И старался не вспоминать, что дал тебе Костя, что требовала от тебя Оля, когда ты домогался ее любви... Ты стойко и мужественно нес службу. Но это была служба телеграфного столба, который гордо поддерживает провода, но безразличен к тому, что по этим проводам передается... Нет, винтиком тебя не называли. Твоими достижениями можно было похвалиться. И тебя милостиво величали поборником самого передового направления в науке. И разве ты не гордился этим?..
Когда допекают такие мысли, не так просто оторвать глаза от того, что накопилось в твоей окаменевшей душе. Тем более, ты давно сам туда не заглядывал...
Ты, Федор, охотно брал пример с тех, кто считает: назначение тебя на высокую должность — это признание твоей непогрешимости в том, чем отныне надлежит тебе ведать. Ты уверовал, что твоя главная обязанность — не служить своей науке, а лишь усердно выполнять приходящие свыше указания.
Не старайся, Федор, оправдаться в этом. Но если ты уже начал ворошить свое прошлое, не пропускай ничего. Выгреби из себя весь мусор. И не теряй ни секунды, так как наступило время для этого. Кое-что, возможно, приросло к живому телу — придется самого себя оперировать. Иначе ты унесешь в могилу свой капитал, ибо второй жизни без него у тебя не будет!
Федор Ипполитович коснулся лба, и ладонь его стала влажной.
Одновременно донесся шепот Василя Максимовича:
— Вы еще здесь?.. А я, простите, задремал.— Он извинялся, но взгляд его был, как вчера перед операцией, лукавым и пристальным.— Просьба у меня к вам, профессор: не браните сестру. Это я уговорил ее закрыть на минуту глаза.
Федор Ипполитович с трудом встал. Его рука сама дотронулась до одеяла на груди больного. И сказал он не властно, не шутливо и не равнодушно:
— Спокойной ночи, Василь Максимович.
Выйдя из палаты и увидев медсестру, ограничился на этот раз совсем не грозным предупреждением:
— Смотрите мне...
Прошел несколько шагов и остановился. В хаосе мыслей, которые не хотели от него отступать, выразительной стала одна:
«А ведь Костя отдал свою жизнь и за то, чтобы появились такие, как Василь Максимович...»
А за ней совсем несуразная:
«И как Сергей?»
Почему же тогда прославленный муж науки даже мысленно не крякнул?
Друзь не раскаялся, что поручил Игорю операцию. Конечно сыну до отца далеко, но ученику до учителя еще дальше.
Игорь действовал уверенно, и все же на вскрытие, ликвидацию гнойника и обеззараживание брюшной полости он затратил полтора часа. Если бы они были в операционной вдвоем, Друзь сказал бы своему другу: «Вот так и впредь доказывай отцу, что ты шит не лыком!»
Еще раз проверив себя, Игорь сказал:
— Кажется, можно зашивать...
Тогда впервые после начала операции Серафима Адриановна разжала губы:
— Минуту! — И, словно право распоряжаться перешло к ней, вдруг потребовала от молодых врачей:— Вы спуститесь в кабинет профессора, а вы поднимитесь в первую палату. Доложите Федору Ипполитовичу, что Хорунжую можно зашивать... Ну!
Это суровое «ну!» было вызвано тем, что оба молодых
врача удивленно смотрели на Друзя. А Друзь и Игорь — я операционную сестру.
И лишь после того, как Танцюра и Буда-Розальский вышли, Серафима Адриановна изволила пояснить:
— Федор Ипполитович прибыл в клинику через полчаса после того, как вы начали операцию. Я исполняю его приказ.
Ждать пришлось недолго: через полминуты Федор Ипполктович переступил порог операционной. Лицо у него было непроницаемое.
Вместе с ним возвратился и Танцюра — такой же замкнутый. Буда-Розальский появился немного позже и снова прижал свои пальцы к пульсу Хорунжей.
Федор Ипполитович молча надел очки, спрятал лицо под маской, немедленно поданной ему Серафимой Адриановной. Не сыну, а Друзю велел доложить о каждом движении скальпеля, показать все надрезы и швы на брюшине, места, где воспаление могло бы дать рецидив. Ни одна мелочь не ускользнула от его придирчивого взгляда. Да и.не бывает мелочей в таких случаях.
