А то от моей новости у тебя задрожат руки: не попадешь из бутылки в рюмку,— Он пососал лимон.— А теперь скажи мне, друг любезный, неужели не осточертело тебе киснуть в этом бесцветном городе?
После того как Юлиан переехал в столицу, ни одна встреча не обошлась без разговоров на эту тему. Поэтому Федор Ипполитович громко вздохнул:
— Сотый раз ты пристаешь ко мне с этим. Не осточертело и не осточертеет.
— А я тебе и в двухсотый раз не поверю.— Юлиан отодвинул рюмку, чтобы она не мешала жестикулировать.— Слишком хорошо помню тебя другим... Ну, просидеть двадцать пять лет в одной и той же норе,— куда ни шло. Но ограничиваться только этим,— да какой же ты тогда передовой ученый? Лишать себя общения с равными, узнавать обо всем новом в последнюю очередь, находиться не среди тех, кто двигает науку, а во утором ее эшелоне — как ты можешь!.. Конечно, для всех в этом городе ты в своей области высочайший авторитет — то есть памятник, к которому и близко не подступишься. Тебе даже не с кем душу отвести... Смотрю на тебя и вижу: то, что я улепетнул отсюда,— умнее не придумать. Здесь я порос бы мохом, как ты.
Если что и опротивело Федору Ипполитовичу, так прежде всего какие бы то ни было советы. А пристают с ними кому только не лень — от родного сына до Юлиана.
С одним советчиком Федор Ипполитович сегодня расправился. Если Юлиану захотелось того же...
— Видел бы ты себя за обедом,—не унимался Юлиан.— Как внимательно ты ловил каждое мое слово! И как досадно тебе было, что ответить тебе нечем... Вот и скажи мне: чем твоя теперешняя жизнь отличается от того, что было год, десять, двадцать лет тому назад?
Федор Ипполитович насмешливо перебил его:
— Советуешь перейти на пенсию?
— А тебе уже намекали? — съехидничал Юлиан.
Федор Ипполитович презрительно фыркнул.
— Конечно, пенсию ты заслужил. Даже персональную.— Юлиан явно издевался над своим другом.— А я- то, дурак, мечтал вернуть тебе вкус к жизни... Но если ты примирился со своим болотом,— со святыми тебя упокой!
По-видимому, Юлиану невтерпеж стало с его новостью. Вся эта подогретая рюмкой коньяку философия об идиотизме провинциального бытия — лишь увертюра к оратории о прелестях жизни в столице. О ее финале догадаться нетрудно.
Федор Ипполитович ухмыльнулся.
— Не собираешься ли ты вместе с молодыми актерами переманить и меня?
Юлиан молниеносно опрокинул вторую рюмку.
— Ну и крепкий же, чертяка... — Облизал губы и наполнил опустевший сосуд. Затем доверительно наклонился через стол: — А ты догадливый... Почему бы тебе не переехать в Киев?
Видно, хмель уже ударил ему в голову.
Федор Ипполитович нехотя спросил:
— За каким журавлем в небе?
— Ты думаешь, что крепко держишь в руке синичку?— Юлиан понимающе подмигнул.— И не заметишь, как выпорхнет.
Пригубил из своей рюмки и Федор Ипполитович.
— Не так это просто. Может быть, и не совсем приручил ее. Зато все мое существо приросло к ней — не оторвешь.
Юлиан захохотал.
— Ну и насмешил... Откуда у тебя эта склонность к чистой поэзии?.. В то, что хирургия стала твоей единственной любовью, я еще верю. Но чтобы добиться чего- либо в науке или искусстве, самой пылкой любви к ним мало. Нужен и деловой талант. Природа, кажется, не обошла нас и этим. Так какого же дьявола ты на мое деловое предложение отвечаешь поэтически-туманно?
— А предложения я еще не слышал.
Что Федору Ипполитовичу слова Юлиана были безразличны,—в этом он присяги не дал бы. Но если и зашевелилось у него любопытство, то примерно такое же, как и к вопросу о жизни на Марсе. Его поразил: неужели из художника он превратился во что-то вроде директора промтоварного магазина?
Юлиан снова поднял рюмку, протянул ее Федору Ипполитовичу.
— Ну-ка, прочисти себе мозги... И отнесись к моему предложению не как стихоплет, а по-деловому.
