— Позвольте без околичностей, сразу к делу?— Именно так.— Нам известны финансовые трудности, переживаемые вашей газетой, господин Доманский. Мы готовы оказать вам известную помощь в том случае, если вы согласитесь информировать меня и моих коллег о происходящем в Варшаве.— Чем занимаются коллеги?— Я и мои коллеги занимаемся изучением России как потенциального противника Австро-Венгрии.— Вы что-то крепко напутали, господин Зирах. Выступая против русского самодержавия, я являюсь противником монархии вообще. Австро-Венгерской — в частности.— Если вы откажетесь принять мое предложение, — пропустив слова об Австро-Венгрии, продолжал Зирах, — вас будут ждать большие осложнения, господин Доманский.— Догадываюсь. Однако ничем помочь не могу — не научен торговать принципами.— Вы вольны стоять на своей точке зрения — у нас свобода слова, монархия-то конституционная, в отличие от российской. Говорить можно все, за устное слово плату не взимают и не наказывают — хоть императора браните. А вот за печатание слова — слишком мы тут либеральничаем. Впрочем, это моя точка зрения, я в данном случае не представляю власть. Но, как принято выражаться, эти заметки на полях…Дзержинского всегда раздражали эти «длинные» жандармские «подходы», это их желание все осмотреть во время беседы, сделать вывод, уверовать во что-то свое, заранее придуманное, или же, наоборот, отвергнуть.— Еще вопросы будут? — спросил Дзержинский. — Извольте в таком случае касаться предмета, интересующего закон.— Номер моего телефонного аппарата оставить?— Нет, благодарю вас.— Честь имею, господин Доманский.— Спокойной ночи.Назавтра Норовский был вызван в финансовую инспекцию Кракова. Инспектор, быстрый в движениях, взгляда Норовского старался избегать, елозил глазами по столу и, быстро манипулируя аккуратными ручками, тараторил:— Таким образом, мы не можем не согласиться с доводами муниципальной пожарной инспекции и обязываем вас в месячный срок провести ремонт помещения, дабы возможность образования очага опасности была устранена совершенно категорически. Вы обязаны разобрать две стены, подвести канализацию, переложить фундамент и уже на этом новом фундаменте воздвигнуть стены, обязательно каменные. Впрочем, без проекта, утвержденного архитектурной инспекцией, мы не сможем санкционировать начало работ. Единственно, что может способствовать вам, так это внесение полутора тысяч шиллингов…— Сколько?! — охнул Норовский. — Да откуда же у меня такие деньги?!— … в кассу нашего департамента, — словно не слыша Норовского, продолжал чиновник, — для того, чтобы мы взяли ваше строение под свою опеку и сами провели ремонт. Извольте ознакомиться со сметой, здесь все подсчитано, и в случае, если вы в течение месяца внесете означенную выше сумму, мы проведем перестройку принадлежащего вам строения. В том же разе, если вы означенных денег внести не сможете, строение будет снесено. Срок — месяц, прошу расписаться в том, что я довел до вашего сведения заключение пожарной комиссии, подчиненной непосредственно полицейскому комиссариату Кракова.— Здравствуйте, Птаха, — Дзержинский улыбнулся Гуровской и мягко пожал ее руку. — Что глаза грустные?— Ну что вы, Юзеф! — Гуровская покачала головой. — Ночью мало спала, готовилась к экзамену, а потом пошла к товарищам — надо было паковать литературу для Лодзи.— Запаковали?— Да. В паспарту — очень удобно и надежно. Не станут же полицейские рвать картины? Им в голову не придет, что под сладенькими видами Монблана хранится Люксембург и Адольф Барский.Дзержинский удивился:— Неужели Монблан вам кажется «сладеньким»?— Сам по себе — нет, конечно. Но виды, которые с него делают, — невероятно безвкусны.— Вас это сердит? — спросил Дзержинский.— Очень.— А я, признаться, люблю смотреть, как в базарных фотографических ателье делают портреты молодоженов. Лица у них светлые, сами — счастливые. Фотограф заставляет их замирать перед вспышкой, и получается очень плохой портрет. То же — с Монбланом. Его делают слащавые люди дурного вкуса. Обстоятельства лишь на какое-то время оказываются сильнее вечной красоты: Монблан, как и счастье, категория постоянная.