После осмотра, сняв очки, долго всматривался то в сына, то в ученика.
Наконец обратился к Игорю:
— Значит, ты?
— Я,— подтвердил тот.
Друзь готов был дать присягу, что после этого крат- кого ответа в глазах Федора Ипполитовича промелькнуло нечто похожее на удовольствие. Но произнес он сухо:
— Как будто чисто сделано.
И тут на Игоря посыпались один за другим вопросы. Короткие, точные, требовательные. Это были вопросы экзаменатора, который поставил себе целью во что бы то ни стало «срезать» экзаменующегося. Но Игорь отвечал так же точно и сжато...
Совсем недолго продолжался этот экзамен. И ни разу Игорь не запнулся, ни одного ответа не начал тем «э-э», каким экзаменующийся начинает «плаванье». Его ответы дали полную картину того, что показала операция, что сделано и почему именно так сделано, что предпринято для предупреждения осложнений и рецидивов, каков прогноз на послеоперационный период.
— Значит, выздоровеет?
— Больной двадцать пять лет. Организм в расцветём
— Ну, а если..,
Игорь перебил отца не совсем уместным замечанием*
— Надо было с самого начала оставить ее за Сергеем. Впрочем, это и сейчас не поздно.
Федор Ипполитович не спеша снял маску. Вид у него был как будто не грозный. Друзю показалось даже, что стоит перед ним бесконечно уставший человек.
Помолчав, профессор вдруг спросил у сына:
— А если поручить ее тебе?
Лишь одно мгновенье Игорь помедлил с ответом;
— Если не станет возражать мой патрон...
— Хорошо. Заканчивайте,— перебил его Федор Ипполитович.
И пока зашивали Хорунжую, он неподвижно стоял в двух шагах от стола и следил за пальцами сына и ученика. Но совсем не в соответствии с движениями этих пальцев шевелились у старика брови, то прищуривались, то широко раскрывались глаза.
Когда операционное место скрылось под марлей, Федор Ипполитович как бы подвел черту под своими наблюдениями:
— Уж не собираешься ли ты, Сергей, совершенствоваться на ликвидации чужих грехов? Тогда с какой стати ты поручил ни на чем не проверенному стажеру то, за что взялся сам?
Во время операции и экзамена Друзь чувствовал себя более чем уверенно. А тут вдруг растерялся, как школьник перед всегда сердитым и не всегда' справедливым учителем. Долго искал он нужные слова.
— Практический опыт у Игоря шире и разнообразнее. А пришел он сюда в последнюю минуту — некогда было согласовывать...
Федор Ипполитович помолчал, задумчиво глядя на неподвижную Марину Эрастовну и склонившегося над ней сына. Затем спросил Друзя:
— Что ты скажешь, если я с тобой переиграю?
— Возьмете у меня Игоря? — испугался тот.
— Поручу ему Хорунжую,— взвешивая каждое слово, ответил Федор Ипполитович.— Ты сам виноват. Если бы оперировал ее ты, я согласился бы с Игорем, оставил бы Хорунжую за тобой.
ч Минуту в операционной стояла тишина.
— А если Фармагей не виноват? — озадаченно про
молвил наконец Друзь...— Может быть, ему что-то помешало...
— Это мы узнаем завтра на пятиминутке,— резко перебил Федор Ипполитович.
— А Черемашко? — шепотом спросил Игорь.— Мы же утром договорились...
Профессор даже не взглянул на него.
— Разве вход в первую палату кому-нибудь запрещен?.. А ты, Сергей, в стороне не останешься: ответственности за Хорунжую... и за твоего приятеля я с тебя не снимаю. Если он зарвется, с тебя спрошу.
В операционную въехала коляска. Об этом успела позаботиться Серафима Адриановна.
Пока она и санитар перекладывали Марину Эрастов- ну, Друзь подошел к Буде-Розальскому. Да, чуть было не ошибся он в этом юноше...
