Он понял, почему ощутил облегчение. Попытайся она корчиться, и он нес бы ее корчи в своем разуме, пока их не сменят новые демоны.
– Не понимаю, – сказал Мун.
– И я себя спрашиваю. Может, лунатичка.
Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными.
– Долгий выдался денек, – сказал Мун.
– Наверно.
О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя.
– Спасибо, я не курю.
Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме.
«Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно».
– Как тебя зовут, О'Хара, какое у тебя имя?
– Абендиго.
– Ты новообращенный?
– С самого рождения.
Мун почувствовал, что попался в сплетение сложных уловок – произнесенных слов, сделанных предложений, совершенных поступков, – которые никуда его не вели. У него отняли инициативу и подталкивали в сторону паники – такое чувство в бесчисленных вариациях появлялось у него и раньше, оно походило… да, когда он был мальчишкой, зимой, в игровой комнате, после футбола, – руки и торс находились внутри толстого вязаного свитера, который был ему слишком мал, и он пытался выбраться из него, но не мог найти рукавов, и куда бы он ни ткнул кулаком, тот упирался в шерсть, и он уставал и не мог найти горло, и он умрет в нем, если не проделает свое собственное, не уничтожит…
– О'Хара, и давно ты негр?
О'Хара ухмыльнулся, низко опустил голову, словно довольный пианист-виртуоз, и двинулся прочь.
– Хитрый ублюдок, ты ведь не сказал мне, что ты негр?… Ты дал мне увидеть свою рожу пьянчужки-ирландца и ничего не сказал. Давно это началось, О'Хара? Знает ли лорд Малквист, что ты чернокожий, а? Почему ты явил мне себя чернокожим, О'Хара? – крикнул Мун.
О'Хара принялся взбираться на козлы.
– Но ты и не иудей! – опрометчиво крикнул Мун.
– Я вам уже сказал.
Мун сместился на менее зыбкую почву:
– Держись себе подобных, О'Хара, возвращайся в джунгли и оставь наших женщин в покое! Я тебя знаю, знаю, что ты замышляешь! Ты держишь цыплят в сарае для угля и мочишься на лестницах, ты громко говоришь в автобусах, не так ли, О'Хара? О да, я тебя насквозь вижу – ты занимаешь наши рабочие места, распространяешь в школах венерические болезни и торгуешь наркотиками, которые покупаешь на свои бесчестные заработки – о да, меня, знаешь ли, не проведешь, – я слышал ваши рабские песни, О'Хара, все это я слышал и не обманываюсь, и вот что я тебе скажу – потому что не думаю, что ты такой уж смелый, это лишь миф, О'Хара, и если хочешь знать мое мнение, то оно таково, что чувство ритма у вас ни к черту, так что убирайся и перестань меня преследовать, ты здесь лишь благодаря службе здравоохранения!
Мун в слезах забрался в пахнущую кожей тьму кареты и скорчился на полу.
«Я цепляюсь за соломинки, но какой прок утопающему от кирпича?»
Вскоре он перестал плакать. Под собой он обнаружил записную книжку. Он положил ее в карман и выбрался на свежий воздух. Когда он попытался заговорить, его голос звучал хрипло. Он вытер рукавом глаза и посмотрел на кучера, который пятном выделялся на грязно-сером просторе неба.
– Послушай, О'Хара, – раскаянно сказал он.
– Ну?… – О'Хара сидел на козлах и дымил.
– Прости, я не хотел… ты застал меня врасплох.
– Все в порядке.
– Видишь ли, я еще не до конца сформулировал свое мнение по расовому вопросу. Если бы у меня было время подготовить речь, я рассмотрел бы и другую сторону тоже. Я вижу обе стороны… Наверное, я боюсь негров, – безнадежно заключил он.
«А кто их не боится? Они могут взбунтоваться, как овчарки, и наброситься на тебя».
С другой стороны, так он относился почти ко всем. К лошадям в том числе. Дело не просто в цвете, все куда глубже. Негры и овчарки – то, чего он боялся больше всего, но лошадь может покусать, и он знал, что все лошади в той или иной степени убивают время, ожидая момент, когда им удастся его покусать. Всех он боялся иногда, а некоторых – всегда.