— Дурной вкус — это обстоятельство? — удивилась Гуровская.— В общем — да. Если создать условия для проявления всех заложенных в личности качеств, то в первую очередь станет очевидной тяга к красоте. Людям столь долго ее не показывали, что каждый представляет себе прекрасное так, как может. А как может понимать красоту рыночный фотограф? Так, как ее понимали его необразованные, темные родители. Это же шло из поколения в поколение.— Слишком вы добры к людям.— Доброта — при этом — одна из форм требовательности. Я ведь не оправдываю, я пытаюсь понять.— Оправдываете, оправдываете, — улыбнулась Гуровская, — нельзя все оправдывать.— Хотите кофе?— Очень.Дзержинский свернул с Унтер ден Линден.— На здешний кофе у меня денег никак не хватит, а тут, в переулочке, есть прекрасное местечко — пойдемте-ка.Они сели за столик, Дзержинский попросил заварить хорошего кофе и, перегнувшись через стол чуть не пополам, шепнул:— Вы играть умеете?— Что? — Гуровская, приняв было шутливую манеру Дзержинского, резко подалась назад. — Как — играть? О чем вы? С кем?— Тише, Еленочка, тише, дружок. Я хочу просить вас о помощи.— Господи, пожалуйста! Я не могла понять, о какой вы игре.— Тутошние филеры топали за мной, я от них с трудом отвязался. А мне сегодня надо увидаться с одним господином. Так вот, пожалуйста, сыграйте роль моей доброй и давней подруги. Сможете?— Кто этот господин?— Мой знакомый. Нет, нет, это не опасно. Будь опасно, я не посмел бы вас просить.— Ну, конечно, сыграю. Где это будет?— У вас.— У меня?— Да. А что? Неудобно?— Я съехала со старой мансарды… Присматриваю новое жилье, поближе к центру, но такое же недорогое.— Где вы теперь живете?— Я?Дзержинский снова улыбнулся:— Ну, конечно, вы — не я же.— У меня не совсем удобно, потому что я сейчас остановилась в отеле. Не знаю, какова его репутация…— Как называется отель?Гуровская почувствовала, как стали холодеть пальцы: не везти же его в свой роскошный трехкомнатный номер? Он такой, он прямо спросит: откуда деньги? А она не готова лгать ему, да ему вообще нельзя лгать, такие уж глаза у него, открытые, спокойные, усмешливые, добрые, зеленые у него глаза.— Отель называется «Адлер», — подчиняясь его взгляду, ответила Гуровская.— Это где, в Ванзее? Или в Кепенике, рядом с Розой?— Нет. Это здесь, в центре, — еще медленнее ответила Гуровская.— «Адлер» — отель буржуев. Разбогатели? — глаза его по-прежнему были добры и приветливы. — Откуда такие деньги?— Мне прислал из Варшавы Володя Ноттен.Что-то изменилось в его глазах: они остались такими же, только цвет их из зеленого сделался голубовато-серым.— Это поэт, кажется? Он честный человек? Вы его хорошо знаете?— Я его люблю.— Ладно, поедем в «Адлер», — сказал Дзержинский и попросил счет. — Я оттуда позвоню моему знакомому. Кстати, у Ноттена никаких неприятностей раньше не было? Полиция им не интересовалась?— Что вы, Юзеф! Он вне подозрений…На улице было еще светло, но сумрак угадывался в потемневших закраинах неба, и близкая ночь обозначалась велосипедистом, который ездил с длинной палкой от одного газового фонаря к другому и давал свет, невидный еще, но словно бы законодательно обозначавший конец дня.— Я не зря спросил вас о Владимире Ноттене, Птаха. Он интересно и честно пишет, несколько, правда, экзальтированно, пэпээсами отдает, культом одиночки… Если по-настоящему протянуть ему руку, он сможет стать на наш путь?— Не надо, — ответила Гуровская. — Пусть наша работа останется нашей, Юзеф. Он слишком раним…— Значит, мы — толстокожие слоны? — Дзержинский искренне удивился.— В революцию приходят ранимые люди, равнодушные никогда не приходят в революцию, Геленка.— Я не то имела в виду. Он, как бы это сказать… Слишком мягок, что ли, слишком женственен…— Женственность порой крепче показной мужественности, а мягкость — что ж, мягкость — одно из проявлений силы.