— Спасибо вам, Корнелий Аполлонович.— Друзь протянул ему руку, и тот порывисто схватил ее.— Проводите, пожалуйста, Марину Эрастовну в палату, проследите, чтобы ее уложили поудобнее, и отправляйтесь домой.
— Это вам спасибо,— пробормотал Буда-Розальский, краснея.
Друзь не выпустил его руку.
— Послушайтесь моего товарищеского совета. Сбросьте-ка вы с себя личину английского аристократа. А то привыкнете к ней, станете равнодушным ко всем и ко всему...
Вконец смущенный, Корнелий Аполлонович выбежал из операционной.
Протянул Друзь руку и Танцюре:
— Свободны и вы, Саня. Вам еще большее спасибо. Спокойной ночи.
Но тот хмуро покачал головой.
— У меня к вам разговор...
Друзь незаметно вздохнул: нетрудно догадаться, что с Танцюрой. Кажется, день этот закончится тем, с чего начался.
— Ладно,— согласился Друзь.— Тогда помогите младшему коллеге.
Танцюра молча вышел.
Федор Ипполитович все еще не мог отвести глаз от
дверей, за которыми скрылась тележка. Должно быть, тесной толпой обступили его непривычные мысли: то он невесело хмурился, то презрительная усмешка кривила ему рот.
Взволнованный внезапным доверием отца, не зная, как отнестись к этому, Игорь сказал Друзю:
— Шел бы ты домой, Сергей. Ждать, когда Марина Эрастовна придет в себя,— теперь моя обязанность.
— Подождем вдвоем,— ответил Друзь.— Ты сейчас будешь записывать в историю болезни Хорунжей сделанное тобой, а я присмотрю, чтобы ты не напутал.
Игорю было не до шуток. Отец обязан знать: сегодняшняя операция вовсе не личная заслуга его сына.
— К сожалению, не все можно вписать в историю. Никто не узнает, как скандалила на этом столе Марина Эрастовна, требуя, чтобы оперировал ее ты, и так хитро ты ей доказывал, что я — всего-навсего твой помощник.
Цели своей он достиг.
— Уговорил? — поинтересовался Федор Ипполитович, и в глазах его блеснул тот огонек, с которым он «развлекал» сегодня за обедом гостей.
Между бровями у Игоря прорезалась морщинка. Поэтому поспешно откликнулся Друзь:
— Пришлось...
— Кто же тебе поверит, что ты не ловелас?
Друзь побледнел, а в голове роем закружились куда более резкие слова, чем за обедом.
— Ну, хватит, не лезь на стену.
Злорадный огонек погас. И смотрел профессор уже на сына. Должно быть, еще не все Игорю сказано. Но Федору Ипполитовичу сначала нужно переломить в себе что-то.
Друзь не ошибся.
— Завтра на пятиминутке об операции — он ее затеял— будет докладывать Сергей.— Профессор очень старательно подбирал слова.— А после пятиминутки ты примешь у Фармагея всю палату... Что на меня уставился? Разве не ты утверждал, что я не даю хода талантливой молодежи? Вот и докажи, что ты талантливый... И не думай, что палата отдается тебе навсегда. В самом лучшем случае — на твой срок. А там обязательно вернешься в свою Нелеповку или, как ее, Собачевку.
Было от чего Игорю глаза вытаращить. Это так неожиданно, так невероятно, так вразрез с отцовским характером...
Профессор не стал ждать, пока сын раскроет рот:
— Испугался, что скажут: докатился-таки Шостенко до семейственности? Не тот случай. Думаешь, до сих пор никому не известно, что за сын у меня и какой у тебя отец? Так вот, заруби на носу: я сделаю все, чтобы стажировка тебе боком вышла.— Федор Ипполитович из-под опущенных век взглянул на Друзя.— И ты от меня поблажек не дождешься. С обоих буду спрашивать за малейший промах, а ответ будете держать перед всем коллективом. А прокурором всегда буду я!
Игорь немного пришел в себя.
— Я приму и худшие условия. Но ты совсем не знаешь...