– Думаю, дело в том, – осторожно сказал Мун, – что я не смелый, понимаешь, я непостоянен в своей трусости. А что тут поделаешь? Как можно быть постоянным в чем-либо, коль скоро все абсолютное опровергает друг друга? – Он умолк, надеясь получить поддержку, и обрел ее во внезапном клубе дыма из трубки О'Хары. – Я не верю в движения, – продолжил он, – потому что они присваивают себе всю истину и заявляют себя абсолютными. По той же причине я не доверяю и противоположному движению. О'Хара?… Понимаешь, когда кто-нибудь не соглашается с тобой по части морали, ты считаешь, что он на шаг от тебя отстал, а он – что на шаг тебя опередил. Но я принимаю обе стороны, О'Хара, играя в чехарду великими моральными вопросами, сам себя опровергаю и не оставляю от опровержения камня на камне, приближаясь к правде, которая должна состоять из двух противоположных полуправд. И ее никогда не достигнешь, потому что всегда найдется, что еще сказать. Но я не могу с этим покончить, понимаешь, О'Хара? Я не могу просто принять ту точку зрения, которая одобрена моралью. На самом деле я не против чернокожих, просто меня отпугивает то, как просто занять добродетельную позицию в их поддержку, невзирая на последствия. Нет ничего проще добродетели, а я не доверяю простоте. Впрочем, – сбивчиво добавил он, – я твердо верю в равенство и разумную порядочность всего человечества, независимо от расы или цвета кожи. Но я бы не хотел, чтобы моя сестра вышла замуж за чернокожего. Или китайца, или алжирца. Или австралийца, или родезийца, или испанца. Или мексиканца, или тюремного надзирателя, или коммуниста, хотя я довольно часто думаю, что в защиту коммунизма многое можно сказать… По правде говоря, я ничего не имею против кого бы то ни было. Кроме, возможно, ирландцев. Ненавижу ирландцев.
– Я-то сам из Дублина, – признался О'Хара и старчески захихикал.
– Проблема людей в том, – сказал Мун, – что почти никто больше не ведет себя естественно, все ведут себя так, как от них того ждут, как если бы они прочитали о себе или увидели себя в кино. Вся жизнь сейчас такая. Нельзя даже думать естественно, потому что для тебя уже выбрано мнение, которое ты должен выражать. Оригинальность растрачена. И все-таки тяжело отказаться от веры в неповторимость человека.
Когда он учился в интернате, его лучшего друга звали Смит. Смит развлекал себя и Муна тем, что делал из телефонных будок неприличные звонки. Одна из его жертв умело прикинулась, будто заинтересована неким непристойным предложением, и спросила имя говорящего, на что Смит гаркнул: «Меня зовут Браун». В этом было нечто, что Мун пытался уловить годами.
– Я не могу принять какую-либо сторону, – сказал Мун. – Потому что, если займешь ту или иную сторону, ты в ней растворишься. Я даже не могу соблюсти моральный баланс, потому что не знаю, что такое мораль – инстинкт или просто обман.
Мун чувствовал, что вот-вот заявит нечто, за что сможет поручиться и к чему будет возвращаться снова и снова. Когда он попытался ухватиться за это, единственное, что пришло ему в голову, – когда-то услышанный анекдот об актере.
Он в отчаянии посмотрел на О'Хару, который сидел сгорбившись и отгородившись шляпой и плащом. Казалось, ответ невозможен.
– Был один актер, – молил его Мун. Он уперся в карету, раскачивая ее. – Актер… я еще не нашел себе места, О'Хара! – крикнул он. – Понимаешь, я себя еще не вычислил. Поэтому у меня нет направления, нет импульса, и все приходит ко мне немного не под тем углом. – Он встряхнул карету, и серые вздрогнули. – О'Хара! Скажи мне, ты всегда был чернокожим, а? Я ведь раньше не видел твоего лица, так?
– Чернокожий-шмернокожий, какая разница?
– И почему ты так говоришь, это не по-настоящему, это нереально, О'Хара, почему ты так неубедителен?
– Дублинский негр должен говорить, как жиденок?
– Лорд Малквист сказал, что ты кокни.
– Вы меня в краску вогнали, – сказал О'Хара и затрясся от хохота.
Мун оттолкнулся ладонями от кареты. К нему тихо подошел осел и посмотрел на него. Уличные фонари бледнели на фоне кроваво-оранжевого мироздания, и фасад дома подхватывал тени на уступы и подоконники, выявляя подробность, которую скрывал закат. Медная табличка на камне вновь ожила, возвещая:
БОСУЭЛЛ ИНК.
Зарегистрированная компания
Мун вернулся в дом и через прихожую прошел на кухню. Включил свет. Воскресший Христос спал сидя, уронив голову на стол. Мун встряхнул его:
– Послушай, ты не заметил, какого цвета О'Хара?
