Он поднял человечка за шиворот. Нытье Луа только распаляло его.
— Не пройдут твои уловки, комок теста! Ты маг-недоучка!
Йокот заговорил тоненьким голоском, сдавленно, из-за того что ворот платья сжимал шею:
— Недочеловек... наверно... но как гном я преуспел!
— Заткнешься ты или нет? — Кьюлаэра подбросил гнома и поддел ногой, прежде чем тот успел долететь до земли. Поддел не слишком сильно — ему нужен был не труп, а еще одно живое существо для побоев. — Я научу тебя, как быть вежливым и как разговаривать, только когда тебя спрашивают!
— Ты не можешь... учить тому... чего сам... не знаешь, — и задыхаясь, выговорил Йокот.
— А ты научишься! И научишься хорошо!
— Я буду говорить... когда захочу... и убегу... когда пожелаю!
— Ой, правда?
Кьюлаэра выхватил кинжал и схватил гнома. Луа завизжала, но Кьюлаэра лишь отрезал длинную узкую полоску от платья гнома и один конец обвязал ему вокруг шеи.
— Никуда ты не убежишь! — Он поставил гнома на ноги, как будто тот был куклой. — Теперь собирай мешок!
Йокот не шевельнулся, его лицо окаменело, и Кьюлаэра начал тревожиться: уж не убил ли он этого малявочку? Какая тогда от гнома будет польза? И тут Кьюлаэру озарило.
— Пришел спасти свою красотку, да? Ну так спаси ее от этой ноши! Поднимай, быстро!
Йокот еще некоторое время не двигался, потом медленно поднял мешок и перебросил за спину. Когда веревка коснулась его плеча, он поморщился.
— Ой, Йокот! — причитала Луа.
— Хватит хныкать! — кровожадно ликовал Кьюлаэра — он заставил слушаться гнома! — Вставай и пошел!
Шатаясь под грузом, Йокот двинулся туда, куда приказал Кьюлаэра. Луа в тоске потянулась к нему, когда он проходил мимо, но Йокот стыдливо отвернулся.
* * *
Огерн стоял у огня в холодной пещере. Он понимал, что лучше подготовиться ему не удастся. При мысли о том, что он должен выйти в мир, ему становилось страшно, но он мужественно боролся с ужасом, уверяя себя в том, как глупо бояться, ведь он знает, что представляет собой мир, даже теперь, по истечении пяти веков. Он ведь видел, как движутся племена и расы. И все же он идет в неизвестность; он может встретиться с настоящими болью и смертью, теперь, после того как провел эти пятьсот лет в безопасности спальни Рахани.
«Размяк, — сказал он себе. — Слишком долго жил в роскоши и покое». Настала пора заново учиться борьбе. Огерн сунул инструменты в мешок, вскинул на плечо и поразился его тяжести. В юности он бы вряд ли вообще ощутил такой вес!
Пора восстановить изнеженные мышцы. Согнувшись под весом мешка, Огерн отвернулся от костра и ложа и отправился в туннель, откуда приходили в пещеру мелкие зверьки. Даже теперь его суставы скрипели от непривычных движений; он как бы стряхнул с себя то, что казалось ему ржавчиной, но каждый шаг приносил боль. Огерн злился на жестокую шутку, которую сыграло с ним время, почувствовал обиду за украденные годы, за похищенную возможность состариться достойно, храня в слабеющем теле отзвуки былой мощи. Но злость отхлынула, Огерн напомнил себе, что взамен получил пятьсот лишних лет молодости, а какой старец не предпочтет медленному увяданию века восторга и столь же охотно вернется назад, в старость?
Но тело так и не могло смириться и злилось на Огерна за этот проступок.
Вокруг сгущался мрак. Огерн в страхе застыл, опустил сумку на землю и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Глаза привыкли, и Огерн разглядел впереди два темных отверстия. Откуда-то в туннель проникал еле заметный свет. Кто знает, может быть, впереди ждут новые повороты и развилки? И конечно, света не будет вообще!
Глава 3
Вопрос был непрост, и Огерн чувствовал, что ему не под силу искать ответ, неподвижно стоя на месте. Он опустился на пол возле сумки. Задумчиво разглядывая туннели, он не понимал, как выбрать тот, что выведет на поверхность земли, и не спутать его с тем, что уведет глубже, в более запутанный лабиринт, где, как знал Огерн, таилась темная водяная бездна.