— С вами трудно спорить.— А разве мы спорим? Ну, будет, ладно, коли вы считаете, что не надо, мы обдумаем ваше мнение; насильно к себе никого не тащим. Революционная партия, которая принуждает к сотрудничеству, — Дзержинский даже фыркнул, — разве такое возможно?… Николаев был таким же шумным, толстым, проворливым, как и в маньчжурском поезде, словно и не долгие месяцы прошли, а короткие, быстротечные дни.— Ого! — сказал он, входя в номер Гуровской. — Ничего себе живут революционеры в изгнании! Ваша берлога? Дзержинский посмотрел на Елену Казимировну:— Моя приятельница сняла этот номер специально для нашей встречи.— Зачем деньги зазря бросать? Ко мне бы приехали, да и все!— За вами могут смотреть — за каждым заметным русским нет-нет да присматривают.— Я пойду в библиотеку, Юзеф, — сказала Гуровская, — располагайтесь, как дома.Дзержинский удивился:— Мы вас стесняем?— Нет, нет, право же, нет! Я вспомнила, что мне надо сегодня до закрытия взять книги, завтра экзамен!(Шла Елена Казимировна не книги брать: она вдруг до отчетливой, близкой, ужасающей ясности вспомнила лицо Аркадия Михайловича Гартинга и его голос: «Я к вам как-нибудь на этих днях заскочу, ладно? Без звонка — а то здешние телефонистки любопытны, хоть русской речи и не выучены». И представилось ей, что Гартинг сейчас идет по коридору, застланному мягким ковром, останавливается возле ее номера, стучит костяшками сильных пальцев в дверь… Господи, ужас!Она решила позвонить ему и предупредить, что навещать ее сегодня никак нельзя, потом, для маскировки, взять какие-нибудь книги у «Гумбольдта» и быстро вернуться. Однако телефон в русском посольстве не отвечал, на известной ей конспиративной квартире Гартинга тоже не было, и Гуровская присела в вестибюле, за столиком, вроде бы читая газету, а на самом деле неотрывно глядя на вход, и такой она себе показалась отвратительной и грязной, что прямо хоть иди сейчас к Шпрее и топись…)— Бред какой-то, — ярился Николаев, — бред, понимаете?! Япошки ведь нас отлупят, наверняка отлупят! Надо же додуматься до того, чтобы скандалить с микадо! Зачем? В чьих интересах? Кто это затеял, Феликс Эдмундович? Кто?— Кто? Кто, Кирилл Прокопьевич?! — в тон Николаеву поинтересовался Дзержинский. — Бюрократия, Армия, Царь. Разве не ясно? Ваш брат тоже хорош. Сколько денег от промышленников в казну идет на эту авантюру?— Идет-то идет, а что станется?! Во что эти деньги превратятся? Думаете, жаль платить? Отнюдь! Готов! Но — на дело, на дело!— Вот поэтому мне и надобно было вас видеть. Во-первых, спасибо за те деньги, — Дзержинский достал несколько купюр и протянул их Николаеву. — Вы меня крепко выручили тогда.— С ума сошли? — деловито поинтересовался Николаев.— Не обижайте, — легко попросил Дзержинский, — не надо. Вопрос о другом сейчас пойдет, Кирилл Прокопьевич. Нам снова деньги нужны, очень много денег, и мы хотим просить их у вас заимообразно.— Много — это как?— Это две тысячи.Николаев тихонько засмеялся.— Много, — повторил он, не в силах сдержать мелкий, вибрирующий смех. — Две тысячи! Это — много для вас?! Ой, рассмешили, две тысячи! Не серьезная вы организация, если для вас две тысячи — это много…Дзержинский нахмурился:— Мы, как организация, состоим из тех, кто в месяц зарабатывает двадцать рублей, Кирилл Прокопьевич.— Ну, это понятно, это они, бедолаги, — все еще не в силах успокоиться, продолжал Николаев, колышась в кресле, — а вы сколько получаете от своих партийных ЦК?— B месяц получаю тридцать. Мои разъезды оплачивает ЦК. Квартиру, в случае нужды, тоже.Николаев смеяться перестал резко — будто все время был серьезен:— Выдержите так?— Как?— В нужде, чахотке, в изгнании, ссылке. Выдержите!— Я верю.— А ну — усталость?— Я же не себе служу.— Вы, кстати, сказали — заимообразно. Когда собираетесь отдать?— Когда нужно?— Допустим — через год.— Хорошо. Мы вернем.— Как соберете?