Выясняется, что в Мысовой был „смешанный комитет“, учрежденный доктором Родионовым и субсидируемый евреем Гольдманом. Арестованного в Зиме Копейкина полковник Сыропятов просил расстрелять, считая его крайне важным преступником. Барон согласился. Возник вопрос, что делать с арестованными. Барон решил: „Ну что нам с ними возиться? Сдать их к черту жандармам“. Разговор происходил за обедом, и, услыхав это решение Меллера, штабс-капитан Марцинкевич просит разрешения барона доложить ему об одном арестованном. Рекомендует его завзятым революционером, чуть ли не устроившим всю российскую революцию. — Ну, что ж? Так расстреляем его! — говорит спокойно Меллер, попыхивая сигарой и отхлебывая „Марго“. Все молчат. Марцинкевич докладывает еще о двух. — Ну трех расстреляем, — так же невозмутимо говорит барон. Вмешивается Ковалинский и докладывает еще о двух революционерах. — И их расстрелять. Заботкин докладывает об арестованном вчера переодевшемся солдатом и ставит вопрос так: „Ведь возможно, что благодаря таким переодевающимся и возникла в известных партиях мысль о возможности присоединения армии к революционному движению“. Меллер и этого решает расстрелять. Мы вернулись в поезд и здесь узнали некоторые подробности расстрела: руководил подполковник Заботкин, командовали кн. Гагарин и Писаренко. Приговоренных отвели несколько от станции. Здесь им объявили, что они приговорены к расстрелянию. Они не просили пощады. Только один — чиновник Бялый — крикнул: „Повторяю — я невинен; моя кровь падет на голову ваших детей“. Между тем выбрали место, более других освещенное станционным фонарем. Поставили одного приговоренного, скомандовали; вместо залпа получилось несколько одиночных выстрелов. Я не стану описывать всей картины, как мне ее передавали. Было упущено из виду, что при морозе смазка густеет и часто происходят осечки; расстрел производился при свете фонаря, и поэтому пули попадали не туда, куда следовало, и вместо казни получилось истязание. Заботкин волновался, шумел, рассказывал, как ему с казаками пришлось на войне расстреливать, что там порядка и умения было гораздо больше, винил офицеров, винил людей и еще более затягивал эту и без того длинную и тяжелую процедуру. Казнь продолжалась около 1/4 часа, при ней присутствовали служащие. Ночью задержан потомственный дворянин Курнатовский. Из расследования о нем видно, что он политический ссыльный. Меллер отдал распоряжение расстрелять 7 человек из арестованных. „Только, пожалуйста“ не жгите даром патронов— стреляйте в затылок и больше 3 патронов на человека не тратьте». Перед отъездом пришли доложить, что казнь окончена, рассказали подробности. Там дело шло лучше — голова после одного выстрела давала трещину, стреляли троих сразу; все казненные падали на месте; перед казнью уверяли, что они ни в чем не виноваты, и умоляли доложить генералу и судить их. Меллер все это слушал с обыкновенною спокойною улыбкой. Часов в 8 утра шифрую депеши у Меллера в вагоне; сам он еще не вставал. Входит Алексеев: «Генерал еще спит? У меня к нему дело». И помолчав: «Я ему революционерку припас — хорошенькая». Мы начинаем смеяться: «Да куда ему: он же стар, что он с нею делать будет, отдайте кому-нибудь из нас». … Меня остановил Греков: «Я тоже из Варшавы, и мы, вероятно, встречались» — и стал расспрашивать о нашей поездке. Его тоже, по-видимому, более всего