Но вот в конце тоннеля появилось что-то белое и трепещущее. Огерн всмотрелся; трепетание становилось все явственнее, и из тоннеля вылетела белая птица — гигантская белая сова. Огерн замер, признав в птице вестницу Рахани, хотя сама птица об этом, похоже, не догадывалась: полетав по туннелю, пометавшись из стороны в сторону, сова не отважилась пролететь мимо Огерна в пещеру. Огерн закричал, с трудом поднялся, замахал длинными рукавами. Птица испуганно развернулась и полетела безошибочно в тот же проход, из которого появилась. Почувствовала, откуда идет свежий воздух? Или получила приказ Рахани? Огерн не знал этого и знать не хотел, он поднял мешок, перебросил его через плечо, пошатнулся под его тяжестью, но побрел вслед за птицей. Свет померк, но призрачно трепещущие крылья по-прежнему белели впереди, как будто бы светились сами по себе. Настолько быстро, насколько позволяли неуклюже шагавшие ноги, Огерн плелся за птицей, сам не зная, как удерживая ее в поле зрения. Он шел и шел, перебираясь через валуны, спрыгивая с каменных ступеней, ругаясь, стукаясь головой о невидимые выступы в потолке, но заставляя себя идти вперед и страшась, что белый танец совы исчезнет из поля зрения.
А потом мрак начал рассеиваться, уступать появившемуся впереди свету. Огерн повернул, и тут самый настоящий дневной свет ударил ему в глаза, ошеломил его. Огерн прищурился и стал постепенно открывать глаза, давая им привыкнуть к ослепительному сиянию...
Сова исчезла. Он потерял ее из виду. Или она растворилась в воздухе? Огерн встряхнулся, прогнал озноб и на ходу произнес пылкую благодарность Рахани.
Он вышел на свет мира, обессиленно бросил сумку на землю и упал рядом, дрожа от облегчения и усталости.
Он долго сидел у пещеры, пока не прошла дрожь, а потом подумал о костре. День был светлым, но не солнечным — облачно, но, судя по листве вокруг, раннее лето. Огерн бросил взгляд на небо: а вдруг дождь? Дождь? А пещера на что?
Но что такое укрытие без огня? Огерн ухватился за камень у входа в пещеру, поднялся на ноги и медленно зашагал в лес собирать дрова, но, прежде чем искать хворост для костра, он подобрал себе отломанный сук — почти прямую палку, длиной больше себя, и постучал им по ближайшему дереву. Убедившись, что палка прочная, не гнилая, Огерн использовал ее, чтобы опираться при сборе хвороста, кореньев и ягод. Затем он вернулся ко входу в пещеру, сложил костер, вытащил из ножен свой славный нож, а из мешка — кусочек кремня. Он выбил искру на гриб-трутовик, подул на растопку, пламя медленно разгорелось. Потом он сидел у костра под темнеющим небом и, пока жарились коренья, жевал ягоды, а потом начал вырезать руны и мистические знаки на подобранной палке.
В течение трех вечеров он украшал свой посох резьбой, а днем упражнялся: поворачивался, сгибался, бил по камням своим огромным топором: то левой рукой, то правой, то снова левой, перехватывая топор из руки в руку, когда он отскакивал от камня. В первый раз Огерн еле поднял топор для удара, а через три дня уже мог молотить им час подряд. Он мог сделать пять приседаний; мог подтянуться на ветке дерева; мог бросить копье, изготовленное из прямой палки и куска кремня. Самое главное: он снова научился охотиться, освежив в памяти навыки, уснувшие за сотни лет.
В третий вечер Огерн закончил резьбу на посохе. Он указал на сухое отдельно стоящее дерево и проговорил заклинание. Мертвый ствол простонал, с треском раскололся и рухнул на землю. Огерн довольно кивнул и улегся спать.
Поутру он забросал костер землей, вскинул мешок на плечо, посмотрел в чистое небо и пробормотал:
— Куда мне идти, о Возлюбленная? Покажи мне, где он, тот ком глины, из которого можно вылепить героя, и я найду его!
На мгновение Огерну показалось, что Рахани не слышит его. Но потом на голубой ткани небосвода появилась белая полоса, и гряда облаков, преобразилась в перо, которое указывало на запад.