— Что нужно, знаю! — дал все-таки знать о себе профессорский норов.— И про опухоль в легком. И про твои упражнения с чьим-то пищеводом. И не только это. Думаешь, не вижу, что ты мечтаешь до сердца пробиться? Все вы, желторотые, вбили себе это в голову. Вот и хочу послушать, что ты запоешь, когда через полгода, после кропотливых исследований больных и напряженной работы в лабораториях, поумнеешь... К разговору о палате вернемся завтра. До этого сам подумай и посоветуйся с кем хочешь. Если же мое предложение не по тебе, то чтоб я тебя завтра тут не видел! Трусы мне не нужны.
Хоть и гневный голос у Федора Ипполитовича, а глаза поблескивают задорно. Значит, старик не прочь превратить перемирие с сыном в мир? Значит, эти два дня не прошли для него даром? А если из него как из проснувшегося вулкана полетели сначала камни, дым и пепел,— разве Игорь не вытерпит это? Только бы вслед за пеплом вырвался настоящий огонь!
Чтобы Игорь не сказал лишнего, Друзь снова торопливо спросил:
. — А как же с Фармагеем, Федор Ипполитович?
Профессор поморщился.
— Ты думаешь, что после твоего доклада на пятиминутке Фармагей не подаст заявления об уходе? По-твоему, у него хватит наглости смотреть всем в глаза?— И совсем уже гневно воскликнул:—Пусть вам обоим до земли поклонится, что спасли его от худшего!
Тихо, как вчера утром, Друзь спросил:
— И это все?
Не по-вчерашнему повел себя Федор Ипполитович, хоть и блеснула в его глазах молния. Дружелюбно легли на плечи ординатора его руки.
— У какого-то народа есть поговорка: путь начинает* ся с первого шага. Не толкай же в спину того, кто только начал собираться в дорогу.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. И Друзь опустил голову.
— Извините, Федор Ипполитович. Я верю каждому слову вашему.
Но не сумел скрыть, что желания верить было в его словах больше, чем веры.
Чтобы отец этого не заметил, Игорь покачал головой:
-— Бедный Гришко...
Отец повернулся к нему.
— Ты такой жалостливый? Так возьми его себе в помощники, сделай из него что-нибудь порядочное... Молчишь? Знаешь, что если и станет он другим, то не скоро. Вот и не распускай нюни.
Игорь попробовал вставить слово:
— Ты думаешь...
— Нет, я знаю,— оборвал его Федор Ипполитович.— Таким, как Фармагей, в нашем институте делать нечего. И, если хочешь, виновен в этом и я. Вот узнаешь, как он собирался проскочить в кандидаты наук верхом на Сергее и Черемашко...
— И это все? — снова повторил Друзь.— А как же с Самойлом Евсеевичем?
На мгновение профессору стало неловко. Но откликнулся он сразу:
— Он и тебя обхаживал? -
— Нет. На меня собирались подействовать административными мерами. Там полная уверенность, что вы возражать не будете.
Смущение Федора Ипполитовича стало заметнее.
— Ты поверил?
Друзь молча смотрел ему в глаза.
— И ты, Брут,— вздохнул Федор Илполитович.— Вот какова твоя вера... Разве молчание всегда означает согласие?— Он с беспокойством посмотрел на часы.— Ого, половина одиннадцатого, Спокойной ночи,— Но возле
дверей оглянулся на Друзя.— Ты доволен своим Танцюрой?
— Да,— отозвался Друзь.—А если вы о том, что было вчера в четвертой палате, то это больше не повторится.
Федор Ипполитович криво усмехнулся.
— Долг платежом красен. Так и быть, сегодня и я тебе поверю,
В ординаторской женского отделения долго царило молчание.
Игорь склонился над историей болезни Марины Эрастовны. Ему никак не давалась первая фраза. Трудно отмахнуться от вопросов, которые возникли в связи столько что происшедшим. А еще труднее — ответить на них...
Можно ли принять всерьез то, что отец сказал в операционной? Что же он сделает со своей «левой рукой»?