интересовал вопрос о казнях и их законности. Он спрашивал, правда ли, что Меллер расстреливает без суда. Я ответил, что государь дал ему это право, что у нас действительно формального суда нет, но с нами едет представитель главного военного суда полковник Энгельке, который рассматривает дела… Утром Тарановский позвал меня шифровать телеграмму государю. Барон просит разрешения вернуться в Россию, представить свой отряд государю в Царском Селе, ибо Сибирь успокоена. Вот и Царскосельский дворец. Собрались мы все в Малом зале. Барон немного запоздал. Поздоровался с министром двора и гр. Бенкендорфом. Дамы обратились к Бенкендорфу с просьбою представить им барона. «Мы все время следили за вашею поездкою. Очень рада с вами, барон, познакомиться», — встретила очень любезно его княгиня Голицына и стала расспрашивать о поездке. Видимо, здесь барон «персона грата». Очень внимательно к нему отнеслись и другие дамы. Вышел великий князь. Он поздоровался с бароном, дамами и стал на правом фланге павловцев. В дверях появились два араба, и барон отошел от великого князя и стал на нашем левом фланге, левее его стали дамы. Еще несколько минут; арабы вытянулись, повернули головы, и мы все стали смирно. В дверях показались: государь, государыня и великая княжна Мария Павловна. Он в сюртуке л.—гв. Павловского полка с милой улыбкой и приветливым лицом; государыня и великая княжна в черных платьях по случаю траура. Сделав несколько шагов, государь и государыня остановились и сделали общий поклон. Государь, поздоровавшись с дамами, остановился возле Меллера. «Вы, генерал, когда вернулись? » — «6 февраля утром, Ваше Императорское Величество». — «Далеко доехали? » — «До Читы». — «Ах да, помню, вы мне телеграфировали о сдаче ее». — «Точно так, ваше величество, они сдались, как только я и Ренненкампф подъехали к ним, хотя имели много оружия». — «Ха-ха… испугались, канальи… » — нервно рассмеялся государь. «Так точно». — «Ну, мы еще много будем с вами беседовать, а теперь пойдемте обедать». За государем все двинулись толпою. За столом государь очень много разговаривал с бароном, видимо интересуясь его поездкой. Государыня разговаривала мало, а великая княжна допрашивала Марченко, как пороли в Сибири, и очень удивилась, когда узнала, что тут же, на платформе. «Как, при всех? » Затем разговор перешел на завтрашний смотр. Государыня предложила, не обращаясь ни к кому, несколько вопросов, доказывавших, что ей известны некоторые подробности нашей поездки. Говорит государыня по-русски правильно, но запинаясь и краснея, — видимо, ей все же трудно. Поэтому мы начали, как бы отвечая на предложенные вопросы, рассказывать связно, не ожидая новых вопросов. Государыне, по-видимому, это понравилось. Она заметно успокоилась и время от времени подбадривала нас незначительными репликами. Государыня долго оставалась у нашей группы — более 1/2 приема — и отошла, когда к нам направился государь. Государь разговаривал с нами немного — он заметно уже устал; подойдя, спросил Марченко, долго ли ехали и много ли было больных и чем; узнав, что один, и тот лишь ушиб ногу, заметил: «Ну ведь это и дома мог бы сделать». Затем спросил Карташева, как перенесли лошади переезд; получив ответ, что устали, так как всю дорогу не ложились, заметил: «Ну так ведь они не ложатся в вагоне, ведь их силою не заставите лечь— ни за что не лягут». Затем