По пути Огерн бдительно следил за появлением других знаков и днем позже обнаружил следующий — чахлую сосну, все ветви которой были направлены на юго-восток. Само по себе это ничего особенного собой не представляло — если бы сосна росла одиноко на подветренной стороне холма, но посреди леса, полного ветвистых деревьев, это была бы неслыханная редкость, тем более что все ветви сосны указывали в одном направлении. Через два дня Огерн миновал высокогорный перевал, и из подлеска выскочил белый олень и перебежал Огерну дорогу. Признав посланца Рахани, Огерн поспешил вослед зверю, но бежать было тяжело: мешал тяжелый мешок, и через сотню ярдов у Огерна заболели ноги, он захрипел, как взмыленный конь. А олень, удаляясь, становился все меньше. Но вот он оглянулся, увидел мучения Огерна и замедлил бег. Огерн с облегчением перешел на шаг. Он отер пот на ходу и вдруг понял, что так потеряет оленя! Он побежал, хотя ноги налились свинцом, и увидел, что олень идет медленно. Огерн снова пошел медленнее и шел за оленем на север, пока тот не скрылся за валуном в десять футов высотой. Огерн встревожился, но тут пробудились его охотничьи навыки, и он осмотрел почву. Там он увидел следы копыт. Следы огибали камень и исчезали.
Огерн некоторое время смотрел на землю, не веря своим глазам, но потом понял, что это магия, и улыбнулся. Он пристроил поудобнее мешок за плечами и пошел на север, размышляя, не встретится ли еще какой-нибудь знак, а то и сам герой поневоле.
* * *
Китишейн знала своего отца, но никогда не говорила ему об этом, и он тоже молчал. Ни словом, ни жестом он ни разу не показал, что она его дочь, ибо его жена не была ее матерью. Было бы не легче, если бы все знали только они двое и, конечно, мать Китишейн, но весь род знал правду и не давал девочке забыть о позоре.
— Не волнуйся, милая, — ворковала ей мама, укачивая, когда она была маленькой. — Мы обе знаем, чего ты достойна, и нет в тебе ничего от него.
Наверное, так оно и было, но другие дети об этом не знали. Они смеялись над Китишейн и били ее, пока она не научилась защищаться, а потом и давать сдачи. Большинство мальчишек ее возраста уступали ей в росте и силе, и поэтому научились обходить Китишейн стороной. Девочки следовали примеру мальчишек и злобно шептались о том, что Кнтишейн не может стать настоящей женщиной, если так дерется.
Тем не менее, когда она повзрослела, все парни стали домогаться ее, как домогался когда-то отец ее матери, — и тогда Китишейн научилась драться по-настоящему. Не только так, как привычно драться женщинам — зубами и ногтями, но и так, как дерутся мужчины: она не раз наблюдала, как те упражняются в борьбе, восхищалась тем, как блестят напряженные мышцы, покрытые испариной. Она сама придумала несколько новых приемов. Например, бедра могли служить точкой опоры для локтей, когда отталкиваешь мужчину руками. Еще Китишейн узнала, что, хотя у женщин руки слабее, ноги по силе почти не уступают мужским. Она научилась бить ногами и узнала слабые места мужчин, научилась защищаться от любых ударов. Это была жестокая школа, и, когда парень впервые ударил ее, Китишейн страшно испугалась и замерла, но, понимая, что он с ней сделает, если она не ответит, Китишейн в страхе ответила ему ударом, а потом била, била и била, пока парень не убежал.
Она смотрела, как мужчины упражняются с мечами и кинжалами, а сама проделывала то же самое с палками, но ей, к счастью, не приходилось ими пользоваться, пока молодого Киорла не нашли мертвым.
— Убийца! — вопил отец Киорла, указывая на Китишейн дрожащей рукой на глазах у собравшихся сельчан. Старейшины деревни согласно кивали.
— Где ты была прошлой ночью? — спросил глава рода Горих, блеснув глазами из-под пышных седых бровей.
— Дома, помогала матери ткать, потом легла спать! — ответила Китишейн.
— Это правда, — сказала мать. — Она...
— Конечно, она будет говорить, что Китишейн была дома! — перебил ее отец Киорла. — Конечно, она будет выгораживать свою доченьку!
«Ему ли укорять мою мать!» — с горечью подумала Китишейн. Она не сомневалась, что сам он делал много раз такое и не только такое для Киорла.
— Мы знаем, как она умеет драться! — крикнул один из юношей, глаза его горели в предвкушении мести.
— Мы видели, как она упражняется с мечом и кинжалом, — добавил другой.
— С деревянным мечом! — зарыдала Китишейн. — С палкой вместо кинжала!
— Значит, ты знала, как воспользоваться кинжалом Киорла, когда вырвала его у него, — заключил Горих. — Он пытался изнасиловать тебя, девушка?
— Меня там не было!
— Я видел, как она шла минувшей ночью в лес с луком, — громко сказал Щембл.
— Ложь! — страстно изрекла Китишейн, поворачиваясь к обвинителю. — На закате я вошла в дом матери и не выходила оттуда!
Она действительно оставалась вечерами дома — так меньше приходилось драться, а никогда не знаешь, не накинутся ли парни на нее вдвоем или даже втроем.