Если бы не Танцюра (придя в ординаторскую, он молча уселся в углу), можно было бы посоветоваться с Сергеем. Ведь и ему не дает, очевидно, покоя то же самое. Иначе после двухчасового стояния у операционного стола не слонялся бы он между тесно расставленными столами и стульями.
Подействовали последние события и на Танцюру. Он то лохматит волосы, то обеими руками разглаживает их...
Две строки Игорь написал все-таки до того, как Сергей подошел к Танцюре и почему-то начал виновато:
— Не сердитесь на меня, Саня. Из головы вылетело, что у вас ко мне дело... Я слушаю.
Если Танцюра весь вечер был только молчалив, то сейчас лицо его окаменело. Он достал гребешок, расчесал свою шевелюру и снова натянул на нее белую шапочку. Потом вздохнул так, что едва не захлебнулся, и начал весьма торжественно:
— Сергей Антонович! Я убежден, что поговорим мы с полной откровенностью.
Сергей откашлялся, но голос его увереннее не стал:
— Сначала скажите: не вы ли вышли из института, когда я подходил к нему? Куда же вы тогда пропали?
Танцюра ответил глухим шепотом:
— Кажется, мы поймем друг друга. Но нам лучше выйти в коридор: там сейчас никого, а разговор будет мужской.
Легко написал бы Игорь третью строку. Он вспомнил о чем спрашивал его отец в операционной. Повторить свои ответы — вот и готова запись.
Но от шепота Танцюры перо застыло.
— И ты, Брут? — теперь уже Сергей задал этот вопрос.— Значит, то были вы. И, как Вадик, завтра попроситесь, чтоб вас забрали от меня?.. Задерживать вас я не буду.
— Я не Колокольня,— угрюмо возразил Танцюра.-— Никуда от вас не собираюсь... Но лучше выйдем отсюда,
Сергей иронизировал:
— Помните ли вы о своих вдохновенных панегириках нашему маленькому, зато дружному коллективу?
— У меня не куриная память.
— Зачем же нам выходить? Игорь — член нашего коллектива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Когда допекают такие мысли, не так просто оторвать глаза от того, что накопилось в твоей окаменевшей душе. Тем более, ты давно сам туда не заглядывал...
Ты, Федор, охотно брал пример с тех, кто считает: назначение тебя на высокую должность — это признание твоей непогрешимости в том, чем отныне надлежит тебе ведать. Ты уверовал, что твоя главная обязанность — не служить своей науке, а лишь усердно выполнять приходящие свыше указания.
Не старайся, Федор, оправдаться в этом. Но если ты уже начал ворошить свое прошлое, не пропускай ничего. Выгреби из себя весь мусор. И не теряй ни секунды, так как наступило время для этого. Кое-что, возможно, приросло к живому телу — придется самого себя оперировать. Иначе ты унесешь в могилу свой капитал, ибо второй жизни без него у тебя не будет!
Федор Ипполитович коснулся лба, и ладонь его стала влажной.
Одновременно донесся шепот Василя Максимовича:
— Вы еще здесь?.. А я, простите, задремал.— Он извинялся, но взгляд его был, как вчера перед операцией, лукавым и пристальным.— Просьба у меня к вам, профессор: не браните сестру. Это я уговорил ее закрыть на минуту глаза.
Федор Ипполитович с трудом встал. Его рука сама дотронулась до одеяла на груди больного. И сказал он не властно, не шутливо и не равнодушно:
— Спокойной ночи, Василь Максимович.
Выйдя из палаты и увидев медсестру, ограничился на этот раз совсем не грозным предупреждением:
— Смотрите мне...
Прошел несколько шагов и остановился. В хаосе мыслей, которые не хотели от него отступать, выразительной стала одна:
«А ведь Костя отдал свою жизнь и за то, чтобы появились такие, как Василь Максимович...»
А за ней совсем несуразная:
«И как Сергей?»
Почему же тогда прославленный муж науки даже мысленно не крякнул?
Друзь не раскаялся, что поручил Игорю операцию. Конечно сыну до отца далеко, но ученику до учителя еще дальше.