Воскресший Христос таращился на Муна, пытаясь его узнать, затем его взгляд прояснился.
– Славное утречко, ваша честь.
– О'Хара, кучер.
– Негр-то? А что такое?
Мун сел за стол. Воскресший Христос потянулся, встал и подошел к окну.
– Чудесный вид.
Мун не открывал глаз.
– Пора отчаливать.
Он услышал, как Воскресший Христос открывает кран и сморкается.
– Пища в брюхе и место, чтоб преклонить голову, – сказал Воскресший Христос. – Я вас еще увижу, когда придет время, – пообещал он.
Мун слепо кивнул.
– Ну так я вас благословляю. Только вот возьму этот ломоть хлебца своему ослу.
Мун подождал, пока Воскресший Христос не уйдет, а затем, не открывая глаз, на ощупь отыскал дорогу к задней двери, открыл ее и вышел на холод. Успокоенный запахом гниющих овощей, он открыл глаза и оказался в темном огражденном дворике.
Окно кухни было заделано заподлицо с кирпичами большой прямоугольной доской. На ней белела бумажка, и Мун, приблизив к ней лицо, смог ее разобрать. Она гласила: «Петфинч-корт, южный сад» и «Панахромные фрески преобразят ваш вид из окна».
Мун почувствовал огромную благодарность. Возможно, это все объясняло. Когда он вернулся на кухню, там стоял ошарашенный Воскресший Христос.
– Ночь на дворе, – сказал он. – Меня ж гусиным перышком можно было сбить с ног.
Мун повернулся к окну и изучил вид. Теперь, когда на кухне горел свет, он выглядел не столь эффектно, но, пронизав взглядом свое отражение, он наконец смог уловить перспективу. В сумерках высились далекие серые холмы.
Когда-нибудь все это будет твоим, сын мой. В Петфинче всегда был Мун, и я знаю, что ты будешь нести наше имя с честью. Скачи во весь опор и преодолевай препятствия как мужнина. Итон будет тебе в новинку после академии мисс Бленкиншоу, но принимай удары судьбы так, как их принимал я, и играй, играй. Старина, и я хочу, чтобы ты пообещал мне: что бы ни случилось, ты позаботишься о своей матери.
Воскресший Христос тронул его руку:
– Мистер Босуэлл?
– Мун, – поправил Мун. – Босуэлл – это компания.
– Ага. И чем же вы занимаетесь?
– Последующими поколениями, – ответил Мун. – Я занимаюсь последующими поколениями.
– Последующими поколениями?
– Это побочное занятие. Я историк.
– Правда?
– Да, это, черт подери, правда, – отрезал Мун, прошел мимо Воскресшего Христа – тот двинулся следом – и вошел в пустую гостиную.
На письменном столе стояла лампа. Он включил ее и откинул столешницу, открыв нечистые, аккуратно сложенные стопки бумаги, одна из которых была много больше остальных и не такая аккуратная. Все верхние страницы были неравномерно заполнены заметками, сделанными убористым почерком.
– А у вас тут много чего, ваша честь.
– Это для книги, – объяснил Мун. – Я пишу книгу.
Он взял один лист и прочел на нем два слова:
ГРЕКИ
Греки
Еще один лист гласил: История есть продвижение Человека в Мире, и начало истории есть начало Человека. Посему
Мун скомкал оба листа и швырнул их в мусорную корзину. Пошарил в ящике, пока не нашел коробочку, почти доверху заполненную белыми карточками. Он протянул одну Воскресшему Христу, положил коробочку на место и закрыл ящик. Воскресший Христос поднес карточку к лицу и насупился на нее.
БОСУЭЛЛ ИНК.
...
Если вы просыпаетесь в остроумном настроении, если вы готовы поделиться с миром своей мудростью – не рассчитывайте на устное слово, не теряйте веры. Пошлите за Нашим Человеком Босуэллом, летописцем, – он проследит ваши шаги и запишет ваши слова. Последующие поколения обеспечены. Соблюдение авторских прав. Организация публикации. Две копии прилагаются.
...
«Я почти мертв, а никто не знает, что я когда-либо жил» – Анон.
Десять гиней в день. Работа понедельная.
– И что это?
– Тут написано, – пояснил Мун, – что я предлагаю нечто вроде жизни после смерти. Мы занимаемся одним и тем же.
– Так это вы?
– Сзади стоит мое имя. И адрес. Вот здесь, видишь? Вот чем я занимаюсь.
– Матерь Божья, прошу прощения, ваша честь.
– Не за что.
– А я думал, у вас тут бордель.
– С чего ты это взял?