Выпив (Федор Ипполитович только пригубил) и снова наполнив рюмку, Юлиан приступил к «делу»:
— Так слушай же. Недавно мне пришлось быть среди весьма ответственных товарищей. Кто-то из них, к слову пришлось, сказал, что на вакансию научного руководителя одного из киевских институтов, похожих на твой, не могут подыскать достойного кандидата. Ну, я и напомнил о тебе. Не буду пересказывать, что было дальше. Скажу только — меня попросили негласно спросить тебя кое о чем. Вот я и спрашиваю. Если ты не ответишь мне отказом, то тебя вызовут в министерство для окончательных переговоров... Ну, не друг я тебе?
Рука Федора Ипполитовича потянулась к рюмке. Но вместо того, чтобы поднести ко рту, он отодвинул ее подальше.
Подобные речи приятно щекочут самолюбие. Приятно узнать, что в столице о тебе думают иначе, чем, скажем, в Свердловске или в Советской Гавани. Но если тебе уже за шестьдесят, прежде всего спросишь себя: а не похоже ли твое самолюбие на пересохшее жнивье? Уронишь на него погасшую спичку, а оно незаметно станет тлеть. И заметишь ты это, лишь когда расползется черное пятно, окруженное нетерпеливыми язычками огня. Набегаешься вволю, затаптывая огонь. Твое счастье, если хватит у тебя проворства...
Юлиан не торопил с ответом. Откинулся на спинку дивана и закрыл глаза: думай, мол, я твой ответ еще в Киеве знал.
Федор Ипполитович начал издалека:
— Сначала скажи мне, Юль, чего ты добился в столице?
Юлиан презрительно скривился.
— Никак не можешь забыть эту клеветническую статью?
— Не то,— не совсем искренне ответил Федор Ипполитович.— Просто хочу выяснить, чем смогу порадовать столицу и чем столица порадует меня.
Юлиан скрестил руки на груди.
— Думаешь, что новый театр — это куча навоза? Думаешь, изо дня в день доказывать, что нашей столице нужен не только театр, где хранятся традиции прошлого, но и сцена, с которой во весь голос кричат о современности,— плевое дело? Кроме того, и себя надо показать: пусть и публика, и руководящие товарищи видят, что только я — тот, кто достоин руководить таким театром... Тебе будет легче. Ты в мгновение ока станешь первым хирургом республики.
— Но ведь и ты, Юль, приехал не на пустое место. Почему же ты ничего не добился?
— Ты хирургию с театром не равняй. В театре всякая бездарность считает себя творческой личностью. Поставить любого из них на надлежащее место — дело канительное и неблагодарное. Только непримиримых врагов наживешь. А в науке теперь твердый порядок: ты — на вершине, а внизу те — кто без твоего «да» дохнуть не смеют...
— По-твоему, так и должно быть?
— Меня это не касается... А ты до конца дней своих будешь командовать и наблюдать, исправно ли подчиненные осуществляют твои замыслы. Райская жизнь...
Неделю тому назад Федор Ипполитович, возможно, пропустил бы сказанное Юлианом мимо ушей. А сейчас низко склонилась профессорская голова.
— А я... Что я мог сделать?.. — не умолкал Юлиан.— Бездарности каменными глыбами повисли на моей шее, дышать, мне не дают. Легче пробить лбом железобетонную стену, чем перевоспитать тех, кому каждое новое слово в искусстве кажется покушением на их славу.
Федор Ипполитович еще дальше отодвинул рюмку.
— Как-то не все у тебя, друг мой, вяжется. Актеры в здешнем театре, насколько я помню, охотно шли за тобой, пока ты... гм... не перерос твой коллектив. А ведь за эти годы ты со своими ведомыми добился бы значительно большего, чем то, о чем до сих пор лишь мечтаешь.
— Достиг бы, конечно! — гордо заявил Юлиан и сразу же опустил глаза.— А впрочем, черт его знает.
Федор Ипполитович сочувственно спросил:
— Зачем ты бежал отсюда?
Что-то очень знакомое промелькнуло в глазах Юлиана. Неужели и он причастен к сонму авгуров?
— Не старайся казаться глупее, чем ты есть, Феденька. Ты не хуже меня разбираешься во всем и понимаешь— если бы я не убежал отсюда, то, даже осуществив все свои мечты, я в конце концов превратился бы в такого же, как ты, комика-меланхолика.
Федор Ипполитович пытался перебить его, но Юлиан сидел на своем коньке крепко.