Игорь действовал уверенно, и все же на вскрытие, ликвидацию гнойника и обеззараживание брюшной полости он затратил полтора часа. Если бы они были в операционной вдвоем, Друзь сказал бы своему другу: «Вот так и впредь доказывай отцу, что ты шит не лыком!»
Еще раз проверив себя, Игорь сказал:
— Кажется, можно зашивать...
Тогда впервые после начала операции Серафима Адриановна разжала губы:
— Минуту! — И, словно право распоряжаться перешло к ней, вдруг потребовала от молодых врачей:— Вы спуститесь в кабинет профессора, а вы поднимитесь в первую палату. Доложите Федору Ипполитовичу, что Хорунжую можно зашивать... Ну!
Это суровое «ну!» было вызвано тем, что оба молодых
врача удивленно смотрели на Друзя. А Друзь и Игорь — я операционную сестру.
И лишь после того, как Танцюра и Буда-Розальский вышли, Серафима Адриановна изволила пояснить:
— Федор Ипполитович прибыл в клинику через полчаса после того, как вы начали операцию. Я исполняю его приказ.
Ждать пришлось недолго: через полминуты Федор Ипполктович переступил порог операционной. Лицо у него было непроницаемое.
Вместе с ним возвратился и Танцюра — такой же замкнутый. Буда-Розальский появился немного позже и снова прижал свои пальцы к пульсу Хорунжей.
Федор Ипполитович молча надел очки, спрятал лицо под маской, немедленно поданной ему Серафимой Адриановной. Не сыну, а Друзю велел доложить о каждом движении скальпеля, показать все надрезы и швы на брюшине, места, где воспаление могло бы дать рецидив. Ни одна мелочь не ускользнула от его придирчивого взгляда. Да и.не бывает мелочей в таких случаях.
После осмотра, сняв очки, долго всматривался то в сына, то в ученика.
Наконец обратился к Игорю:
— Значит, ты?
— Я,— подтвердил тот.
Друзь готов был дать присягу, что после этого крат- кого ответа в глазах Федора Ипполитовича промелькнуло нечто похожее на удовольствие. Но произнес он сухо:
— Как будто чисто сделано.
И тут на Игоря посыпались один за другим вопросы. Короткие, точные, требовательные. Это были вопросы экзаменатора, который поставил себе целью во что бы то ни стало «срезать» экзаменующегося. Но Игорь отвечал так же точно и сжато...
Совсем недолго продолжался этот экзамен. И ни разу Игорь не запнулся, ни одного ответа не начал тем «э-э», каким экзаменующийся начинает «плаванье». Его ответы дали полную картину того, что показала операция, что сделано и почему именно так сделано, что предпринято для предупреждения осложнений и рецидивов, каков прогноз на послеоперационный период.
— Значит, выздоровеет?
— Больной двадцать пять лет. Организм в расцветём
— Ну, а если..,
Игорь перебил отца не совсем уместным замечанием*
— Надо было с самого начала оставить ее за Сергеем. Впрочем, это и сейчас не поздно.
Федор Ипполитович не спеша снял маску. Вид у него был как будто не грозный. Друзю показалось даже, что стоит перед ним бесконечно уставший человек.
Помолчав, профессор вдруг спросил у сына:
— А если поручить ее тебе?
Лишь одно мгновенье Игорь помедлил с ответом;
— Если не станет возражать мой патрон...
— Хорошо. Заканчивайте,— перебил его Федор Ипполитович.
И пока зашивали Хорунжую, он неподвижно стоял в двух шагах от стола и следил за пальцами сына и ученика. Но совсем не в соответствии с движениями этих пальцев шевелились у старика брови, то прищуривались, то широко раскрывались глаза.
Когда операционное место скрылось под марлей, Федор Ипполитович как бы подвел черту под своими наблюдениями:
— Уж не собираешься ли ты, Сергей, совершенствоваться на ликвидации чужих грехов? Тогда с какой стати ты поручил ни на чем не проверенному стажеру то, за что взялся сам?
