За оградой начиналась чаща деревьев — дубы, вязы, каштаны, — тропинка к дому шла через эту рощу.
Пройдя через лес, можно было увидеть юго-западную часть дома и заднюю стену двора; сад с плодовыми деревьями и цветником, обнесенный зеленой изгородью, выходил в эту же сторону, но он был расположен ниже, и из-за высокой стены рва его отсюда не было видно.
Войдя в чащу, трое путников сошли с тропинки и направились к дому в обход. Они подошли к нему с задней стороны и остановились в нескольких шагах от вала под купой деревьев, окружавших открытую лужайку.
Ночь была темным-темна, и, так же как и накануне, в небе, затянутом черными тучами, полыхали молнии.
Трое путников молча стояли под деревьями, глядя прямо перед собой. Когда молния рассекала небо, в темноте выступали западная стена дома с черными проемами окон, дворовые постройки и высокие дубовые ворота. В доме было темно, но в дворовых флигелях кое-где мерцал свет: по-видимому, кто-нибудь из слуг или солдат, расположившихся на постое, засиделся допоздна.
В свете молнии можно было разглядеть, что ворота, ведущие во двор, заперты; но тоненькая полоска света, пробивавшаяся из-под них в темноте, свидетельствовала, что в караульной под аркой горит фонарь.
В доме царила полная тишина. Только со двора иногда доносилось звонкое ржание, на которое откликалась лошадь, пасшаяся на лужайке парка, да собаки, подняв лай, будили гулкое ночное эхо.
Башенные часы над домом пробили двенадцать.
— А ты точно помнишь, девушка, какой он тебе назначил час? — тихо спросил Гарт, впервые нарушая молчание с тех пор, как они вышли из дома Дэнси.
— Конечно, помню, — ответила Бетси. — Он сказал — в двенадцать. Он будет на карауле всю ночь, а с двенадцати до двух сменяет караульного у заключенного — вон около той каморки под аркой. Видите, где свет пробивается…
— Тут раньше была кладовая, — вмешался Дэнси, — я ее хорошо знаю. Сколько раз, бывало, дичь туда носил, пока сэр Мармадьюк не узнал, что я и для себя ее стреляю, и отставил меня от должности. Да что говорить, получше тогда жилось Дику Дэнси!
— Так он, значит, сказал, чтобы ты пришла ровно в двенадцать? — продолжал расспросы Гарт, не слушая разжалованного лесничего.
— Нет, — отвечала Бетси, — после двенадцати. Он сказал мне — не подходить близко, пока не сменится стража и первая смена не уйдет в бараки.
— А как ты это узнаешь?
— Он сказал, что поставит фонарь на землю у ворот, и, когда увижу свет, чтобы я постучала в калитку — он мне откроет.
— Так ведь свет и сейчас видно из-под ворот! Еще до того, как часы пробили, было видно. Он, верно, про это говорил?
— Нет. Внизу у ворот есть лаз, через который ходит кошка. Вот он туда и поставит фонарь.
— Ну, тогда, значит, он еще не поставил. Надо глядеть в оба, чтобы не прозевать, у нас каждая минута на счету. А ты уверена, что он позволит тебе поговорить с мастером Генри?
— Он так сказал. Дал мне честное слово. Если только я сдержу свое обещание.
— Какое это обещание, дочка? — сурово спросил Дэнси.
— Да ничего такого, отец, — отвечала Бет. — Сущие пустяки, если подумать, ради чего я это пообещала.
— Не приставай к дочке, Дэнси! Она у тебя взрослая, сумеет о себе позаботиться, ничего дурного она не сделает, я за это ручаюсь.
— Да он все равно меня не пропустил бы, — продолжала Бет, — если бы не думал, что меня послала знатная леди. Пришлось мне пуститься на выдумки, Господи меня прости!
— Это ложь простительная! — успокоил ее Гарт. — Если бы все, кто лжет, лгали бы ради доброго дела, я думаю, им это простилось бы. — И Гарт с набожным видом поднял глаза к небу, но тут же, метнув взгляд к воротам, схватил Бет за руку. — Гляди! — сказал он. — Свет в кошачьем лазу!