— Хочешь сказать, что твое творческое горение не угасло и по сей день? Так я тебе и поверил! Творческий огонь требует усиленного питания. А где ты его берешь? Творец, скажешь, находит свою радость в своем же вдохновении? До определенного момента — возможно. А потом эта радость становится будничной. И ты живешь с ней, как с нелюбимой женой... Так вот, пока ты еще не развалина, перебирайся туда, где будешь на виду у тех, кто поддержит твое горение не только тепловатыми словами да снисходительными аплодисментами, но и более существенными вещами: станешь еще и общественным, а то и государственным деятелем, лауреатом, академиком. 1
И все откровеннее становилась хорошо знакомая усмешка авгура. А ведь раньше Юлиан не был карьеристом!
— Что же вы молчите, ваше превосходительство? — саркастически бросил гость.— И о чем так глубоко задумались?
Федор Ипполитович смел со стола какую-то пылинку.
— Не о твоем предложении, Юль...
— Ждешь, чтобы я назвал тебе институт в Киеве? А какая разница? Ведь разговор идет не о науке. Оправа для твоих талантов, поверь мне, будет достойной.
Федор Ипполитович напряженно вглядывался в полированную поверхность стола.
— Давно, Юль, я не видел тебя на сцене. Думал, что сегодня ты прежде всего расскажешь о своих артистических победах. Только ими и можно доказать, что та статья — ложь. А ты об этом — ни звука.
Призывая в свидетели небо, Юлиан молча воздел руки и глаза к потолку,
— Вот мне и кажется,— продолжал Федор Ипполитович,— из своего творческого капитала ты много растерял за последнее время. Вернешь ли ты растранжиренное в новом театре?
Юлиан еще небрежнее развалился на диване. Прикрыл рукой рот, скрывая зевоту.
Это не остановило Федора Ипполитовича: чем больше ершится Юлиан, тем необходимее ему дружеское слово.
— Впрочем, всего ты не промотаешь. Здешний театр не позволит: ты не сам приобретал, а вместе с ним. Как разобрать, где твое, а что принадлежит твоим бывшим друзьям...
Юлиан уже со злостью проговорил:
— У кого ты насобачился читать проповеди?
— Послушай моего дружеского совета,— продолжал Федор Ипполитович.—Забудь о том, что приехал переманивать отсюда молодых актеров, и спроси себя: не возвратиться ли мне в родной дом?
Юлиан вытаращил глаза.
— Да что с тобой, Федя? Неужели от той статьи у тебя затмение?
— Да при чем тут она?
Юлиан рассмеялся. И хоть первому актеру республики этого уменья не занимать, хохот его не был совершенством.
— Я очень обиделся на автора статьи,— дождавшись тишины, сказал Федор Ипполитович.— И как я обрадовался, когда услышал по телефону твой бодрый, уверенный голос: такого молодца, как ты, даже разрывная пуля не возьмет!.. А сейчас мне еще обиднее: смотрю и не знаю, кто ты — все еще артист или прожженный карьерист.
Юлиан выпрямился. Его губы побелели. Холодным взглядом окинул он Федора Ипполитовича.
— А хотя бы и так! Артистом я снова стану, когда у меня будет театр. Ты первый увидишь, вырос ли я как актер, расцвел ли мой режиссерский талант. Увидишь и вместе со всеми будешь носить меня на руках!
— Охотно понесу,— печально согласился .Федор Ипполитович,— если забуду в твоем театре сегодняшний вечер...
— Браво, Федя!—снова натянуто засмеялся Юли- ан.— Видно, ты не забыл спектаклей, которые мы когда-
то вместе разыгрывали: громкие слова произносишь так, словно они на самом деле из твоего сердца. И тебе бы так в министерстве поговорить!
Если бы перед ним сидел не старый друг, Федор Ипполитович прекратил бы эту беседу. Да и часы тягуче прозвонили девять —напомнив, что хирург Шостенко сегодня не все еще сделал.
Конечно, Юлиан мерил на свой аршин, напоминая о нем кому-то. Все-таки это было проявлением дружбы. И Федор Ипполитович должен отплатить Юлю тем же. Может быть, Юль еще не окостенел в своем делячестве— вспомнит, что есть у него родная хата, что не нужно ему тратить себя на сооружение новой...
Юлиан гнул свою линию:
— Вернемся лучше, как говорят французы, к нашим баранам. Что передать от тебя в Киеве?
Федор Ипполитович пожал плечами:
— Неужели ты ничего не понял?
— То, что ты мне сейчас тут плел,— это, я понимаю, для очистки совести. Но ведь ты сейчас не на трибуне...
Федор Ипполитович прикусил губу, но заставил себя отвечать спокойно:
— Видно, неважный я еще коммунист. Но если я и приеду в Киев, то только по делам нашего института. Да будь я сейчас в зените, я бы гнезда своего все равно не покинул.
Юлиан театрально поднял руки.