спросил у Бауэра, как чувствуют себя люди. (ЗАПИСИ В ДНЕВНИКЕ НИКОЛАЯ II. 8 ФЕВРАЛЯ. СРЕДА. ПРОСТОЯЛ ЧУДНЫЙ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ. ПОСЛЕ ДОКЛАДА ПРИНЯЛ 50 ПРЕДСТАВЛЯЮЩИХСЯ. В ТОМ ЧИСЛЕ ДЕПУТАЦИЮ ВЫБОРГСКОГО ПОЛКА, ОТПРАВЛЯЮЩУЮСЯ В БЕРЛИН. ГУЛЯЛ ДОЛГО И УБИЛ ДВЕ ВОРОНЫ. ПИЛИ ЧАЙ ПРИ ДНЕВНОМ СВЕТЕ. ПРИНЯЛ ДУРНОВО. ОБЕДАЛИ ОФИЦЕРЫ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПАВЛОВСКОГО ПОЛКА И МЕЛЛЕР-ЗАКОМЕЛЬСКИЙ СО СВОИМ ОТРЯДОМ^ ВЕРНУВШИМСЯ ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ ПО СИБИРСКОЙ Ж. Д. 9 ФЕВРАЛЯ. ЧЕТВЕРГ. В 10 1/2 ОТПРАВИЛИСЬ ВДВОЕМ В МАНЕЖ НА СМОТР Л. -ГВ. ПАВЛОВСКОГО ПОЛКА. ЗАТЕМ В ГУСАРСКОМ МАНЕЖЕ ПРЕДСТАВИЛСЯ ЭКСПЕДИЦИОННЫЙ ОТРЯД БАРОНА МЕЛЛЕР-ЗАКОМЕЛЬСКОГО. ВЕРНУЛИСЬ ДОМОЙ В 11 1/2 ЧАС. ПРИНИМАЛ ДО ЧАСА С ЧЕТВЕРТЬЮ. ЗАВТРАКАЛИ ГЕОРГИЙ И ТОТЛЕБЕН (ДЕЖ.). БЫЛ ЛАНГОФ С ДОКЛАДОМ. ГУЛЯЛ, УБИЛ ДВЕ ВОРОНЫ. ЧИТАЛ МНОГО. ПОКАТАЛИСЬ И ЗАВЕЗЛИ МАРИ И ДМИТРИЯ ВО ДВОРЕЦ. ПРИНЯЛ ВЕЧЕРОМ ТРЕПОВА.) 24 День начинался ночью еще, в пять часов, когда зимняя бесснежная темень была особенно тревожной, непроглядной, затаенной. Дзержинский часто менял явки: польская и русская «черные сотни» орудовали вовсю, наравне с полицией — врывались в дома, бахали из наганов по спящим, пьяно громили квартиру, плескали керосином и бросали спичку. Через час приезжали городовые, чтобы составить акт о неосторожном обращении с огнем; трупы увозили сразу же на кладбище, без медицинского осмотра и вскрытия.Когда Дзержинскому предложили комнату в доме присяжного поверенного Трожаньского, он отказался, хотя адрес был вполне надежен, рядом с казармами (там не искали, не хотели ссориться с армией).— У Трожаньского четверо детей, — объяснил Дзержинский. — Нельзя подставлять его. Мы себе никогда не простим, если «черная сотня» перебьет из-за меня его семью. Единственно, к кому я мог бы пойти из юристов — это Мечислав Козловский, но его, увы, нет.Поэтому ночевал Дзержинский в маленьких «меблирашках», выбирал такие, что стояли во дворе, с двумя выходами: Варшаву он знал отменно, уходил от слежки ловко, за что получил у филеров кличку «Бес».Приходил он к себе поздно, вставал рано, без будильника, будто кто толкал острым локтем в бок, словно во время первой ссылки, на барже, когда еще продолжался этап. Спать тогда приходилось в трюме, «пирожком» — один к одному: если кто решит повернуться, так сразу все остальные тоже должны поворачиваться, иначе не шевельнешься.Дзержинский, поднявшись, растирался жесткой щеткой, чтобы кожа сделалась красной, потом обливался холодной водой, вытирал тело сухим, грубой ткани, полотенцем докрасна и садился работать — до семи можно прочитать письма рабочих в газету, поправить стиль, самую только малость, никак не ломая дух писавшего, не навязывая ему своих формулировок, а тем более оборотов речи; ответить тем, кто обращался за советом в «Червоный Штандар», подобрать наиболее интересную выжимку для Главного правления партии, чтобы с первой же почтой отправить Розе, которая рвалась в Варшаву, несмотря на угрозу ареста и военно-полевого суда. Иногда, увлекшись письмами — а их приходило множество сотен, — Дзержинский начинал переписывать за авторов, потом ловил себя на этом, аккуратно стирал карандашную правку, признавался себе: «Страсть как хочется засесть за работу — писать и писать, сейчас надо писать каждый день, чтобы осталась героическая хроника революции».