— Я тоже видела, как она шла в лес, — сквозь слезы выговорила Аллуйи.
Китишейн повернулась к ней, злые слова готовы были сорваться с ее языка, но она промолчала: Аллуйи, суженая Киорла, конечно, была очень опечалена. Она всегда относилась к Китишейн с презрением и сейчас злилась за то, что та отвергала обвинения, но Китишейн все равно посочувствовала ей. Найти любовь, чтобы потерять ее!
Потом Китишейн вспомнила, как страстно смотрел на Аллуйи Щембл, и не только на прошлой неделе, а уже не один год, и тут она поняла, кто убил Киорла.
— Спросите его! — закричала она, указывая на Щембла. — Спросите его, где он был прошлой ночью!
— Дома, со мной, где же еще? — быстро сказала мать Щембла, а так как она побывала замужем, ее лгуньей никто не назвал бы, несмотря даже на то, что ее муж умер.
— Суд не над Щемблом, — возразил Горих. — Над Китиштейн. Все, кто считает Китишейн виновной, скажите «да».
— Да! — хором крикнули сельчане.
— Кто считает ее невиновной, скажите «нет».
Лишь мать Китишейн сказала «нет».
— Наказание за убийство — смерть, — горько проговорил Горих.
— Нет! — воскликнул Щембл. — Давайте лишим ее девственности и прогоним из деревни!
Хор мужских и женских голосов согласился с ним:
— Да!
— Да, вот подобающее наказание для той, что не хотела быть такой, как все женщины!
— Лучше умереть! — Китишейн сжала кулаки. Пусть у нее из оружия только зубы и ногти, но по крайней мере одного, умирая, она заберет с собой.
— В нашей деревне никогда не существовало такого наказания! — резко ответил Горих, и шум затих. — Но изгнание случалось, оно будет совершено и на этот раз. Дайте ей мешок с едой, лук для охоты и гоните ее!
Раздались неодобрительные возгласы, но больше было радостных. Кто-то побежал, чтобы принести Китишейн мешок с едой, кто-то — за луком, а потом ее гнали, бежали за ней, бросали в нее камни, но она бегала быстрее любого, и до нее долетела лишь пара камней. Так Китишейн покинула родную деревню, и ее несчастная мать в одиночестве рыдала посреди улицы.
Во мраке леса девушка замедлила бег, слушая, как стихают позади вопли толпы. Когда они смолкли, она упала под огромным старым вязом и разрыдалась. Слезы катились и катились из ее глаз, но потом ее рыдания начали утихать.
И вот тут Китишейн услышала смех, тихий и угрожающий. Китишейн окаменела, слезы мгновенно высохли. Она поняла: вопросов лучше не задавать.
— Значит, в петлю меня послать захотела? — Щембла осветила луна, тени ложились на его лицо, превращая в злобную маску.
Китишейн вскочила на ноги, выхватила стрелу, судорожно попыталась натянуть тетиву лука.
Щембл подошел и вышиб лук из ее рук с криком:
— Горих, старый осел, не наказал тебя так, как ты заслужила!
— Ты сам заслужил наказание! — закричала Китишейн. — Ты убил Киорла, чтобы заполучить Аллуйи!
— А ты что, видела это, да? — прорычал Щембл. — Ну а я накажу тебя так, как должен был Горих! О, я получу Аллуйи, когда закончится траур, но прежде я заполучу тебя!
Он обхватил ее рукой, тяжелой, как медвежья лапа, другая рука вцепилась в завязки платья и уже добралась до шеи, но Щембл забыл про зажатую в руке Китишейн стрелу. Китишейн вонзила ее в живот Щембла изо всех сил. Щембл издал сдавленный вопль, попятился, согнулся пополам. Стрела вошла ему прямо под ложечку. Китишейн подошла, вырвала у Щембла кинжал и ударила его. Она наносила удар за ударом, не чувствуя себя виноватой, не раскаиваясь, поскольку, как сказал Горих, смерть — наказание за убийство и, насколько она понимала, и наказание за изнасилование, которое пытался совершить Щембл.
Когда его тело перестало двигаться, а дыхание стихло, Китишейн сорвала с подлеца ремень и ушла в лес. Она содрогалась в ужасе от содеянного, но в душе у нее расцвело ликование. Она жива! Жива, а тот, кто пытался ее убить, мертв!
* * *
Огерн проснулся, но не решился пошевелиться, пытаясь понять, что его разбудило.
Ухнула сова.
Огерн переводил взгляд с дерева на дерево, пока не отыскал ее — опять эта гигантская белая сова! Она смотрела на него, ее глаза отражали свет его костра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Не пройдут твои уловки, комок теста! Ты маг-недоучка!