— Впервые вижу такого идиота! — Но, заметив, как перекосилось от гнева лицо собеседника, переменил тон.— А если партия прикажет тебе возглавить киевский институт?
Сдержал себя и Федор Ипполитович.
— Партия — не ты, Юлиан. Партия поймет, что без тех, кто еще не ушел от меня, я — ноль.
— Попробуй объяснить мне. Только без камней в мой огород.
Юлиан демонстративно подпер голову руками. На его лице появилось такое выражение, с каким умный слушает дурака. Но глаза у него — такие же, как сорок один- год тому назад, когда он не попрощался с провожавшими его в Москву, с Федей.
— Попробую,— не сразу начал Федор Ипполитович.— До зенита мне теперь дальше чем когда-либо... Когда ты переезжал в столицу, я тоже верил, что твои соратники перестали расти, а не ты. Верил, что в Киеве ты сразу найдешь журавлей, в ключе которых ты будешь ведущим. А вышло по-иному. Те, кого ты оставил, и без тебя не попали в тупик, их творческий рост не прекратился. А ты... Тебе все надо начинать сначала. А силенки уже не те. Ты растратил их на ссоры здесь и там. Вот и начали гонять тебя ветры, словно оторванный от ветки родимый листок. Ничего нового ты в эти годы не совершил, славу подрастерял, о родном доме вспоминать стыдно... И спесь мешает тебе постучаться в его двери. А приехал ты сюда, чтоб ограбить коллектив, который свыше двадцати пяти лет шел за тобой... Да как ты можешь, Юль?
Голос Юлиана стал ледяным:
— Я, кажется, просил тебя не бросать камней в мой огород...
— Извини, друг. Буду говорить только о себе. Ты хоть был уверен, что театральное искусство в столице выиграет от твоего переезда туда. А я точно знаю: от моего бегства проиграет и хирургия, и мои ученики, и мои больные, а больше всего я сам... На протяжении достаточно долгого времени моя стая никуда не летела. Ведущему, видишь ли, казалось, что для дальнейшего полета необходимы особые условия и кто-то обязан их мне создать. Я начал ждать. Долго ждал. И все, кто со мной, тоже ждали... Вдруг произошло нечто. Совсем незначительное. В том числе и статья о тебе. И я увидел: вокруг вытоптанное поле, а у меня во время так называемого ожидания столько кредиторов появилось... Ты предложил прекрасный способ бежать от расплаты. Но я не банкрот. Я не позволю себе так низко пасть. Я должен взлететь во главе своей стаи, вывести ее на прямую дорогу. А ты хочешь, чтобы я остался неоплатным должником, удрал, как вор? Какой же ты мне друг после этого?
Федор Ипполитович замолчал, так как Юлиан перестал слушать. Как за обедом, когда он вдруг начинал бессмысленно таращиться на вилку, глаза его стали отсутствующими.
— Ты поэт, Федя,— после долгого молчания пробормотал он, и каждое его слово было полно злой иронии.
— Нет, Юль,— огорченно вздохнул Федор Ипполитович.— Я всего-навсего человек, который оглянулся на свой вчерашний день... Это в тебе, должно быть, еще не умер артист.
Юлиан откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Ну и пусть посидит и подумает. Тем временем Федор Ипполитович позвонит в институт, поставит точку на сегодняшнем...
«Нет, не все так хорошо у Юлиана, как он силится показать»,— думал Федор Ипполитович, когда набирал номер.
Статья причинила его другу немалую боль. И такие статьи ни с того ни с сего не печатаются. Очевидно, было что-то и кроме нее. Поэтому, как ни старается Юль скрыть свою боль от посторонних глаз, даже актерский талант ему не помогает. Видна эта боль, наверно, не только старому другу. Вот и страшно Юлю,— а вдруг те, от кого зависит рождение нового театра, заметят, что король хоть и не голый, хоть на нем трое штанов, а тело сквозь них уже светится! А признаться себе в том, что и в искусстве генерал без армии ломаного гроша не стоит,— на это нет у Юлиана мужества.
Как ему помочь? В чем он может опереться на руку верного друга? Правда, и у друга все теперь не просто...
— Институт хирургии,— откликнулся коммутатор.
— Это я,— как всегда твердо произнес Федор Ипполитович.—Найдите доктора Друзя и соедините меня с ним. Я жду.
— Сию минуту, профессор.
Задержать у себя Юлиана как можно дольше, пока он не поймет: во всем виноват только он сам. Пусть увидит, что именно здесь, где помнят его славу и еще верят в него, он в самое короткое время возвратит себе утерянное и успеет сказать свое слово.