Воскресший Христос задумался.
– Ей-ей, и сам не знаю.
Муну нечего было сказать. Он чувствовал себя в комнате как в ловушке, без малейшего понятия или благовидного предлога к каким-нибудь словам или действию. Он наугад двинулся к двери, проводя пальцем по предметам меблировки, пытаясь рассеять чувство, будто он изображает движение, и вышел в прихожую. Там он тоже почувствовал себя заблудившимся. Помедлив, он поднялся наверх и постучал в дверь спальни.
– Кто там?
– Я, – ответил Мун.
– Тогда входи.
Джейн и девятый граф сидели на кровати. Она разделась до пояса, а лорд Малквист держал ее правую грудь, нажимая тут и там с видом отстраненной заинтересованности, как будто пытался извлечь из нее какой-нибудь звук. Бездвижное платье Джейн распласталось на ковре: павлин, которого переехал автобус. На Муна они не взглянули. Джейн рассеянно поигрывала волосами лорда Малквиста.
Наконец девятый граф выпрямился.
– Похоже, сердце в порядке, – заключил он.
– Это не сердце, – сказала Джейн, – это грудь.
Говорила она очень серьезно.
– Я ничего не чувствую.
– Вы уверены?
– О да, знаете, не стоит носиться с такими идеями. В наши дни слишком много всего читают, вот что всему причиной.
Джейн встала, опоясала себя лифчиком, как ремнем, и повернула его задом наперед. Мун еще раз изучил ее ниспадающие волосы, лопатки, расцвеченные сине-белыми цветами груди, ягодицы, ноги и ступни. Груди скользнули вокруг тела и встали на место.
Джейн была готова расплакаться.
– У меня рак груди, – пожаловалась она Myну.
– Которой?
– Вот этой. Я чувствую уплотнение.
– Чепуха, – сказал девятый граф.
– Ее придется ампутировать, – прорыдала она.
– Куда одна, туда и вторая, – сказал девятый граф. – Асимметричное тело вульгарно и как тело, и как произведение искусства.
– О Фэлкон, вы чудовище! – весело рассмеялась Джейн.
«Мне плевать, мне просто плевать».
Джейн подняла платье и нырнула в него головой.
– Извиняюсь, – сказал Воскресший Христос.
Джейн взвизгнула и натянула на себя платье.
– Простите, – сказал, удаляясь, Воскресший Христос.
– Что это за коротышка в ночнушке?
Лорд Малквист открыл дверь и водворил Воскресшего Христа обратно в комнату.
– Не упоминайте его имя всуе, – сказал он. – Это никакой не коротышка в ночнушке. Это наш Спаситель, который вернулся. В ночнушке.
– Правда? – Она непонимающе посмотрела на него. – Похоже, у него за плечами трудные времена.
– Одни из труднейших, – подтвердил девятый граф.
– Найдите в вашем сердце прощение, ибо я говорю вам: грядет подведение итогов, исчисление грехов и возмездие за пределами понимания этой мирской юдоли, – сказал Муну Воскресший Христос.
Мун стоял, трясясь от бешенства. Он ударил Воскресшего Христа в челюсть. Воскресший Христос рухнул на постель и скатился с нее на пол.
– И давно ты подсматриваешь? – завопил Мун. – Когда ты последний раз мыл подмышки? Чего ты за мной таскаешься, кто ты, по-твоему, такой!
– Меня зовут Иисус, – ответил Воскресший Христос. – Можете бичевать меня, если хотите…
– Могу! Мне тут извращенцы не нужны! Что значит это надувательство? Давно ты мазохист? Отчего ты стал импотентом? Кто тебя сюда звал?
– Я Воскресший Христос, – сказал Воскресший Христос.
Мун вскочил на постель и метнулся через нее, стиснув руками шею Воскресшего Христа, притиснув того к стене. Воскресший Христос не издал ни единого звука, пока Мун тряс его за глотку с криком:
– Ложь! Ложь! Думаешь, я стану полагаться на тебя, я, опытный человек?
– Иисус, дорогой, не слушайте его, – посоветовала Джейн. – Нет у него никакого опыта, даю вам слово.
Мун выпустил его, но прижал своим телом к стене и прошептал:
– Меня постоянно предают. Я не верю в человека, а ты хочешь, чтобы я верил в Бога.
Когда Мун отступил от него, Воскресший Христос сполз по стенке, из его носа текла кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Не понимаю, – сказал Мун.
– И я себя спрашиваю. Может, лунатичка.