Йокот заговорил тоненьким голоском, сдавленно, из-за того что ворот платья сжимал шею:
— Недочеловек... наверно... но как гном я преуспел!
— Заткнешься ты или нет? — Кьюлаэра подбросил гнома и поддел ногой, прежде чем тот успел долететь до земли. Поддел не слишком сильно — ему нужен был не труп, а еще одно живое существо для побоев. — Я научу тебя, как быть вежливым и как разговаривать, только когда тебя спрашивают!
— Ты не можешь... учить тому... чего сам... не знаешь, — и задыхаясь, выговорил Йокот.
— А ты научишься! И научишься хорошо!
— Я буду говорить... когда захочу... и убегу... когда пожелаю!
— Ой, правда?
Кьюлаэра выхватил кинжал и схватил гнома. Луа завизжала, но Кьюлаэра лишь отрезал длинную узкую полоску от платья гнома и один конец обвязал ему вокруг шеи.
— Никуда ты не убежишь! — Он поставил гнома на ноги, как будто тот был куклой. — Теперь собирай мешок!
Йокот не шевельнулся, его лицо окаменело, и Кьюлаэра начал тревожиться: уж не убил ли он этого малявочку? Какая тогда от гнома будет польза? И тут Кьюлаэру озарило.
— Пришел спасти свою красотку, да? Ну так спаси ее от этой ноши! Поднимай, быстро!
Йокот еще некоторое время не двигался, потом медленно поднял мешок и перебросил за спину. Когда веревка коснулась его плеча, он поморщился.
— Ой, Йокот! — причитала Луа.
— Хватит хныкать! — кровожадно ликовал Кьюлаэра — он заставил слушаться гнома! — Вставай и пошел!
Шатаясь под грузом, Йокот двинулся туда, куда приказал Кьюлаэра. Луа в тоске потянулась к нему, когда он проходил мимо, но Йокот стыдливо отвернулся.
* * *
Огерн стоял у огня в холодной пещере. Он понимал, что лучше подготовиться ему не удастся. При мысли о том, что он должен выйти в мир, ему становилось страшно, но он мужественно боролся с ужасом, уверяя себя в том, как глупо бояться, ведь он знает, что представляет собой мир, даже теперь, по истечении пяти веков. Он ведь видел, как движутся племена и расы. И все же он идет в неизвестность; он может встретиться с настоящими болью и смертью, теперь, после того как провел эти пятьсот лет в безопасности спальни Рахани.
«Размяк, — сказал он себе. — Слишком долго жил в роскоши и покое». Настала пора заново учиться борьбе. Огерн сунул инструменты в мешок, вскинул на плечо и поразился его тяжести. В юности он бы вряд ли вообще ощутил такой вес!
Пора восстановить изнеженные мышцы. Согнувшись под весом мешка, Огерн отвернулся от костра и ложа и отправился в туннель, откуда приходили в пещеру мелкие зверьки. Даже теперь его суставы скрипели от непривычных движений; он как бы стряхнул с себя то, что казалось ему ржавчиной, но каждый шаг приносил боль. Огерн злился на жестокую шутку, которую сыграло с ним время, почувствовал обиду за украденные годы, за похищенную возможность состариться достойно, храня в слабеющем теле отзвуки былой мощи. Но злость отхлынула, Огерн напомнил себе, что взамен получил пятьсот лишних лет молодости, а какой старец не предпочтет медленному увяданию века восторга и столь же охотно вернется назад, в старость?
Но тело так и не могло смириться и злилось на Огерна за этот проступок.
Вокруг сгущался мрак. Огерн в страхе застыл, опустил сумку на землю и подождал, пока глаза привыкнут к темноте. Глаза привыкли, и Огерн разглядел впереди два темных отверстия. Откуда-то в туннель проникал еле заметный свет. Кто знает, может быть, впереди ждут новые повороты и развилки? И конечно, света не будет вообще!
Глава 3
Вопрос был непрост, и Огерн чувствовал, что ему не под силу искать ответ, неподвижно стоя на месте. Он опустился на пол возле сумки. Задумчиво разглядывая туннели, он не понимал, как выбрать тот, что выведет на поверхность земли, и не спутать его с тем, что уведет глубже, в более запутанный лабиринт, где, как знал Огерн, таилась темная водяная бездна.