Он подумал было разослать такую директиву в комитеты, но потом понял, что делать этого нельзя — готовые улики для полиции; в царский манифест, дарующий свободу, он, как и все здравомыслящие марксисты, не верил, не желал быть «токующим тетеревом», который подставляется под выстрел.Впрочем, все воззвания, листовки, брошюры, трамвайные билеты, письма и записки, не носившие характера сугубо конспиративного — с кличками товарищей и адресами, — он переправлял в Краков, в партийный архив: будучи человеком убежденным, Дзержинский не сомневался в конечной победе революции, и думал он, что глумлением над памятью погибших во имя революции будет забывчивость. Надо все знать и всех помнить, только тогда идея будет передаваться через поколения; вне объективной, чуть даже — в силу своей отстраненности — холодноватой истории идея исчезает, растворяется в бытовщине и домыслах или же превращается в скучную, извне заданную схему, подобно тем, какие изобретены министерством просвещения для гимназий: Спартак — кровожадный гладиатор; Робеспьер — больной человек, одержимый жаждой крови; Пугачев — беглый каторжник; Чаадаев — безумец; Чернышевский — польский агент; о Желябове, Вере Засулич, Плеханове вообще молчали, будто и не было их на свете. Тем не менее даже длительное и умелое замалчивание правды оборачивается бумерангом против тех, кто тщится переписать историю, вычеркнуть имена, факты, события, даты — истину, одним словом.Стук в дверь оторвал от работы. Дзержинский глянул на часы: было еще только шесть. «Странно, — подумал он, — кто бы это? »Он подошел к двери, прильнул к глазку, сделанному тем же самым Вацлавом, который три года назад оборудовал безопасность Уншлихту. Не поверил себе: на площадке стояли сияющий Юзеф «Красный» с Якубом Ганецким и Иосифом Уншлихтом — в арестантской еще одежде, небритые, только вышли. Дзержинский распахнул дверь, обнял друзей, прижал к себе, ощутил цитадельный запах, недавно только оставивший его самого, затащил в комнату, снял башлыки, осмотрел похудевшие, заросшие бородой лица Иосифа и Якуба.— Ну, здравствуйте, родные! Сейчас будем пить чай. С малиновым вареньем!Чай с вареньем пить не пришлось: в дверь снова постучали. Дзержинский, возившийся с керосинкой за занавеской, в маленьком закутке, крикнул:— Якуб, открой!Ганецкий открыл дверь. В квартиру вошел Андрей Егорович Турчанинов, опустил воротник пальто, снял дымчатые очки в большой роговой оправе и спросил:— Могу я переговорить с Феликсом Эдмундовичем?Дзержинский, услыхав скрипучий, медленный голос Турчанинова, даже ложку уронил на столик, рассыпал чай, вышел из закутка, побледнев от волнения.— Прежде чем мы начнем… — он помолчал, подыскивая слово, — наше объяснение, поручик, ответьте мне на один лишь вопрос: бегство мальчика, Анджея Штопаньского, вы организовали?— У меня была санкция на побег с последующим расстрелянием только одного человека — на вас, Феликс Эдмундович. Побег Штопаньского я не готовил. По-моему, это не провокация. Видимо, мальчику искренне помогали люди из ППС, а кто им воспользовался из наших, не знаю.— Кто поручил вам убрать меня?— Глазов.— Смысл?— Боится вас.— С моими друзьями вас надо знакомить? — спросил Дзержинский.— Господа Уншлихт, Ганецкий и Ротштадт?Все переглянулись, ничего не ответили — за них сказал Дзержинский:— Раздевайтесь.