Возможно, к кому бы это ни относилось. Безумие было основным объяснением личной точки зрения. Он попытался приложить его к дневным предательствам, но они были слишком разными.
– Долгий выдался денек, – сказал Мун.
– Наверно.
О'Хара чиркнул спичкой. Она вспыхнула на фоне черной луны его лица, усталые тигриные глаза сощурились на дымно-желтое пламя.
– Спасибо, я не курю.
Спичка погасла. Они нерешительно постояли рядом в холодной полутьме.
«Искусство вести беседу оставило меня. Я реакционер. Долгий выдался денек. Наверно».
– Как тебя зовут, О'Хара, какое у тебя имя?
– Абендиго.
– Ты новообращенный?
– С самого рождения.
Мун почувствовал, что попался в сплетение сложных уловок – произнесенных слов, сделанных предложений, совершенных поступков, – которые никуда его не вели. У него отняли инициативу и подталкивали в сторону паники – такое чувство в бесчисленных вариациях появлялось у него и раньше, оно походило… да, когда он был мальчишкой, зимой, в игровой комнате, после футбола, – руки и торс находились внутри толстого вязаного свитера, который был ему слишком мал, и он пытался выбраться из него, но не мог найти рукавов, и куда бы он ни ткнул кулаком, тот упирался в шерсть, и он уставал и не мог найти горло, и он умрет в нем, если не проделает свое собственное, не уничтожит…
– О'Хара, и давно ты негр?
О'Хара ухмыльнулся, низко опустил голову, словно довольный пианист-виртуоз, и двинулся прочь.
– Хитрый ублюдок, ты ведь не сказал мне, что ты негр?… Ты дал мне увидеть свою рожу пьянчужки-ирландца и ничего не сказал. Давно это началось, О'Хара? Знает ли лорд Малквист, что ты чернокожий, а? Почему ты явил мне себя чернокожим, О'Хара? – крикнул Мун.
О'Хара принялся взбираться на козлы.
– Но ты и не иудей! – опрометчиво крикнул Мун.
– Я вам уже сказал.
Мун сместился на менее зыбкую почву:
– Держись себе подобных, О'Хара, возвращайся в джунгли и оставь наших женщин в покое! Я тебя знаю, знаю, что ты замышляешь! Ты держишь цыплят в сарае для угля и мочишься на лестницах, ты громко говоришь в автобусах, не так ли, О'Хара? О да, я тебя насквозь вижу – ты занимаешь наши рабочие места, распространяешь в школах венерические болезни и торгуешь наркотиками, которые покупаешь на свои бесчестные заработки – о да, меня, знаешь ли, не проведешь, – я слышал ваши рабские песни, О'Хара, все это я слышал и не обманываюсь, и вот что я тебе скажу – потому что не думаю, что ты такой уж смелый, это лишь миф, О'Хара, и если хочешь знать мое мнение, то оно таково, что чувство ритма у вас ни к черту, так что убирайся и перестань меня преследовать, ты здесь лишь благодаря службе здравоохранения!
Мун в слезах забрался в пахнущую кожей тьму кареты и скорчился на полу.
«Я цепляюсь за соломинки, но какой прок утопающему от кирпича?»
Вскоре он перестал плакать. Под собой он обнаружил записную книжку. Он положил ее в карман и выбрался на свежий воздух. Когда он попытался заговорить, его голос звучал хрипло. Он вытер рукавом глаза и посмотрел на кучера, который пятном выделялся на грязно-сером просторе неба.
– Послушай, О'Хара, – раскаянно сказал он.
– Ну?… – О'Хара сидел на козлах и дымил.
– Прости, я не хотел… ты застал меня врасплох.
– Все в порядке.
– Видишь ли, я еще не до конца сформулировал свое мнение по расовому вопросу. Если бы у меня было время подготовить речь, я рассмотрел бы и другую сторону тоже. Я вижу обе стороны… Наверное, я боюсь негров, – безнадежно заключил он.
«А кто их не боится? Они могут взбунтоваться, как овчарки, и наброситься на тебя».
С другой стороны, так он относился почти ко всем. К лошадям в том числе. Дело не просто в цвете, все куда глубже. Негры и овчарки – то, чего он боялся больше всего, но лошадь может покусать, и он знал, что все лошади в той или иной степени убивают время, ожидая момент, когда им удастся его покусать. Всех он боялся иногда, а некоторых – всегда.