Но вот в конце тоннеля появилось что-то белое и трепещущее. Огерн всмотрелся; трепетание становилось все явственнее, и из тоннеля вылетела белая птица — гигантская белая сова. Огерн замер, признав в птице вестницу Рахани, хотя сама птица об этом, похоже, не догадывалась: полетав по туннелю, пометавшись из стороны в сторону, сова не отважилась пролететь мимо Огерна в пещеру. Огерн закричал, с трудом поднялся, замахал длинными рукавами. Птица испуганно развернулась и полетела безошибочно в тот же проход, из которого появилась. Почувствовала, откуда идет свежий воздух? Или получила приказ Рахани? Огерн не знал этого и знать не хотел, он поднял мешок, перебросил его через плечо, пошатнулся под его тяжестью, но побрел вслед за птицей. Свет померк, но призрачно трепещущие крылья по-прежнему белели впереди, как будто бы светились сами по себе. Настолько быстро, насколько позволяли неуклюже шагавшие ноги, Огерн плелся за птицей, сам не зная, как удерживая ее в поле зрения. Он шел и шел, перебираясь через валуны, спрыгивая с каменных ступеней, ругаясь, стукаясь головой о невидимые выступы в потолке, но заставляя себя идти вперед и страшась, что белый танец совы исчезнет из поля зрения.
А потом мрак начал рассеиваться, уступать появившемуся впереди свету. Огерн повернул, и тут самый настоящий дневной свет ударил ему в глаза, ошеломил его. Огерн прищурился и стал постепенно открывать глаза, давая им привыкнуть к ослепительному сиянию...
Сова исчезла. Он потерял ее из виду. Или она растворилась в воздухе? Огерн встряхнулся, прогнал озноб и на ходу произнес пылкую благодарность Рахани.
Он вышел на свет мира, обессиленно бросил сумку на землю и упал рядом, дрожа от облегчения и усталости.
Он долго сидел у пещеры, пока не прошла дрожь, а потом подумал о костре. День был светлым, но не солнечным — облачно, но, судя по листве вокруг, раннее лето. Огерн бросил взгляд на небо: а вдруг дождь? Дождь? А пещера на что?
Но что такое укрытие без огня? Огерн ухватился за камень у входа в пещеру, поднялся на ноги и медленно зашагал в лес собирать дрова, но, прежде чем искать хворост для костра, он подобрал себе отломанный сук — почти прямую палку, длиной больше себя, и постучал им по ближайшему дереву. Убедившись, что палка прочная, не гнилая, Огерн использовал ее, чтобы опираться при сборе хвороста, кореньев и ягод. Затем он вернулся ко входу в пещеру, сложил костер, вытащил из ножен свой славный нож, а из мешка — кусочек кремня. Он выбил искру на гриб-трутовик, подул на растопку, пламя медленно разгорелось. Потом он сидел у костра под темнеющим небом и, пока жарились коренья, жевал ягоды, а потом начал вырезать руны и мистические знаки на подобранной палке.
В течение трех вечеров он украшал свой посох резьбой, а днем упражнялся: поворачивался, сгибался, бил по камням своим огромным топором: то левой рукой, то правой, то снова левой, перехватывая топор из руки в руку, когда он отскакивал от камня. В первый раз Огерн еле поднял топор для удара, а через три дня уже мог молотить им час подряд. Он мог сделать пять приседаний; мог подтянуться на ветке дерева; мог бросить копье, изготовленное из прямой палки и куска кремня. Самое главное: он снова научился охотиться, освежив в памяти навыки, уснувшие за сотни лет.
В третий вечер Огерн закончил резьбу на посохе. Он указал на сухое отдельно стоящее дерево и проговорил заклинание. Мертвый ствол простонал, с треском раскололся и рухнул на землю. Огерн довольно кивнул и улегся спать.
Поутру он забросал костер землей, вскинул мешок на плечо, посмотрел в чистое небо и пробормотал:
— Куда мне идти, о Возлюбленная? Покажи мне, где он, тот ком глины, из которого можно вылепить героя, и я найду его!
На мгновение Огерну показалось, что Рахани не слышит его. Но потом на голубой ткани небосвода появилась белая полоса, и гряда облаков, преобразилась в перо, которое указывало на запад.