В нижней части ворот сбоку виднелся желтоватый кружок света, проникавшего через довольно мутное стекло. Это был обыкновенный конюшенный фонарь, который кирасиры зажигали во время ночного караула. Сигнал был совершенно ясный, ошибиться было нельзя, и Бет, выслушав еще раз поспешные наставления, которые ей с обеих сторон нашептывали оба ее спутника, завернулась поплотнее в плащ и бросилась бегом через открытую лужайку к воротам — туда, где сидел в заключении человек, ради которого она, не задумываясь, готова была пожертвовать своим добрым именем и, быть может, понести суровое наказание. У калитки она остановилась, чтобы отдышаться после быстрого бега.
Как ни бесстрашна была дочь лесоруба, сердце ее сейчас сжималось, и она не могла побороть охвативших ее сомнений. Разве не могло случиться, что солдат ее обманул? Может быть, он просто хотел ее залучить к себе, а потом обвинить в измене королю? Или будет угрожать, чтобы добиться ее согласия на его любовные приставания?
Правда, до сих пор Уайтерс не позволял себе по отношению к ней ничего оскорбительного, и, когда она сегодня уговаривалась с ним встретиться, она положилась на его солдатскую честь.
Она была немного знакома с ним и раньше, до того, как он записался в солдаты, и, хотя с тех пор он прошел плохую школу, она не могла поверить, что он стал такой же, как все те, кто его окружал.
Но сейчас было поздно раздумывать. Каким бы ни оказался Уайтерс, она не могла отступить. Человек, которого она любила всей душой, со всей пылкостью своей необузданной натуры, томился в заключении, за этими воротами, так близко от нее! И она не могла вернуться, не попытавшись увидеть его, а если удастся — спасти. Вспомнив о грозившей ему опасности, она забыла про свое беспокойство и, приблизившись к калитке, тихо, но решительно постучала.
За воротами послышались осторожные шаги. Калитка бесшумно отворилась, но вместо обычного окрика «Кто идет?» — раздался тихий шепот.
— Это ты, милочка Бетси? — спросил Уайтерс и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Входи, дорогая! Я просто дождаться не мог этих двенадцати часов
— думал, они никогда не пробьют. Я уж решил, что они по старости отстают. Никогда я так не мечтал вступить поскорее в свое дежурство! Ну, входи же!
Девушка, стараясь скрыть невольную дрожь, охватившую ее, робко вошла в калитку и очутилась под сводами арки в отрытом проходе, ведущем во двор.
Проход был еле освещен, потому что фонарь, которым Уайтерс давал знак Бетси, все еще стоял на земле вплотную к воротам; и так как Уайтерсу было отнюдь нежелательно яркое освещение, он оставил его там стоять.
В полутьме можно было разглядеть в глубине прохода дверь в стене в бывшую кладовую, ныне тюрьму Генри Голтспера; ее-то и поставлен был охранять дежурный часовой.
Едва только Бетси вошла под арку, глаза ее устремились на эту дверь.
Тщетно Уайтерс пытался обратить на себя ее внимание. Она слушала его рассеянно, беспрестанно поглядывая на дверь, и на лице ее было написано такое нетерпение, что он почувствовал себя обиженным; не потому чтобы он заподозрил истинную причину ее равнодушия, — нет, он просто был огорчен ее невниманием.
— Послушай, Бетси! — уговаривал он. — Не будем сейчас говорить об этом деле. Успеешь еще передать свое поручение джентльмену. Ведь это не займет много времени?
— Одну-две минуты, — ответила Бет, — потому-то мне и хочется поскорее отделаться.
— А, вот оно что!.. — протянул Уайтерс, с радостью ухватившись за мысль, что его милой хочется поскорее выполнить поручение, чтобы чувствовать себя свободной. — Тогда, конечно, Бетси…
— Вы же знаете, — перебила его девушка, — всегда надо сначала покончить с делом! Раньше дело, а потом уж удовольствие.
— Ну, это как сказать… — отвечал Уайтерс. — Может быть, для нас с тобой будет приятнее наоборот. С делом можно и подождать немножко.
— Нет-нет! — нетерпеливо возразила Бетси. — Если леди, которая меня послала, узнает, что я столько времени потратила зря, мне достанется! И я не получу обещанной награды. Вы и не представляете себе, как она сейчас волнуется и ждет не дождется, чтобы я принесла ей ответ!
— Ну и пусть себе волнуется! Ну ее, подождет, милочка Бетси!