– Думаю, дело в том, – осторожно сказал Мун, – что я не смелый, понимаешь, я непостоянен в своей трусости. А что тут поделаешь? Как можно быть постоянным в чем-либо, коль скоро все абсолютное опровергает друг друга? – Он умолк, надеясь получить поддержку, и обрел ее во внезапном клубе дыма из трубки О'Хары. – Я не верю в движения, – продолжил он, – потому что они присваивают себе всю истину и заявляют себя абсолютными. По той же причине я не доверяю и противоположному движению. О'Хара?… Понимаешь, когда кто-нибудь не соглашается с тобой по части морали, ты считаешь, что он на шаг от тебя отстал, а он – что на шаг тебя опередил. Но я принимаю обе стороны, О'Хара, играя в чехарду великими моральными вопросами, сам себя опровергаю и не оставляю от опровержения камня на камне, приближаясь к правде, которая должна состоять из двух противоположных полуправд. И ее никогда не достигнешь, потому что всегда найдется, что еще сказать. Но я не могу с этим покончить, понимаешь, О'Хара? Я не могу просто принять ту точку зрения, которая одобрена моралью. На самом деле я не против чернокожих, просто меня отпугивает то, как просто занять добродетельную позицию в их поддержку, невзирая на последствия. Нет ничего проще добродетели, а я не доверяю простоте. Впрочем, – сбивчиво добавил он, – я твердо верю в равенство и разумную порядочность всего человечества, независимо от расы или цвета кожи. Но я бы не хотел, чтобы моя сестра вышла замуж за чернокожего. Или китайца, или алжирца. Или австралийца, или родезийца, или испанца. Или мексиканца, или тюремного надзирателя, или коммуниста, хотя я довольно часто думаю, что в защиту коммунизма многое можно сказать… По правде говоря, я ничего не имею против кого бы то ни было. Кроме, возможно, ирландцев. Ненавижу ирландцев.
– Я-то сам из Дублина, – признался О'Хара и старчески захихикал.
– Проблема людей в том, – сказал Мун, – что почти никто больше не ведет себя естественно, все ведут себя так, как от них того ждут, как если бы они прочитали о себе или увидели себя в кино. Вся жизнь сейчас такая. Нельзя даже думать естественно, потому что для тебя уже выбрано мнение, которое ты должен выражать. Оригинальность растрачена. И все-таки тяжело отказаться от веры в неповторимость человека.
Когда он учился в интернате, его лучшего друга звали Смит. Смит развлекал себя и Муна тем, что делал из телефонных будок неприличные звонки. Одна из его жертв умело прикинулась, будто заинтересована неким непристойным предложением, и спросила имя говорящего, на что Смит гаркнул: «Меня зовут Браун». В этом было нечто, что Мун пытался уловить годами.
– Я не могу принять какую-либо сторону, – сказал Мун. – Потому что, если займешь ту или иную сторону, ты в ней растворишься. Я даже не могу соблюсти моральный баланс, потому что не знаю, что такое мораль – инстинкт или просто обман.
Мун чувствовал, что вот-вот заявит нечто, за что сможет поручиться и к чему будет возвращаться снова и снова. Когда он попытался ухватиться за это, единственное, что пришло ему в голову, – когда-то услышанный анекдот об актере.
Он в отчаянии посмотрел на О'Хару, который сидел сгорбившись и отгородившись шляпой и плащом. Казалось, ответ невозможен.
– Был один актер, – молил его Мун. Он уперся в карету, раскачивая ее. – Актер… я еще не нашел себе места, О'Хара! – крикнул он. – Понимаешь, я себя еще не вычислил. Поэтому у меня нет направления, нет импульса, и все приходит ко мне немного не под тем углом. – Он встряхнул карету, и серые вздрогнули. – О'Хара! Скажи мне, ты всегда был чернокожим, а? Я ведь раньше не видел твоего лица, так?
– Чернокожий-шмернокожий, какая разница?
– И почему ты так говоришь, это не по-настоящему, это нереально, О'Хара, почему ты так неубедителен?
– Дублинский негр должен говорить, как жиденок?
– Лорд Малквист сказал, что ты кокни.
– Вы меня в краску вогнали, – сказал О'Хара и затрясся от хохота.
Мун оттолкнулся ладонями от кареты. К нему тихо подошел осел и посмотрел на него. Уличные фонари бледнели на фоне кроваво-оранжевого мироздания, и фасад дома подхватывал тени на уступы и подоконники, выявляя подробность, которую скрывал закат. Медная табличка на камне вновь ожила, возвещая:
БОСУЭЛЛ ИНК.
Зарегистрированная компания
Мун вернулся в дом и через прихожую прошел на кухню. Включил свет. Воскресший Христос спал сидя, уронив голову на стол. Мун встряхнул его:
– Послушай, ты не заметил, какого цвета О'Хара?