По пути Огерн бдительно следил за появлением других знаков и днем позже обнаружил следующий — чахлую сосну, все ветви которой были направлены на юго-восток. Само по себе это ничего особенного собой не представляло — если бы сосна росла одиноко на подветренной стороне холма, но посреди леса, полного ветвистых деревьев, это была бы неслыханная редкость, тем более что все ветви сосны указывали в одном направлении. Через два дня Огерн миновал высокогорный перевал, и из подлеска выскочил белый олень и перебежал Огерну дорогу. Признав посланца Рахани, Огерн поспешил вослед зверю, но бежать было тяжело: мешал тяжелый мешок, и через сотню ярдов у Огерна заболели ноги, он захрипел, как взмыленный конь. А олень, удаляясь, становился все меньше. Но вот он оглянулся, увидел мучения Огерна и замедлил бег. Огерн с облегчением перешел на шаг. Он отер пот на ходу и вдруг понял, что так потеряет оленя! Он побежал, хотя ноги налились свинцом, и увидел, что олень идет медленно. Огерн снова пошел медленнее и шел за оленем на север, пока тот не скрылся за валуном в десять футов высотой. Огерн встревожился, но тут пробудились его охотничьи навыки, и он осмотрел почву. Там он увидел следы копыт. Следы огибали камень и исчезали.
Огерн некоторое время смотрел на землю, не веря своим глазам, но потом понял, что это магия, и улыбнулся. Он пристроил поудобнее мешок за плечами и пошел на север, размышляя, не встретится ли еще какой-нибудь знак, а то и сам герой поневоле.
* * *
Китишейн знала своего отца, но никогда не говорила ему об этом, и он тоже молчал. Ни словом, ни жестом он ни разу не показал, что она его дочь, ибо его жена не была ее матерью. Было бы не легче, если бы все знали только они двое и, конечно, мать Китишейн, но весь род знал правду и не давал девочке забыть о позоре.
— Не волнуйся, милая, — ворковала ей мама, укачивая, когда она была маленькой. — Мы обе знаем, чего ты достойна, и нет в тебе ничего от него.
Наверное, так оно и было, но другие дети об этом не знали. Они смеялись над Китишейн и били ее, пока она не научилась защищаться, а потом и давать сдачи. Большинство мальчишек ее возраста уступали ей в росте и силе, и поэтому научились обходить Китишейн стороной. Девочки следовали примеру мальчишек и злобно шептались о том, что Кнтишейн не может стать настоящей женщиной, если так дерется.
Тем не менее, когда она повзрослела, все парни стали домогаться ее, как домогался когда-то отец ее матери, — и тогда Китишейн научилась драться по-настоящему. Не только так, как привычно драться женщинам — зубами и ногтями, но и так, как дерутся мужчины: она не раз наблюдала, как те упражняются в борьбе, восхищалась тем, как блестят напряженные мышцы, покрытые испариной. Она сама придумала несколько новых приемов. Например, бедра могли служить точкой опоры для локтей, когда отталкиваешь мужчину руками. Еще Китишейн узнала, что, хотя у женщин руки слабее, ноги по силе почти не уступают мужским. Она научилась бить ногами и узнала слабые места мужчин, научилась защищаться от любых ударов. Это была жестокая школа, и, когда парень впервые ударил ее, Китишейн страшно испугалась и замерла, но, понимая, что он с ней сделает, если она не ответит, Китишейн в страхе ответила ему ударом, а потом била, била и била, пока парень не убежал.
Она смотрела, как мужчины упражняются с мечами и кинжалами, а сама проделывала то же самое с палками, но ей, к счастью, не приходилось ими пользоваться, пока молодого Киорла не нашли мертвым.
— Убийца! — вопил отец Киорла, указывая на Китишейн дрожащей рукой на глазах у собравшихся сельчан. Старейшины деревни согласно кивали.
— Где ты была прошлой ночью? — спросил глава рода Горих, блеснув глазами из-под пышных седых бровей.
— Дома, помогала матери ткать, потом легла спать! — ответила Китишейн.
— Это правда, — сказала мать. — Она...
— Конечно, она будет говорить, что Китишейн была дома! — перебил ее отец Киорла. — Конечно, она будет выгораживать свою доченьку!
«Ему ли укорять мою мать!» — с горечью подумала Китишейн. Она не сомневалась, что сам он делал много раз такое и не только такое для Киорла.
— Мы знаем, как она умеет драться! — крикнул один из юношей, глаза его горели в предвкушении мести.
— Мы видели, как она упражняется с мечом и кинжалом, — добавил другой.
— С деревянным мечом! — зарыдала Китишейн. — С палкой вместо кинжала!
— Значит, ты знала, как воспользоваться кинжалом Киорла, когда вырвала его у него, — заключил Горих. — Он пытался изнасиловать тебя, девушка?
— Меня там не было!
— Я видел, как она шла минувшей ночью в лес с луком, — громко сказал Щембл.
— Ложь! — страстно изрекла Китишейн, поворачиваясь к обвинителю. — На закате я вошла в дом матери и не выходила оттуда!
Она действительно оставалась вечерами дома — так меньше приходилось драться, а никогда не знаешь, не накинутся ли парни на нее вдвоем или даже втроем.