— Послушайте меня, Уайтерс! Ну, представьте себе, что вы сидите в тюрьме и кто-то хочет узнать про вас… ну, например, я… разве вы тогда сказали бы «пусть подождет»? Прошу вас, не задерживайте меня! Ведь мы можем повидаться с вами завтра. Приходите ко мне и сидите сколько угодно. Отца дома не будет, и вы можете болтать всякую чепуху.
— Ну как устоять, когда так уговаривают! — со вздохом сказал влюбленный кирасир, явно прельщенный столь завлекательной перспективой. — Ладно, ступай! Только поцелуй меня разок, прежде чем я тебя туда впущу, а когда будешь выходить, — еще раз. Согласна?
— От всего сердца! — с готовностью ответила Бет, вспомнив себя в роли девицы Марианны. — Вот!
И прежде чем Уайтерс успел схватить ее в объятия, она быстро подалась вперед и, вытянув губки, чмокнула его в щеку.
— Вот! — воскликнула она. — Довольно с вас?
— Нет, душечка! — взволнованно зашептал пылкий вздыхатель. — Еще сто раз
— и все будет мало! Такой сластью никогда не насытишься, все будет еще хотеться! Э, что там рассказывают о фламандских девушках! Один поцелуй английской красотки пьянит, как молодое вино…
— Да будет вам льстить! Ну, Уайтерс, выполняйте свое обещание, если хотите, чтобы я на прощанье сдержала свое!
— Сейчас, душенька! Но только, смотри, поосторожнее! Потише говори. А то, если сержант пойдет с обходом да увидит, что здесь делается, он меня живо из часовых в арестанты произведет — и оглянуться не успеешь! Ну, еще один поцелуйчик, и я открою.
Девушка, не колеблясь, подставила свою щечку жадным губам поклонника и, пообещав, что она не будет скупиться после того, как покончит с делом, бросилась к двери кладовой, которую наконец-то, после стольких разговоров, открыл Уайтерс.
Глава 42. ОБОЮДНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ
Весь этот день арестованный Голтспер томился в заключении. С той самой минуты, когда его схватили, с ним обращались, как с преступником, как если бы он уже был осужден.
В небольшом чулане, где он был заперт, не было никакой обстановки. Здесь были свалены ящики, доски, но не было ни стола, ни стула. Грубая скамья заменяла и кровать и сиденье. На этой скамье он сидел, пытаясь иногда прислониться к стене, что было довольно трудно, так как руки у него были связаны за спиной, а ноги у щиколоток тоже были скручены веревкой.
Он не делал никаких попыток освободиться от своих пут: это казалось ему безнадежным делом. Если бы даже ему удалось сбросить связывавшие его веревки, все равно оставалась запертая дверь, а за нею все время или стоял, или прохаживался часовой.
Как ни тяжко было ему видеть себя в этом унизительном положении и сознавать, что ему, быть может, грозит позорная казнь, мысли его были поглощены другим.
Ему не давали покоя мучительные подозрения: Марион Уэд и ее перчатка на шлеме Скэрти не выходили у него из головы.
Весь день — а он, казалось, длился бесконечно — Голтспер ни на минуту не мог отделаться от этих мыслей и снова и снова задавал себе все тот же неотвязный вопрос: откуда у Скэрти эта перчатка? Завладел ли он ею тайком или, может быть, Марион подарила капитану этот знак любви, как когда-то подарила ему?
Он припоминал все свои встречи с Марион с того самого дня, когда он, задумавшись, ехал по лесу и вдруг глазам его предстало прелестное видение, смутившее его покой. И как потом он не раз встречал ее на этой тропинке, и сердце говорило ему, что это не случайные встречи… А потом эта перчатка, упавшая с руки… Как долго он не решался поверить, что она предназначалась ему! Но после того свидания в парке, когда она сама призналась, что уронила ее нарочно, когда он из ее уст услышал, что он владеет ее сердцем, что она принадлежит ему навеки, — как может он сомневаться в ее любви?
Однако он сомневался, и эти мучительные сомнения, вызванные ревностью, заставляли его подозревать Марион в легкомыслии и кокетстве. Она могла расточать улыбки и нежные взгляды, говорить нежные слова — так просто, из прихоти. Сегодня она подарила любовный сувенир ему, завтра — другому. Словом, он не мог отделаться от мысли, что Марион просто играла с ним.
Из всех пыток, которым способна подвергнуть ревность любящее сердце, эта
— самая мучительная. Любовь без ответа причиняет страдание, но когда вам клянутся в любви, поощряют ваше чувство лживыми обетами и признаниями, а потом вы прозреваете и видите, что это обман, — тогда ревность становится поистине чудовищем.