— Соберем. Постепенно соберем. Чем большее количество мужиков будут разорять, тем больше их придет на фабрику, чем больше их станет на фабрике, тем больше появится вопросов, на которые ответ дадут не «Биржевые ведомости» и не «Новое время», а мы.— Допустим, вы победили, — сказал Николаев, — допустим, хотя я в это не верю и молю господа, чтобы этого не было. Я за первую половину социал-демократической программы: я — за буржуазно-демократическое, но я, как понимаете, против революционно-пролетарского.— Это я понимаю.— Вы сейчас можете стать тем тараном, который пробьет нужную мне брешь. Но, повторяю, допустим, случилось невозможное и вы победили. Что тогда? Меня — на гильотину?— Кто вы по профессии?— Как — кто? Путеец.— Дадим чин начальника железной дороги, — сказал Дзержинский, — право, дадим.Николаев открыл чековую книжку, написал сумму, протянул Дзержинскому:— Можете не возвращать. Или уж когда победите… Феликс Эдмундович, умный вы и хороший человек, нас всех ждет хаос и гибель, гибель и хаос. И ничего с этим грядущим не поделаешь, ибо Россия ни вами, ни мною понята быть не может — чертовски странная страна, в ней какие-то загогулины сокрыты, перекатываются незримо — хвать! — ан нет, выскользнули! Поразительно, знаете ли, — государство пухнет, а народ слабеет. Государь боится, не хочет позволить русским осознать свою ответственность за страну, он хочет все движение, всякую мысль и деяние подчинить себе как выразителю идеи государственности — в этом беда.— He его. Ваша. Национальный мистицизм в себе таит блеск и детскость, — заметил Дзержинский. — А вы этим блеском прельстились — удобно: за тебя выдумали, сформулировали, пропечатали — прикрывайся на здоровье!— Ну мистицизм, ну верно. Так разве не правда?— Конечно, нет. Станете вы хозяином промышленной империи, настроите железных дорог на Востоке и Западе — тоже всё будете под себя подминать и придумаете — а может, кто другой, у вас на это времени не будет, делом надо будет ворочать, — некую концепцию оправдания промышленного централизма.— Что предложите взамен?— Вы нашу литературу читаете? Каутского, Люксембург, Ленина, Плеханова?— Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных — это после Пушкина-то и Достоевского, а?!В дверь постучались. Дзержинский ответил:— Пожалуйста.Вошла толстенькая немочка с пакетом.— Это белье для госпожи, — извинилась она, — я не знала, что у госпожи гости.— Какое белье? — не сразу понял Дзержинский.— Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.— Спасибо, — ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: — Когда вам отдавала белье госпожа?— Три дня назад, — ответила служанка. — Когда госпожа вернулась из Парижа.— В Париж госпожа уехала недели две назад? — вопрошающе уточнил Дзержинский.— Нет, — ответила служанка, — десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье…Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:— У вас курить ничего нет?Николаев удивился:— Вы, сколько помню, почти не курили.— Хорошо помните.— Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.— Джон Иванович по-прежнему в добром здравии? — словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский. — Все такой же веселый?— А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.— Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?… Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.— Ну, все хорошо? — спросила она. — Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.— Напрасно вы это, — сказал Дзержинский. — Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.— Кто этот господин?— Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.— Видимо, не женевский?— Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?— Конечно, пожалуйста…Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:— Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.— Чаю хотите? — спросила она.Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:— Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.— Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65