу он вовсе не собирался писать историю мира, он всего лишь хотел исследовать свою собственную историю и причины, которые ее определяли. Остальной мир вторгался цепной причинно-следственной реакцией, бесконечность которой приводила его в ужас; его преследовало видение миллиардов скрытых взаимосвязанных вещей, ведущих к простейшему действию, видение себя самого, поправляющего галстук, что было результатом последовательности действий, уходящей в предысторию и начавшейся со сдвига ледника.
– Лично я, – заявил девятый граф, – считаю, что вы избрали неверный путь.
Мун смотрел, как его отражение в зеркале вытирает со лба кровь.
– Какой, в конце концов, смысл такого труда? – вопросил девятый граф.
«Смысл такой, что если пять путешественников на дороге между Лимой и Куско будут переходить мост короля Людовика Святого,[7] когда он обрушится, а ты хочешь узнать, случайно или осмысленно мы живем и умираем, и по этой причине решишь рассмотреть жизни этих пяти путешественников, дабы выяснить, почему это произошло именно с ними, а не с кем-нибудь еще, то надо быть готовым вернуться в Вавилон, ибо все уходит корнями назад, к началу истории мира».
Но сказал он следующее:
– Мне нравится писать о чем-то, что имеет края, где оно останавливается, а не продолжается дальше и не становится чем-то еще. – Что тоже было правдой.
– Боюсь, вы добром не кончите, милый мальчик: у вас диковатый взгляд. Вы должны научиться у меня, что нельзя принимать все на свой счет. Я чувствую прилив назидательного настроения – записная книжка у вас при себе?
Тут Мун вспомнил:
– О'Хара негр?
– Полагаю, нечто в этом роде.
– Но какой негр?
– Ну, милый мальчик, негр есть негр, вы так не считаете?
– Нет, – ответил Мун.
– Вообще-то я не верю в тонкие различия, если только они не касаются меня лично. Какой именно негр О'Хара, для меня ничего не значит. Скажем, что он негр-кучер. – Он доверительно наклонился к Муну. – Если честно, я положил глаз на кучера цвета бледной слоновой кости, потому что представлял его в иссиня-черном и полагал, что это будет довольно эффектно, понимаете, но тот, на кого я имел виды – бледный, как лилия, мальчик с чудесным характером, – боялся высоты. Как только он оказывался на козлах, то начинал плакать и у него шла носом кровь, к чему я вовсе не стремился, – это же все равно что разъезжать по городу в компании плаксивого индейца. А потом я сообразил, что чернокожий будет вполне прилично смотреться в горчичном одеянии, и повысил О'Хару до его нынешней должности, и все бы ничего, если бы только лошади не пытались чуточку больше его понять. Ему, разумеется, придется оставить этот пост… Уж не знаю, кто будет следующим. Вы не считаете, что какой-нибудь китаец будет выглядеть слишком желтым в черном с серебром?
– Но О'Хара… я хочу сказать, что вы из него делаете… например, то, как он говорит?… все выходит наперекосяк, понимаете, я пытаюсь уловить… Он действительно католик, или иудей, или кто?
– Ну вот опять вы взялись за свои тонкие различия…
– Но на самом деле никто так не говорит, это непоследовательно.
– Разумеется, ведь он же негр, не так ли?
– Африканский?
– Нет-нет, он ирландский негр, – ответил девятый граф. – Мой отец выиграл его в Дублине на конской выставке.
– Выиграл?
– В нарды у печально известного графа Силлены. Разумеется, тогда он был немногим старше юнца.
– Сколько ему сейчас?
– Сейчас он уже умер.
– О'Хара?! – чуть ли не в слезах воскликнул Мун.
– Нет-нет, печально известный граф Силлена. Тогда он только-только унаследовал титул, но был печально известен с двенадцати лет.
– Чем?
– В основном нардами. Вы лучше все это записывайте, пока я говорю. Ничто не звучит более веско, чем повторенный экспромт.
– Но О'Хара, – упорствовал Мун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17