Никакая жестокость не сравнится с жестокостью ветреной кокетки.
Но неужели Марион Уэд может быть кокеткой? Сотни раз Голтспер задавал себе этот вопрос. Сотни раз пытался отогнать подозрения. Но, увы, всякий раз язвительный голос ревности, прокравшейся в его душу, отвечал: «Что ж, возможно».
И разум его, отравленный тем же ядом, покорно соглашался: «Да, так оно, вероятно, и есть».
Быть может, Генри Голтспер был склонен считать это вероятным потому, что в лучшую пору его жизни, в расцвете молодости и счастья, ему пришлось на горьком опыте изведать женское коварство.
— Ведь не может этого быть! — повторял он, в сотый раз возвращаясь к мучившим его сомнениям. — Она должна знать, что я здесь. Не может не знать! И хоть бы раз поинтересовалась, прислала записку… Наверно, и в инквизиторской темнице я не чувствовал бы себя таким покинутым. Может быть, им запретили общаться со мной? Хотелось бы думать, что это так. Ведь нельзя же сразу прервать дружбу, начавшуюся так сердечно? Почему же они все сразу вдруг отвернулись от меня? Ах, чего только не делали и не сделают люди, лишь бы избежать нависшей над ними опасности! Может быть, они все отреклись от меня, и она также отказалась от человека, знакомство с которым может навлечь на нее подозрения? Может быть, вот сейчас, по ту сторону этих толстых стен, идет веселье и они все принимают в нем участие — и семья и гости? Может быть, она-то и веселится больше всех? Ее новый избранник сидит рядом с ней и нашептывает ей на ухо нежные слова, завлекая ее своими лукавыми речами, на которые он такой мастер. А она улыбается, слушая его? О!
Он невольно застонал, потрясенный этой картиной, созданной ревнивым воображением.
Но это было только воображение. Если бы его глаза могли в эту минуту проникнуть сквозь толстые стены, он убедился бы, как несправедливы и безосновательны его упреки и подозрения. Он увидел бы, что Марион Уэд страдает не меньше, чем он, и по той же причине.
Она была одна в своей спальне. И хотя она уже давно сидела там затворившись, постель ее все еще оставалась несмятой. Шелковое покрывало не было откинуто, и по всему было видно, что Марион и не собирается ложиться.
Прошлую ночь она также провела без сна, в тревоге за своего возлюбленного. Но ее тогда не терзали сомнения в его верности. Под утро, успокоившись, она заснула так крепко, что не слыхала, как мимо ее окна проехал целый конный отряд — тридцать закованных в сталь кирасиров, бряцающих оружием. Марион проснулась, когда было уже совсем светло; ее разбудил шум, от которого нельзя было не проснуться; рев трубы, звонкое ржание лошадей, громкая команда врывались в комнату, как будто к дому приближалась конница. Марион вскочила с постели, а за ней Лора.
Она, дрожа, остановилась посреди комнаты, не решаясь подойти к окну. Но Марион недолго колебалась. Предчувствие недоброго, снова охватившее ее, не позволяло ей оставаться в неведении; схватив шарф, попавшийся ей под руку, она набросила его на плечи и быстро скользнула к окну.
Глазам ее представилось ужасное зрелище. Под самым окном, по аллее, идущей мимо дома, медленно двигался эскадрон кирасиров; на правом фланге — капитан Скэрти, на левом — его субалтерн Стаббс; посреди на черном, как смоль, коне ехал всадник, выделявшийся своей благородной внешностью, но связанный по рукам и ногам.
Марион сразу узнала Генри Голтспера, но ее помертвевший взгляд был прикован не к его лицу, а к пучку увядших красных цветов, свисавших с полей его шляпы.
Марион внезапно отшатнулась от окна и без чувств упала на пол.
Неудивительно, что после такого удара Марион теперь было не до сна, и она не собиралась ложиться.
Наоборот, она намеревалась выйти из дому; на ней был темный бархатный плащ, совершенно скрывавший ее фигуру, а на голове капюшон, низко надвинутый на лоб, так что почти не видно было ни лица, ни чудесных золотых волос.