Профессору Шостенко подняться легче, чем Юлиану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
После того как Юлиан переехал в столицу, ни одна встреча не обошлась без разговоров на эту тему. Поэтому Федор Ипполитович громко вздохнул:
— Сотый раз ты пристаешь ко мне с этим. Не осточертело и не осточертеет.
— А я тебе и в двухсотый раз не поверю.— Юлиан отодвинул рюмку, чтобы она не мешала жестикулировать.— Слишком хорошо помню тебя другим... Ну, просидеть двадцать пять лет в одной и той же норе,— куда ни шло. Но ограничиваться только этим,— да какой же ты тогда передовой ученый? Лишать себя общения с равными, узнавать обо всем новом в последнюю очередь, находиться не среди тех, кто двигает науку, а во утором ее эшелоне — как ты можешь!.. Конечно, для всех в этом городе ты в своей области высочайший авторитет — то есть памятник, к которому и близко не подступишься. Тебе даже не с кем душу отвести... Смотрю на тебя и вижу: то, что я улепетнул отсюда,— умнее не придумать. Здесь я порос бы мохом, как ты.
Если что и опротивело Федору Ипполитовичу, так прежде всего какие бы то ни было советы. А пристают с ними кому только не лень — от родного сына до Юлиана.
С одним советчиком Федор Ипполитович сегодня расправился. Если Юлиану захотелось того же...
— Видел бы ты себя за обедом,—не унимался Юлиан.— Как внимательно ты ловил каждое мое слово! И как досадно тебе было, что ответить тебе нечем... Вот и скажи мне: чем твоя теперешняя жизнь отличается от того, что было год, десять, двадцать лет тому назад?
Федор Ипполитович насмешливо перебил его:
— Советуешь перейти на пенсию?
— А тебе уже намекали? — съехидничал Юлиан.
Федор Ипполитович презрительно фыркнул.
— Конечно, пенсию ты заслужил. Даже персональную.— Юлиан явно издевался над своим другом.— А я- то, дурак, мечтал вернуть тебе вкус к жизни... Но если ты примирился со своим болотом,— со святыми тебя упокой!
По-видимому, Юлиану невтерпеж стало с его новостью. Вся эта подогретая рюмкой коньяку философия об идиотизме провинциального бытия — лишь увертюра к оратории о прелестях жизни в столице. О ее финале догадаться нетрудно.
Федор Ипполитович ухмыльнулся.
— Не собираешься ли ты вместе с молодыми актерами переманить и меня?
Юлиан молниеносно опрокинул вторую рюмку.
— Ну и крепкий же, чертяка... — Облизал губы и наполнил опустевший сосуд. Затем доверительно наклонился через стол: — А ты догадливый... Почему бы тебе не переехать в Киев?
Видно, хмель уже ударил ему в голову.
Федор Ипполитович нехотя спросил:
— За каким журавлем в небе?
— Ты думаешь, что крепко держишь в руке синичку?— Юлиан понимающе подмигнул.— И не заметишь, как выпорхнет.
Пригубил из своей рюмки и Федор Ипполитович.
— Не так это просто. Может быть, и не совсем приручил ее. Зато все мое существо приросло к ней — не оторвешь.
Юлиан захохотал.
— Ну и насмешил... Откуда у тебя эта склонность к чистой поэзии?.. В то, что хирургия стала твоей единственной любовью, я еще верю. Но чтобы добиться чего- либо в науке или искусстве, самой пылкой любви к ним мало. Нужен и деловой талант. Природа, кажется, не обошла нас и этим. Так какого же дьявола ты на мое деловое предложение отвечаешь поэтически-туманно?
— А предложения я еще не слышал.
Что Федору Ипполитовичу слова Юлиана были безразличны,—в этом он присяги не дал бы. Но если и зашевелилось у него любопытство, то примерно такое же, как и к вопросу о жизни на Марсе. Его поразил: неужели из художника он превратился во что-то вроде директора промтоварного магазина?
Юлиан снова поднял рюмку, протянул ее Федору Ипполитовичу.
— Ну-ка, прочисти себе мозги... И отнесись к моему предложению не как стихоплет, а по-деловому.
Выпив (Федор Ипполитович только пригубил) и снова наполнив рюмку, Юлиан приступил к «делу»:
— Так слушай же. Недавно мне пришлось быть среди весьма ответственных товарищей. Кто-то из них, к слову пришлось, сказал, что на вакансию научного руководителя одного из киевских институтов, похожих на твой, не могут подыскать достойного кандидата. Ну, я и напомнил о тебе. Не буду пересказывать, что было дальше. Скажу только — меня попросили негласно спросить тебя кое о чем. Вот я и спрашиваю. Если ты не ответишь мне отказом, то тебя вызовут в министерство для окончательных переговоров... Ну, не друг я тебе?