Во время операции и экзамена Друзь чувствовал себя более чем уверенно. А тут вдруг растерялся, как школьник перед всегда сердитым и не всегда' справедливым учителем. Долго искал он нужные слова.
— Практический опыт у Игоря шире и разнообразнее. А пришел он сюда в последнюю минуту — некогда было согласовывать...
Федор Ипполитович помолчал, задумчиво глядя на неподвижную Марину Эрастовну и склонившегося над ней сына. Затем спросил Друзя:
— Что ты скажешь, если я с тобой переиграю?
— Возьмете у меня Игоря? — испугался тот.
— Поручу ему Хорунжую,— взвешивая каждое слово, ответил Федор Ипполитович.— Ты сам виноват. Если бы оперировал ее ты, я согласился бы с Игорем, оставил бы Хорунжую за тобой.
ч Минуту в операционной стояла тишина.
— А если Фармагей не виноват? — озадаченно про
молвил наконец Друзь...— Может быть, ему что-то помешало...
— Это мы узнаем завтра на пятиминутке,— резко перебил Федор Ипполитович.
— А Черемашко? — шепотом спросил Игорь.— Мы же утром договорились...
Профессор даже не взглянул на него.
— Разве вход в первую палату кому-нибудь запрещен?.. А ты, Сергей, в стороне не останешься: ответственности за Хорунжую... и за твоего приятеля я с тебя не снимаю. Если он зарвется, с тебя спрошу.
В операционную въехала коляска. Об этом успела позаботиться Серафима Адриановна.
Пока она и санитар перекладывали Марину Эрастов- ну, Друзь подошел к Буде-Розальскому. Да, чуть было не ошибся он в этом юноше...
— Спасибо вам, Корнелий Аполлонович.— Друзь протянул ему руку, и тот порывисто схватил ее.— Проводите, пожалуйста, Марину Эрастовну в палату, проследите, чтобы ее уложили поудобнее, и отправляйтесь домой.
— Это вам спасибо,— пробормотал Буда-Розальский, краснея.
Друзь не выпустил его руку.
— Послушайтесь моего товарищеского совета. Сбросьте-ка вы с себя личину английского аристократа. А то привыкнете к ней, станете равнодушным ко всем и ко всему...
Вконец смущенный, Корнелий Аполлонович выбежал из операционной.
Протянул Друзь руку и Танцюре:
— Свободны и вы, Саня. Вам еще большее спасибо. Спокойной ночи.
Но тот хмуро покачал головой.
— У меня к вам разговор...
Друзь незаметно вздохнул: нетрудно догадаться, что с Танцюрой. Кажется, день этот закончится тем, с чего начался.
— Ладно,— согласился Друзь.— Тогда помогите младшему коллеге.
Танцюра молча вышел.
Федор Ипполитович все еще не мог отвести глаз от
дверей, за которыми скрылась тележка. Должно быть, тесной толпой обступили его непривычные мысли: то он невесело хмурился, то презрительная усмешка кривила ему рот.
Взволнованный внезапным доверием отца, не зная, как отнестись к этому, Игорь сказал Друзю:
— Шел бы ты домой, Сергей. Ждать, когда Марина Эрастовна придет в себя,— теперь моя обязанность.
— Подождем вдвоем,— ответил Друзь.— Ты сейчас будешь записывать в историю болезни Хорунжей сделанное тобой, а я присмотрю, чтобы ты не напутал.
Игорю было не до шуток. Отец обязан знать: сегодняшняя операция вовсе не личная заслуга его сына.
— К сожалению, не все можно вписать в историю. Никто не узнает, как скандалила на этом столе Марина Эрастовна, требуя, чтобы оперировал ее ты, и так хитро ты ей доказывал, что я — всего-навсего твой помощник.
Цели своей он достиг.
— Уговорил? — поинтересовался Федор Ипполитович, и в глазах его блеснул тот огонек, с которым он «развлекал» сегодня за обедом гостей.
Между бровями у Игоря прорезалась морщинка. Поэтому поспешно откликнулся Друзь:
— Пришлось...
— Кто же тебе поверит, что ты не ловелас?