Лицо Марион, если бы его сейчас можно было разглядеть, показалось бы бледнее обычного; глаза у нее распухли и ещ„ не совсем высохли от слез. Одна только Лора видела эти слезы и знала, почему плакала Марион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Пройдя через лес, можно было увидеть юго-западную часть дома и заднюю стену двора; сад с плодовыми деревьями и цветником, обнесенный зеленой изгородью, выходил в эту же сторону, но он был расположен ниже, и из-за высокой стены рва его отсюда не было видно.
Войдя в чащу, трое путников сошли с тропинки и направились к дому в обход. Они подошли к нему с задней стороны и остановились в нескольких шагах от вала под купой деревьев, окружавших открытую лужайку.
Ночь была темным-темна, и, так же как и накануне, в небе, затянутом черными тучами, полыхали молнии.
Трое путников молча стояли под деревьями, глядя прямо перед собой. Когда молния рассекала небо, в темноте выступали западная стена дома с черными проемами окон, дворовые постройки и высокие дубовые ворота. В доме было темно, но в дворовых флигелях кое-где мерцал свет: по-видимому, кто-нибудь из слуг или солдат, расположившихся на постое, засиделся допоздна.
В свете молнии можно было разглядеть, что ворота, ведущие во двор, заперты; но тоненькая полоска света, пробивавшаяся из-под них в темноте, свидетельствовала, что в караульной под аркой горит фонарь.
В доме царила полная тишина. Только со двора иногда доносилось звонкое ржание, на которое откликалась лошадь, пасшаяся на лужайке парка, да собаки, подняв лай, будили гулкое ночное эхо.
Башенные часы над домом пробили двенадцать.
— А ты точно помнишь, девушка, какой он тебе назначил час? — тихо спросил Гарт, впервые нарушая молчание с тех пор, как они вышли из дома Дэнси.
— Конечно, помню, — ответила Бетси. — Он сказал — в двенадцать. Он будет на карауле всю ночь, а с двенадцати до двух сменяет караульного у заключенного — вон около той каморки под аркой. Видите, где свет пробивается…
— Тут раньше была кладовая, — вмешался Дэнси, — я ее хорошо знаю. Сколько раз, бывало, дичь туда носил, пока сэр Мармадьюк не узнал, что я и для себя ее стреляю, и отставил меня от должности. Да что говорить, получше тогда жилось Дику Дэнси!
— Так он, значит, сказал, чтобы ты пришла ровно в двенадцать? — продолжал расспросы Гарт, не слушая разжалованного лесничего.
— Нет, — отвечала Бетси, — после двенадцати. Он сказал мне — не подходить близко, пока не сменится стража и первая смена не уйдет в бараки.
— А как ты это узнаешь?
— Он сказал, что поставит фонарь на землю у ворот, и, когда увижу свет, чтобы я постучала в калитку — он мне откроет.
— Так ведь свет и сейчас видно из-под ворот! Еще до того, как часы пробили, было видно. Он, верно, про это говорил?
— Нет. Внизу у ворот есть лаз, через который ходит кошка. Вот он туда и поставит фонарь.
— Ну, тогда, значит, он еще не поставил. Надо глядеть в оба, чтобы не прозевать, у нас каждая минута на счету. А ты уверена, что он позволит тебе поговорить с мастером Генри?
— Он так сказал. Дал мне честное слово. Если только я сдержу свое обещание.
— Какое это обещание, дочка? — сурово спросил Дэнси.
— Да ничего такого, отец, — отвечала Бет. — Сущие пустяки, если подумать, ради чего я это пообещала.
— Не приставай к дочке, Дэнси! Она у тебя взрослая, сумеет о себе позаботиться, ничего дурного она не сделает, я за это ручаюсь.
— Да он все равно меня не пропустил бы, — продолжала Бет, — если бы не думал, что меня послала знатная леди. Пришлось мне пуститься на выдумки, Господи меня прости!
— Это ложь простительная! — успокоил ее Гарт. — Если бы все, кто лжет, лгали бы ради доброго дела, я думаю, им это простилось бы. — И Гарт с набожным видом поднял глаза к небу, но тут же, метнув взгляд к воротам, схватил Бет за руку. — Гляди! — сказал он. — Свет в кошачьем лазу!