Рука Федора Ипполитовича потянулась к рюмке. Но вместо того, чтобы поднести ко рту, он отодвинул ее подальше.
Подобные речи приятно щекочут самолюбие. Приятно узнать, что в столице о тебе думают иначе, чем, скажем, в Свердловске или в Советской Гавани. Но если тебе уже за шестьдесят, прежде всего спросишь себя: а не похоже ли твое самолюбие на пересохшее жнивье? Уронишь на него погасшую спичку, а оно незаметно станет тлеть. И заметишь ты это, лишь когда расползется черное пятно, окруженное нетерпеливыми язычками огня. Набегаешься вволю, затаптывая огонь. Твое счастье, если хватит у тебя проворства...
Юлиан не торопил с ответом. Откинулся на спинку дивана и закрыл глаза: думай, мол, я твой ответ еще в Киеве знал.
Федор Ипполитович начал издалека:
— Сначала скажи мне, Юль, чего ты добился в столице?
Юлиан презрительно скривился.
— Никак не можешь забыть эту клеветническую статью?
— Не то,— не совсем искренне ответил Федор Ипполитович.— Просто хочу выяснить, чем смогу порадовать столицу и чем столица порадует меня.
Юлиан скрестил руки на груди.
— Думаешь, что новый театр — это куча навоза? Думаешь, изо дня в день доказывать, что нашей столице нужен не только театр, где хранятся традиции прошлого, но и сцена, с которой во весь голос кричат о современности,— плевое дело? Кроме того, и себя надо показать: пусть и публика, и руководящие товарищи видят, что только я — тот, кто достоин руководить таким театром... Тебе будет легче. Ты в мгновение ока станешь первым хирургом республики.
— Но ведь и ты, Юль, приехал не на пустое место. Почему же ты ничего не добился?
— Ты хирургию с театром не равняй. В театре всякая бездарность считает себя творческой личностью. Поставить любого из них на надлежащее место — дело канительное и неблагодарное. Только непримиримых врагов наживешь. А в науке теперь твердый порядок: ты — на вершине, а внизу те — кто без твоего «да» дохнуть не смеют...
— По-твоему, так и должно быть?
— Меня это не касается... А ты до конца дней своих будешь командовать и наблюдать, исправно ли подчиненные осуществляют твои замыслы. Райская жизнь...
Неделю тому назад Федор Ипполитович, возможно, пропустил бы сказанное Юлианом мимо ушей. А сейчас низко склонилась профессорская голова.
— А я... Что я мог сделать?.. — не умолкал Юлиан.— Бездарности каменными глыбами повисли на моей шее, дышать, мне не дают. Легче пробить лбом железобетонную стену, чем перевоспитать тех, кому каждое новое слово в искусстве кажется покушением на их славу.
Федор Ипполитович еще дальше отодвинул рюмку.
— Как-то не все у тебя, друг мой, вяжется. Актеры в здешнем театре, насколько я помню, охотно шли за тобой, пока ты... гм... не перерос твой коллектив. А ведь за эти годы ты со своими ведомыми добился бы значительно большего, чем то, о чем до сих пор лишь мечтаешь.
— Достиг бы, конечно! — гордо заявил Юлиан и сразу же опустил глаза.— А впрочем, черт его знает.
Федор Ипполитович сочувственно спросил:
— Зачем ты бежал отсюда?
Что-то очень знакомое промелькнуло в глазах Юлиана. Неужели и он причастен к сонму авгуров?
— Не старайся казаться глупее, чем ты есть, Феденька. Ты не хуже меня разбираешься во всем и понимаешь— если бы я не убежал отсюда, то, даже осуществив все свои мечты, я в конце концов превратился бы в такого же, как ты, комика-меланхолика.
Федор Ипполитович пытался перебить его, но Юлиан сидел на своем коньке крепко.
— Хочешь сказать, что твое творческое горение не угасло и по сей день? Так я тебе и поверил! Творческий огонь требует усиленного питания. А где ты его берешь? Творец, скажешь, находит свою радость в своем же вдохновении? До определенного момента — возможно. А потом эта радость становится будничной. И ты живешь с ней, как с нелюбимой женой... Так вот, пока ты еще не развалина, перебирайся туда, где будешь на виду у тех, кто поддержит твое горение не только тепловатыми словами да снисходительными аплодисментами, но и более существенными вещами: станешь еще и общественным, а то и государственным деятелем, лауреатом, академиком. 1
И все откровеннее становилась хорошо знакомая усмешка авгура. А ведь раньше Юлиан не был карьеристом!