Повесив аккуратно пальто с чуть блестящими боками — долго, видимо, носил, — Турчанинов, огладив лысеющую голову, продолжил:— Партийные клички угодно ли?Ганецкий сказал:— Это интересно. Пожалуйста.— Господин Уншлихт, Иосиф Станиславович, тысяча восемьсот семьдесят девятого года рождения, из интеллигентов, окончил техническое училище в Варшаве, член партии с 1900 года. Клички «Техник» и «Юровский». Господин Ганецкий-Фюрстенберг, Якуб Станиславович, рожден в Варшаве, в том же году, отчислился из университета в связи с переходом на профессиональную революционную работу. Получил, тем не менее, высшее образование в Берлине, Гайдельберге и Цюрихе. Член партии с 1901 года. Два года отбыл в десятом павильоне Цитадели. Клички «Чеслав», «Куба», «Хенрик». О господине Ротштадте знаю меньше. Кличка — «Красный».— Вот так, — сказал Дзержинский и оглядел друзей потемневшими глазами. — Так вот. Про Цадера вы тогда серьезно?— Вполне, — ответил Турчанинов. — Он — наша «подметка».Расселись, замолчали, рассматривали друг друга, напряженно наблюдая за тем, как Дзержинский не спеша доставал из шкафчика стаканы, блюдца и ложечки для варенья.— Тебе помочь? — спросил Уншлихт.— Возьми пару блюдцев, а то я разгрохаю, — ответил Дзержинский.Турчанинов аккуратно кашлянул:— Я могу выйти в коридор, Феликс Эдмундович, если вам надо переговорить с друзьями.— Я бы сказал вам, коли нужда возникла. Не надо.Первый стакан «липтоновского», со странным зеленоватым отливом чая выпили в молчании. Когда Дзержинский разлил по второму, Турчанинов, отказавшись от сахару, посмаковал варенье, даже глаза зажмурил:— Альдона Эдмундовна прислала?— Да, — ответил Дзержинский, вспомнив сразу же, что к баночке с малиновым вареньем была приложена записка сестры, шутливая, добрая. — Моя корреспонденция через вас проходит?— Легальная — да.— Кто еще освещает нас в охранке?— Глазов так построил схему работы, что у меня в руках лишь люди из ППС и «анархо-коммунисты» — от них я черпаю данные про вас. Те, кто занимается ППС или эсерами, работают с агентурой, введенной в вашу партию, — меньше возможностей для утечки информации.— Какова причина, толкнувшая вас прийти ко мне?— Я отвечу вам, Феликс Эдмундович. После манифеста государя, после амнистии, я понял — все кончено. Теперь не спастись, теперь начнется отрицание всего и вся, кровь и ужас. Единственной силой, с моей точки зрения — нет, нет, не жандарма, а патриота России, — кто может удержать страну от гибели, от развала, словом, от исчезновения с карты мира, являетесь вы, социал-демократы, ибо у вас есть программа будущего. Другое дело, я с этим будущим не согласен, но ведь, в конечном-то счете, давайте жить по Тургеневу: «Россия может обойтись без любого из нас, но никто из нас не может жить без России». Преподавания в школе вы меня не лишите, думаю? Артиллерист — я могу учить детей математике. Словом, сейчас я пришел к вам с предложением: во-первых, я постараюсь выяснить имена всех «подметок», работающих среди вас, а во-вторых, сегодня вам надо поменять явки, сегодня же, — повторил Турчанинов, — практически — все. Не потому, что мы их знаем, мы — сейчас — бессильны предпринять что-либо серьезное, но оттого, что Глазов прислал шифровочку Егору Саввичу Храмову, нашему «Михаилу Архангелу»… Вас сегодня «народ» будет убивать, верные царевы слуги;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65