В нижней части ворот сбоку виднелся желтоватый кружок света, проникавшего через довольно мутное стекло. Это был обыкновенный конюшенный фонарь, который кирасиры зажигали во время ночного караула. Сигнал был совершенно ясный, ошибиться было нельзя, и Бет, выслушав еще раз поспешные наставления, которые ей с обеих сторон нашептывали оба ее спутника, завернулась поплотнее в плащ и бросилась бегом через открытую лужайку к воротам — туда, где сидел в заключении человек, ради которого она, не задумываясь, готова была пожертвовать своим добрым именем и, быть может, понести суровое наказание. У калитки она остановилась, чтобы отдышаться после быстрого бега.
Как ни бесстрашна была дочь лесоруба, сердце ее сейчас сжималось, и она не могла побороть охвативших ее сомнений. Разве не могло случиться, что солдат ее обманул? Может быть, он просто хотел ее залучить к себе, а потом обвинить в измене королю? Или будет угрожать, чтобы добиться ее согласия на его любовные приставания?
Правда, до сих пор Уайтерс не позволял себе по отношению к ней ничего оскорбительного, и, когда она сегодня уговаривалась с ним встретиться, она положилась на его солдатскую честь.
Она была немного знакома с ним и раньше, до того, как он записался в солдаты, и, хотя с тех пор он прошел плохую школу, она не могла поверить, что он стал такой же, как все те, кто его окружал.
Но сейчас было поздно раздумывать. Каким бы ни оказался Уайтерс, она не могла отступить. Человек, которого она любила всей душой, со всей пылкостью своей необузданной натуры, томился в заключении, за этими воротами, так близко от нее! И она не могла вернуться, не попытавшись увидеть его, а если удастся — спасти. Вспомнив о грозившей ему опасности, она забыла про свое беспокойство и, приблизившись к калитке, тихо, но решительно постучала.
За воротами послышались осторожные шаги. Калитка бесшумно отворилась, но вместо обычного окрика «Кто идет?» — раздался тихий шепот.
— Это ты, милочка Бетси? — спросил Уайтерс и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Входи, дорогая! Я просто дождаться не мог этих двенадцати часов
— думал, они никогда не пробьют. Я уж решил, что они по старости отстают. Никогда я так не мечтал вступить поскорее в свое дежурство! Ну, входи же!
Девушка, стараясь скрыть невольную дрожь, охватившую ее, робко вошла в калитку и очутилась под сводами арки в отрытом проходе, ведущем во двор.
Проход был еле освещен, потому что фонарь, которым Уайтерс давал знак Бетси, все еще стоял на земле вплотную к воротам; и так как Уайтерсу было отнюдь нежелательно яркое освещение, он оставил его там стоять.
В полутьме можно было разглядеть в глубине прохода дверь в стене в бывшую кладовую, ныне тюрьму Генри Голтспера; ее-то и поставлен был охранять дежурный часовой.
Едва только Бетси вошла под арку, глаза ее устремились на эту дверь.
Тщетно Уайтерс пытался обратить на себя ее внимание. Она слушала его рассеянно, беспрестанно поглядывая на дверь, и на лице ее было написано такое нетерпение, что он почувствовал себя обиженным; не потому чтобы он заподозрил истинную причину ее равнодушия, — нет, он просто был огорчен ее невниманием.
— Послушай, Бетси! — уговаривал он. — Не будем сейчас говорить об этом деле. Успеешь еще передать свое поручение джентльмену. Ведь это не займет много времени?
— Одну-две минуты, — ответила Бет, — потому-то мне и хочется поскорее отделаться.
— А, вот оно что!.. — протянул Уайтерс, с радостью ухватившись за мысль, что его милой хочется поскорее выполнить поручение, чтобы чувствовать себя свободной. — Тогда, конечно, Бетси…
— Вы же знаете, — перебила его девушка, — всегда надо сначала покончить с делом! Раньше дело, а потом уж удовольствие.
— Ну, это как сказать… — отвечал Уайтерс. — Может быть, для нас с тобой будет приятнее наоборот. С делом можно и подождать немножко.
— Нет-нет! — нетерпеливо возразила Бетси. — Если леди, которая меня послала, узнает, что я столько времени потратила зря, мне достанется! И я не получу обещанной награды. Вы и не представляете себе, как она сейчас волнуется и ждет не дождется, чтобы я принесла ей ответ!
— Ну и пусть себе волнуется! Ну ее, подождет, милочка Бетси!
— Послушайте меня, Уайтерс! Ну, представьте себе, что вы сидите в тюрьме и кто-то хочет узнать про вас… ну, например, я… разве вы тогда сказали бы «пусть подождет»? Прошу вас, не задерживайте меня! Ведь мы можем повидаться с вами завтра. Приходите ко мне и сидите сколько угодно. Отца дома не будет, и вы можете болтать всякую чепуху.