— Что же вы молчите, ваше превосходительство? — саркастически бросил гость.— И о чем так глубоко задумались?
Федор Ипполитович смел со стола какую-то пылинку.
— Не о твоем предложении, Юль...
— Ждешь, чтобы я назвал тебе институт в Киеве? А какая разница? Ведь разговор идет не о науке. Оправа для твоих талантов, поверь мне, будет достойной.
Федор Ипполитович напряженно вглядывался в полированную поверхность стола.
— Давно, Юль, я не видел тебя на сцене. Думал, что сегодня ты прежде всего расскажешь о своих артистических победах. Только ими и можно доказать, что та статья — ложь. А ты об этом — ни звука.
Призывая в свидетели небо, Юлиан молча воздел руки и глаза к потолку,
— Вот мне и кажется,— продолжал Федор Ипполитович,— из своего творческого капитала ты много растерял за последнее время. Вернешь ли ты растранжиренное в новом театре?
Юлиан еще небрежнее развалился на диване. Прикрыл рукой рот, скрывая зевоту.
Это не остановило Федора Ипполитовича: чем больше ершится Юлиан, тем необходимее ему дружеское слово.
— Впрочем, всего ты не промотаешь. Здешний театр не позволит: ты не сам приобретал, а вместе с ним. Как разобрать, где твое, а что принадлежит твоим бывшим друзьям...
Юлиан уже со злостью проговорил:
— У кого ты насобачился читать проповеди?
— Послушай моего дружеского совета,— продолжал Федор Ипполитович.—Забудь о том, что приехал переманивать отсюда молодых актеров, и спроси себя: не возвратиться ли мне в родной дом?
Юлиан вытаращил глаза.
— Да что с тобой, Федя? Неужели от той статьи у тебя затмение?
— Да при чем тут она?
Юлиан рассмеялся. И хоть первому актеру республики этого уменья не занимать, хохот его не был совершенством.
— Я очень обиделся на автора статьи,— дождавшись тишины, сказал Федор Ипполитович.— И как я обрадовался, когда услышал по телефону твой бодрый, уверенный голос: такого молодца, как ты, даже разрывная пуля не возьмет!.. А сейчас мне еще обиднее: смотрю и не знаю, кто ты — все еще артист или прожженный карьерист.
Юлиан выпрямился. Его губы побелели. Холодным взглядом окинул он Федора Ипполитовича.
— А хотя бы и так! Артистом я снова стану, когда у меня будет театр. Ты первый увидишь, вырос ли я как актер, расцвел ли мой режиссерский талант. Увидишь и вместе со всеми будешь носить меня на руках!
— Охотно понесу,— печально согласился .Федор Ипполитович,— если забуду в твоем театре сегодняшний вечер...
— Браво, Федя!—снова натянуто засмеялся Юли- ан.— Видно, ты не забыл спектаклей, которые мы когда-
то вместе разыгрывали: громкие слова произносишь так, словно они на самом деле из твоего сердца. И тебе бы так в министерстве поговорить!
Если бы перед ним сидел не старый друг, Федор Ипполитович прекратил бы эту беседу. Да и часы тягуче прозвонили девять —напомнив, что хирург Шостенко сегодня не все еще сделал.
Конечно, Юлиан мерил на свой аршин, напоминая о нем кому-то. Все-таки это было проявлением дружбы. И Федор Ипполитович должен отплатить Юлю тем же. Может быть, Юль еще не окостенел в своем делячестве— вспомнит, что есть у него родная хата, что не нужно ему тратить себя на сооружение новой...
Юлиан гнул свою линию:
— Вернемся лучше, как говорят французы, к нашим баранам. Что передать от тебя в Киеве?
Федор Ипполитович пожал плечами:
— Неужели ты ничего не понял?
— То, что ты мне сейчас тут плел,— это, я понимаю, для очистки совести. Но ведь ты сейчас не на трибуне...
Федор Ипполитович прикусил губу, но заставил себя отвечать спокойно:
— Видно, неважный я еще коммунист. Но если я и приеду в Киев, то только по делам нашего института. Да будь я сейчас в зените, я бы гнезда своего все равно не покинул.
Юлиан театрально поднял руки.
— Впервые вижу такого идиота! — Но, заметив, как перекосилось от гнева лицо собеседника, переменил тон.— А если партия прикажет тебе возглавить киевский институт?