Воскресший Христос таращился на Муна, пытаясь его узнать, затем его взгляд прояснился.
– Славное утречко, ваша честь.
– О'Хара, кучер.
– Негр-то? А что такое?
Мун сел за стол. Воскресший Христос потянулся, встал и подошел к окну.
– Чудесный вид.
Мун не открывал глаз.
– Пора отчаливать.
Он услышал, как Воскресший Христос открывает кран и сморкается.
– Пища в брюхе и место, чтоб преклонить голову, – сказал Воскресший Христос. – Я вас еще увижу, когда придет время, – пообещал он.
Мун слепо кивнул.
– Ну так я вас благословляю. Только вот возьму этот ломоть хлебца своему ослу.
Мун подождал, пока Воскресший Христос не уйдет, а затем, не открывая глаз, на ощупь отыскал дорогу к задней двери, открыл ее и вышел на холод. Успокоенный запахом гниющих овощей, он открыл глаза и оказался в темном огражденном дворике.
Окно кухни было заделано заподлицо с кирпичами большой прямоугольной доской. На ней белела бумажка, и Мун, приблизив к ней лицо, смог ее разобрать. Она гласила: «Петфинч-корт, южный сад» и «Панахромные фрески преобразят ваш вид из окна».
Мун почувствовал огромную благодарность. Возможно, это все объясняло. Когда он вернулся на кухню, там стоял ошарашенный Воскресший Христос.
– Ночь на дворе, – сказал он. – Меня ж гусиным перышком можно было сбить с ног.
Мун повернулся к окну и изучил вид. Теперь, когда на кухне горел свет, он выглядел не столь эффектно, но, пронизав взглядом свое отражение, он наконец смог уловить перспективу. В сумерках высились далекие серые холмы.
Когда-нибудь все это будет твоим, сын мой. В Петфинче всегда был Мун, и я знаю, что ты будешь нести наше имя с честью. Скачи во весь опор и преодолевай препятствия как мужнина. Итон будет тебе в новинку после академии мисс Бленкиншоу, но принимай удары судьбы так, как их принимал я, и играй, играй. Старина, и я хочу, чтобы ты пообещал мне: что бы ни случилось, ты позаботишься о своей матери.
Воскресший Христос тронул его руку:
– Мистер Босуэлл?
– Мун, – поправил Мун. – Босуэлл – это компания.
– Ага. И чем же вы занимаетесь?
– Последующими поколениями, – ответил Мун. – Я занимаюсь последующими поколениями.
– Последующими поколениями?
– Это побочное занятие. Я историк.
– Правда?
– Да, это, черт подери, правда, – отрезал Мун, прошел мимо Воскресшего Христа – тот двинулся следом – и вошел в пустую гостиную.
На письменном столе стояла лампа. Он включил ее и откинул столешницу, открыв нечистые, аккуратно сложенные стопки бумаги, одна из которых была много больше остальных и не такая аккуратная. Все верхние страницы были неравномерно заполнены заметками, сделанными убористым почерком.
– А у вас тут много чего, ваша честь.
– Это для книги, – объяснил Мун. – Я пишу книгу.
Он взял один лист и прочел на нем два слова:
ГРЕКИ
Греки
Еще один лист гласил: История есть продвижение Человека в Мире, и начало истории есть начало Человека. Посему
Мун скомкал оба листа и швырнул их в мусорную корзину. Пошарил в ящике, пока не нашел коробочку, почти доверху заполненную белыми карточками. Он протянул одну Воскресшему Христу, положил коробочку на место и закрыл ящик. Воскресший Христос поднес карточку к лицу и насупился на нее.
БОСУЭЛЛ ИНК.
...
Если вы просыпаетесь в остроумном настроении, если вы готовы поделиться с миром своей мудростью – не рассчитывайте на устное слово, не теряйте веры. Пошлите за Нашим Человеком Босуэллом, летописцем, – он проследит ваши шаги и запишет ваши слова. Последующие поколения обеспечены. Соблюдение авторских прав. Организация публикации. Две копии прилагаются.
...
«Я почти мертв, а никто не знает, что я когда-либо жил» – Анон.
Десять гиней в день. Работа понедельная.
– И что это?
– Тут написано, – пояснил Мун, – что я предлагаю нечто вроде жизни после смерти. Мы занимаемся одним и тем же.
– Так это вы?
– Сзади стоит мое имя. И адрес. Вот здесь, видишь? Вот чем я занимаюсь.