— Ну как устоять, когда так уговаривают! — со вздохом сказал влюбленный кирасир, явно прельщенный столь завлекательной перспективой. — Ладно, ступай! Только поцелуй меня разок, прежде чем я тебя туда впущу, а когда будешь выходить, — еще раз. Согласна?
— От всего сердца! — с готовностью ответила Бет, вспомнив себя в роли девицы Марианны. — Вот!
И прежде чем Уайтерс успел схватить ее в объятия, она быстро подалась вперед и, вытянув губки, чмокнула его в щеку.
— Вот! — воскликнула она. — Довольно с вас?
— Нет, душечка! — взволнованно зашептал пылкий вздыхатель. — Еще сто раз
— и все будет мало! Такой сластью никогда не насытишься, все будет еще хотеться! Э, что там рассказывают о фламандских девушках! Один поцелуй английской красотки пьянит, как молодое вино…
— Да будет вам льстить! Ну, Уайтерс, выполняйте свое обещание, если хотите, чтобы я на прощанье сдержала свое!
— Сейчас, душенька! Но только, смотри, поосторожнее! Потише говори. А то, если сержант пойдет с обходом да увидит, что здесь делается, он меня живо из часовых в арестанты произведет — и оглянуться не успеешь! Ну, еще один поцелуйчик, и я открою.
Девушка, не колеблясь, подставила свою щечку жадным губам поклонника и, пообещав, что она не будет скупиться после того, как покончит с делом, бросилась к двери кладовой, которую наконец-то, после стольких разговоров, открыл Уайтерс.
Глава 42. ОБОЮДНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ
Весь этот день арестованный Голтспер томился в заключении. С той самой минуты, когда его схватили, с ним обращались, как с преступником, как если бы он уже был осужден.
В небольшом чулане, где он был заперт, не было никакой обстановки. Здесь были свалены ящики, доски, но не было ни стола, ни стула. Грубая скамья заменяла и кровать и сиденье. На этой скамье он сидел, пытаясь иногда прислониться к стене, что было довольно трудно, так как руки у него были связаны за спиной, а ноги у щиколоток тоже были скручены веревкой.
Он не делал никаких попыток освободиться от своих пут: это казалось ему безнадежным делом. Если бы даже ему удалось сбросить связывавшие его веревки, все равно оставалась запертая дверь, а за нею все время или стоял, или прохаживался часовой.
Как ни тяжко было ему видеть себя в этом унизительном положении и сознавать, что ему, быть может, грозит позорная казнь, мысли его были поглощены другим.
Ему не давали покоя мучительные подозрения: Марион Уэд и ее перчатка на шлеме Скэрти не выходили у него из головы.
Весь день — а он, казалось, длился бесконечно — Голтспер ни на минуту не мог отделаться от этих мыслей и снова и снова задавал себе все тот же неотвязный вопрос: откуда у Скэрти эта перчатка? Завладел ли он ею тайком или, может быть, Марион подарила капитану этот знак любви, как когда-то подарила ему?
Он припоминал все свои встречи с Марион с того самого дня, когда он, задумавшись, ехал по лесу и вдруг глазам его предстало прелестное видение, смутившее его покой. И как потом он не раз встречал ее на этой тропинке, и сердце говорило ему, что это не случайные встречи… А потом эта перчатка, упавшая с руки… Как долго он не решался поверить, что она предназначалась ему! Но после того свидания в парке, когда она сама призналась, что уронила ее нарочно, когда он из ее уст услышал, что он владеет ее сердцем, что она принадлежит ему навеки, — как может он сомневаться в ее любви?
Однако он сомневался, и эти мучительные сомнения, вызванные ревностью, заставляли его подозревать Марион в легкомыслии и кокетстве. Она могла расточать улыбки и нежные взгляды, говорить нежные слова — так просто, из прихоти. Сегодня она подарила любовный сувенир ему, завтра — другому. Словом, он не мог отделаться от мысли, что Марион просто играла с ним.
Из всех пыток, которым способна подвергнуть ревность любящее сердце, эта
— самая мучительная. Любовь без ответа причиняет страдание, но когда вам клянутся в любви, поощряют ваше чувство лживыми обетами и признаниями, а потом вы прозреваете и видите, что это обман, — тогда ревность становится поистине чудовищем.