— Я тоже видела, как она шла в лес, — сквозь слезы выговорила Аллуйи.
Китишейн повернулась к ней, злые слова готовы были сорваться с ее языка, но она промолчала: Аллуйи, суженая Киорла, конечно, была очень опечалена. Она всегда относилась к Китишейн с презрением и сейчас злилась за то, что та отвергала обвинения, но Китишейн все равно посочувствовала ей. Найти любовь, чтобы потерять ее!
Потом Китишейн вспомнила, как страстно смотрел на Аллуйи Щембл, и не только на прошлой неделе, а уже не один год, и тут она поняла, кто убил Киорла.
— Спросите его! — закричала она, указывая на Щембла. — Спросите его, где он был прошлой ночью!
— Дома, со мной, где же еще? — быстро сказала мать Щембла, а так как она побывала замужем, ее лгуньей никто не назвал бы, несмотря даже на то, что ее муж умер.
— Суд не над Щемблом, — возразил Горих. — Над Китиштейн. Все, кто считает Китишейн виновной, скажите «да».
— Да! — хором крикнули сельчане.
— Кто считает ее невиновной, скажите «нет».
Лишь мать Китишейн сказала «нет».
— Наказание за убийство — смерть, — горько проговорил Горих.
— Нет! — воскликнул Щембл. — Давайте лишим ее девственности и прогоним из деревни!
Хор мужских и женских голосов согласился с ним:
— Да!
— Да, вот подобающее наказание для той, что не хотела быть такой, как все женщины!
— Лучше умереть! — Китишейн сжала кулаки. Пусть у нее из оружия только зубы и ногти, но по крайней мере одного, умирая, она заберет с собой.
— В нашей деревне никогда не существовало такого наказания! — резко ответил Горих, и шум затих. — Но изгнание случалось, оно будет совершено и на этот раз. Дайте ей мешок с едой, лук для охоты и гоните ее!
Раздались неодобрительные возгласы, но больше было радостных. Кто-то побежал, чтобы принести Китишейн мешок с едой, кто-то — за луком, а потом ее гнали, бежали за ней, бросали в нее камни, но она бегала быстрее любого, и до нее долетела лишь пара камней. Так Китишейн покинула родную деревню, и ее несчастная мать в одиночестве рыдала посреди улицы.
Во мраке леса девушка замедлила бег, слушая, как стихают позади вопли толпы. Когда они смолкли, она упала под огромным старым вязом и разрыдалась. Слезы катились и катились из ее глаз, но потом ее рыдания начали утихать.
И вот тут Китишейн услышала смех, тихий и угрожающий. Китишейн окаменела, слезы мгновенно высохли. Она поняла: вопросов лучше не задавать.
— Значит, в петлю меня послать захотела? — Щембла осветила луна, тени ложились на его лицо, превращая в злобную маску.
Китишейн вскочила на ноги, выхватила стрелу, судорожно попыталась натянуть тетиву лука.
Щембл подошел и вышиб лук из ее рук с криком:
— Горих, старый осел, не наказал тебя так, как ты заслужила!
— Ты сам заслужил наказание! — закричала Китишейн. — Ты убил Киорла, чтобы заполучить Аллуйи!
— А ты что, видела это, да? — прорычал Щембл. — Ну а я накажу тебя так, как должен был Горих! О, я получу Аллуйи, когда закончится траур, но прежде я заполучу тебя!
Он обхватил ее рукой, тяжелой, как медвежья лапа, другая рука вцепилась в завязки платья и уже добралась до шеи, но Щембл забыл про зажатую в руке Китишейн стрелу. Китишейн вонзила ее в живот Щембла изо всех сил. Щембл издал сдавленный вопль, попятился, согнулся пополам. Стрела вошла ему прямо под ложечку. Китишейн подошла, вырвала у Щембла кинжал и ударила его. Она наносила удар за ударом, не чувствуя себя виноватой, не раскаиваясь, поскольку, как сказал Горих, смерть — наказание за убийство и, насколько она понимала, и наказание за изнасилование, которое пытался совершить Щембл.
Когда его тело перестало двигаться, а дыхание стихло, Китишейн сорвала с подлеца ремень и ушла в лес. Она содрогалась в ужасе от содеянного, но в душе у нее расцвело ликование. Она жива! Жива, а тот, кто пытался ее убить, мертв!
* * *
Огерн проснулся, но не решился пошевелиться, пытаясь понять, что его разбудило.
Ухнула сова.
Огерн переводил взгляд с дерева на дерево, пока не отыскал ее — опять эта гигантская белая сова! Она смотрела на него, ее глаза отражали свет его костра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42