Сдержал себя и Федор Ипполитович.
— Партия — не ты, Юлиан. Партия поймет, что без тех, кто еще не ушел от меня, я — ноль.
— Попробуй объяснить мне. Только без камней в мой огород.
Юлиан демонстративно подпер голову руками. На его лице появилось такое выражение, с каким умный слушает дурака. Но глаза у него — такие же, как сорок один- год тому назад, когда он не попрощался с провожавшими его в Москву, с Федей.
— Попробую,— не сразу начал Федор Ипполитович.— До зенита мне теперь дальше чем когда-либо... Когда ты переезжал в столицу, я тоже верил, что твои соратники перестали расти, а не ты. Верил, что в Киеве ты сразу найдешь журавлей, в ключе которых ты будешь ведущим. А вышло по-иному. Те, кого ты оставил, и без тебя не попали в тупик, их творческий рост не прекратился. А ты... Тебе все надо начинать сначала. А силенки уже не те. Ты растратил их на ссоры здесь и там. Вот и начали гонять тебя ветры, словно оторванный от ветки родимый листок. Ничего нового ты в эти годы не совершил, славу подрастерял, о родном доме вспоминать стыдно... И спесь мешает тебе постучаться в его двери. А приехал ты сюда, чтоб ограбить коллектив, который свыше двадцати пяти лет шел за тобой... Да как ты можешь, Юль?
Голос Юлиана стал ледяным:
— Я, кажется, просил тебя не бросать камней в мой огород...
— Извини, друг. Буду говорить только о себе. Ты хоть был уверен, что театральное искусство в столице выиграет от твоего переезда туда. А я точно знаю: от моего бегства проиграет и хирургия, и мои ученики, и мои больные, а больше всего я сам... На протяжении достаточно долгого времени моя стая никуда не летела. Ведущему, видишь ли, казалось, что для дальнейшего полета необходимы особые условия и кто-то обязан их мне создать. Я начал ждать. Долго ждал. И все, кто со мной, тоже ждали... Вдруг произошло нечто. Совсем незначительное. В том числе и статья о тебе. И я увидел: вокруг вытоптанное поле, а у меня во время так называемого ожидания столько кредиторов появилось... Ты предложил прекрасный способ бежать от расплаты. Но я не банкрот. Я не позволю себе так низко пасть. Я должен взлететь во главе своей стаи, вывести ее на прямую дорогу. А ты хочешь, чтобы я остался неоплатным должником, удрал, как вор? Какой же ты мне друг после этого?
Федор Ипполитович замолчал, так как Юлиан перестал слушать. Как за обедом, когда он вдруг начинал бессмысленно таращиться на вилку, глаза его стали отсутствующими.
— Ты поэт, Федя,— после долгого молчания пробормотал он, и каждое его слово было полно злой иронии.
— Нет, Юль,— огорченно вздохнул Федор Ипполитович.— Я всего-навсего человек, который оглянулся на свой вчерашний день... Это в тебе, должно быть, еще не умер артист.
Юлиан откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Ну и пусть посидит и подумает. Тем временем Федор Ипполитович позвонит в институт, поставит точку на сегодняшнем...
«Нет, не все так хорошо у Юлиана, как он силится показать»,— думал Федор Ипполитович, когда набирал номер.
Статья причинила его другу немалую боль. И такие статьи ни с того ни с сего не печатаются. Очевидно, было что-то и кроме нее. Поэтому, как ни старается Юль скрыть свою боль от посторонних глаз, даже актерский талант ему не помогает. Видна эта боль, наверно, не только старому другу. Вот и страшно Юлю,— а вдруг те, от кого зависит рождение нового театра, заметят, что король хоть и не голый, хоть на нем трое штанов, а тело сквозь них уже светится! А признаться себе в том, что и в искусстве генерал без армии ломаного гроша не стоит,— на это нет у Юлиана мужества.
Как ему помочь? В чем он может опереться на руку верного друга? Правда, и у друга все теперь не просто...
— Институт хирургии,— откликнулся коммутатор.
— Это я,— как всегда твердо произнес Федор Ипполитович.—Найдите доктора Друзя и соедините меня с ним. Я жду.
— Сию минуту, профессор.
Задержать у себя Юлиана как можно дольше, пока он не поймет: во всем виноват только он сам. Пусть увидит, что именно здесь, где помнят его славу и еще верят в него, он в самое короткое время возвратит себе утерянное и успеет сказать свое слово.
Профессору Шостенко подняться легче, чем Юлиану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27