Никакая жестокость не сравнится с жестокостью ветреной кокетки.
Но неужели Марион Уэд может быть кокеткой? Сотни раз Голтспер задавал себе этот вопрос. Сотни раз пытался отогнать подозрения. Но, увы, всякий раз язвительный голос ревности, прокравшейся в его душу, отвечал: «Что ж, возможно».
И разум его, отравленный тем же ядом, покорно соглашался: «Да, так оно, вероятно, и есть».
Быть может, Генри Голтспер был склонен считать это вероятным потому, что в лучшую пору его жизни, в расцвете молодости и счастья, ему пришлось на горьком опыте изведать женское коварство.
— Ведь не может этого быть! — повторял он, в сотый раз возвращаясь к мучившим его сомнениям. — Она должна знать, что я здесь. Не может не знать! И хоть бы раз поинтересовалась, прислала записку… Наверно, и в инквизиторской темнице я не чувствовал бы себя таким покинутым. Может быть, им запретили общаться со мной? Хотелось бы думать, что это так. Ведь нельзя же сразу прервать дружбу, начавшуюся так сердечно? Почему же они все сразу вдруг отвернулись от меня? Ах, чего только не делали и не сделают люди, лишь бы избежать нависшей над ними опасности! Может быть, они все отреклись от меня, и она также отказалась от человека, знакомство с которым может навлечь на нее подозрения? Может быть, вот сейчас, по ту сторону этих толстых стен, идет веселье и они все принимают в нем участие — и семья и гости? Может быть, она-то и веселится больше всех? Ее новый избранник сидит рядом с ней и нашептывает ей на ухо нежные слова, завлекая ее своими лукавыми речами, на которые он такой мастер. А она улыбается, слушая его? О!
Он невольно застонал, потрясенный этой картиной, созданной ревнивым воображением.
Но это было только воображение. Если бы его глаза могли в эту минуту проникнуть сквозь толстые стены, он убедился бы, как несправедливы и безосновательны его упреки и подозрения. Он увидел бы, что Марион Уэд страдает не меньше, чем он, и по той же причине.
Она была одна в своей спальне. И хотя она уже давно сидела там затворившись, постель ее все еще оставалась несмятой. Шелковое покрывало не было откинуто, и по всему было видно, что Марион и не собирается ложиться.
Прошлую ночь она также провела без сна, в тревоге за своего возлюбленного. Но ее тогда не терзали сомнения в его верности. Под утро, успокоившись, она заснула так крепко, что не слыхала, как мимо ее окна проехал целый конный отряд — тридцать закованных в сталь кирасиров, бряцающих оружием. Марион проснулась, когда было уже совсем светло; ее разбудил шум, от которого нельзя было не проснуться; рев трубы, звонкое ржание лошадей, громкая команда врывались в комнату, как будто к дому приближалась конница. Марион вскочила с постели, а за ней Лора.
Она, дрожа, остановилась посреди комнаты, не решаясь подойти к окну. Но Марион недолго колебалась. Предчувствие недоброго, снова охватившее ее, не позволяло ей оставаться в неведении; схватив шарф, попавшийся ей под руку, она набросила его на плечи и быстро скользнула к окну.
Глазам ее представилось ужасное зрелище. Под самым окном, по аллее, идущей мимо дома, медленно двигался эскадрон кирасиров; на правом фланге — капитан Скэрти, на левом — его субалтерн Стаббс; посреди на черном, как смоль, коне ехал всадник, выделявшийся своей благородной внешностью, но связанный по рукам и ногам.
Марион сразу узнала Генри Голтспера, но ее помертвевший взгляд был прикован не к его лицу, а к пучку увядших красных цветов, свисавших с полей его шляпы.
Марион внезапно отшатнулась от окна и без чувств упала на пол.
Неудивительно, что после такого удара Марион теперь было не до сна, и она не собиралась ложиться.
Наоборот, она намеревалась выйти из дому; на ней был темный бархатный плащ, совершенно скрывавший ее фигуру, а на голове капюшон, низко надвинутый на лоб, так что почти не видно было ни лица, ни чудесных золотых волос.
Лицо Марион, если бы его сейчас можно было разглядеть, показалось бы бледнее обычного; глаза у нее распухли и ещ„ не совсем высохли от слез. Одна только Лора видела эти слезы и знала, почему плакала Марион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44