– Матерь Божья, прошу прощения, ваша честь.
– Не за что.
– А я думал, у вас тут бордель.
– С чего ты это взял?
Воскресший Христос задумался.
– Ей-ей, и сам не знаю.
Муну нечего было сказать. Он чувствовал себя в комнате как в ловушке, без малейшего понятия или благовидного предлога к каким-нибудь словам или действию. Он наугад двинулся к двери, проводя пальцем по предметам меблировки, пытаясь рассеять чувство, будто он изображает движение, и вышел в прихожую. Там он тоже почувствовал себя заблудившимся. Помедлив, он поднялся наверх и постучал в дверь спальни.
– Кто там?
– Я, – ответил Мун.
– Тогда входи.
Джейн и девятый граф сидели на кровати. Она разделась до пояса, а лорд Малквист держал ее правую грудь, нажимая тут и там с видом отстраненной заинтересованности, как будто пытался извлечь из нее какой-нибудь звук. Бездвижное платье Джейн распласталось на ковре: павлин, которого переехал автобус. На Муна они не взглянули. Джейн рассеянно поигрывала волосами лорда Малквиста.
Наконец девятый граф выпрямился.
– Похоже, сердце в порядке, – заключил он.
– Это не сердце, – сказала Джейн, – это грудь.
Говорила она очень серьезно.
– Я ничего не чувствую.
– Вы уверены?
– О да, знаете, не стоит носиться с такими идеями. В наши дни слишком много всего читают, вот что всему причиной.
Джейн встала, опоясала себя лифчиком, как ремнем, и повернула его задом наперед. Мун еще раз изучил ее ниспадающие волосы, лопатки, расцвеченные сине-белыми цветами груди, ягодицы, ноги и ступни. Груди скользнули вокруг тела и встали на место.
Джейн была готова расплакаться.
– У меня рак груди, – пожаловалась она Myну.
– Которой?
– Вот этой. Я чувствую уплотнение.
– Чепуха, – сказал девятый граф.
– Ее придется ампутировать, – прорыдала она.
– Куда одна, туда и вторая, – сказал девятый граф. – Асимметричное тело вульгарно и как тело, и как произведение искусства.
– О Фэлкон, вы чудовище! – весело рассмеялась Джейн.
«Мне плевать, мне просто плевать».
Джейн подняла платье и нырнула в него головой.
– Извиняюсь, – сказал Воскресший Христос.
Джейн взвизгнула и натянула на себя платье.
– Простите, – сказал, удаляясь, Воскресший Христос.
– Что это за коротышка в ночнушке?
Лорд Малквист открыл дверь и водворил Воскресшего Христа обратно в комнату.
– Не упоминайте его имя всуе, – сказал он. – Это никакой не коротышка в ночнушке. Это наш Спаситель, который вернулся. В ночнушке.
– Правда? – Она непонимающе посмотрела на него. – Похоже, у него за плечами трудные времена.
– Одни из труднейших, – подтвердил девятый граф.
– Найдите в вашем сердце прощение, ибо я говорю вам: грядет подведение итогов, исчисление грехов и возмездие за пределами понимания этой мирской юдоли, – сказал Муну Воскресший Христос.
Мун стоял, трясясь от бешенства. Он ударил Воскресшего Христа в челюсть. Воскресший Христос рухнул на постель и скатился с нее на пол.
– И давно ты подсматриваешь? – завопил Мун. – Когда ты последний раз мыл подмышки? Чего ты за мной таскаешься, кто ты, по-твоему, такой!
– Меня зовут Иисус, – ответил Воскресший Христос. – Можете бичевать меня, если хотите…
– Могу! Мне тут извращенцы не нужны! Что значит это надувательство? Давно ты мазохист? Отчего ты стал импотентом? Кто тебя сюда звал?
– Я Воскресший Христос, – сказал Воскресший Христос.
Мун вскочил на постель и метнулся через нее, стиснув руками шею Воскресшего Христа, притиснув того к стене. Воскресший Христос не издал ни единого звука, пока Мун тряс его за глотку с криком:
– Ложь! Ложь! Думаешь, я стану полагаться на тебя, я, опытный человек?
– Иисус, дорогой, не слушайте его, – посоветовала Джейн. – Нет у него никакого опыта, даю вам слово.
Мун выпустил его, но прижал своим телом к стене и прошептал:
– Меня постоянно предают. Я не верю в человека, а ты хочешь, чтобы я верил в Бога.
Когда Мун отступил от него, Воскресший Христос сполз по стенке, из его носа текла кровь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17