Друзь побледнел, а в голове роем закружились куда более резкие слова, чем за обедом.
— Ну, хватит, не лезь на стену.
Злорадный огонек погас. И смотрел профессор уже на сына. Должно быть, еще не все Игорю сказано. Но Федору Ипполитовичу сначала нужно переломить в себе что-то.
Друзь не ошибся.
— Завтра на пятиминутке об операции — он ее затеял— будет докладывать Сергей.— Профессор очень старательно подбирал слова.— А после пятиминутки ты примешь у Фармагея всю палату... Что на меня уставился? Разве не ты утверждал, что я не даю хода талантливой молодежи? Вот и докажи, что ты талантливый... И не думай, что палата отдается тебе навсегда. В самом лучшем случае — на твой срок. А там обязательно вернешься в свою Нелеповку или, как ее, Собачевку.
Было от чего Игорю глаза вытаращить. Это так неожиданно, так невероятно, так вразрез с отцовским характером...
Профессор не стал ждать, пока сын раскроет рот:
— Испугался, что скажут: докатился-таки Шостенко до семейственности? Не тот случай. Думаешь, до сих пор никому не известно, что за сын у меня и какой у тебя отец? Так вот, заруби на носу: я сделаю все, чтобы стажировка тебе боком вышла.— Федор Ипполитович из-под опущенных век взглянул на Друзя.— И ты от меня поблажек не дождешься. С обоих буду спрашивать за малейший промах, а ответ будете держать перед всем коллективом. А прокурором всегда буду я!
Игорь немного пришел в себя.
— Я приму и худшие условия. Но ты совсем не знаешь...
— Что нужно, знаю! — дал все-таки знать о себе профессорский норов.— И про опухоль в легком. И про твои упражнения с чьим-то пищеводом. И не только это. Думаешь, не вижу, что ты мечтаешь до сердца пробиться? Все вы, желторотые, вбили себе это в голову. Вот и хочу послушать, что ты запоешь, когда через полгода, после кропотливых исследований больных и напряженной работы в лабораториях, поумнеешь... К разговору о палате вернемся завтра. До этого сам подумай и посоветуйся с кем хочешь. Если же мое предложение не по тебе, то чтоб я тебя завтра тут не видел! Трусы мне не нужны.
Хоть и гневный голос у Федора Ипполитовича, а глаза поблескивают задорно. Значит, старик не прочь превратить перемирие с сыном в мир? Значит, эти два дня не прошли для него даром? А если из него как из проснувшегося вулкана полетели сначала камни, дым и пепел,— разве Игорь не вытерпит это? Только бы вслед за пеплом вырвался настоящий огонь!
Чтобы Игорь не сказал лишнего, Друзь снова торопливо спросил:
. — А как же с Фармагеем, Федор Ипполитович?
Профессор поморщился.
— Ты думаешь, что после твоего доклада на пятиминутке Фармагей не подаст заявления об уходе? По-твоему, у него хватит наглости смотреть всем в глаза?— И совсем уже гневно воскликнул:—Пусть вам обоим до земли поклонится, что спасли его от худшего!
Тихо, как вчера утром, Друзь спросил:
— И это все?
Не по-вчерашнему повел себя Федор Ипполитович, хоть и блеснула в его глазах молния. Дружелюбно легли на плечи ординатора его руки.
— У какого-то народа есть поговорка: путь начинает* ся с первого шага. Не толкай же в спину того, кто только начал собираться в дорогу.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. И Друзь опустил голову.
— Извините, Федор Ипполитович. Я верю каждому слову вашему.
Но не сумел скрыть, что желания верить было в его словах больше, чем веры.
Чтобы отец этого не заметил, Игорь покачал головой:
-— Бедный Гришко...
Отец повернулся к нему.
— Ты такой жалостливый? Так возьми его себе в помощники, сделай из него что-нибудь порядочное... Молчишь? Знаешь, что если и станет он другим, то не скоро. Вот и не распускай нюни.
Игорь попробовал вставить слово:
— Ты думаешь...
— Нет, я знаю,— оборвал его Федор Ипполитович.— Таким, как Фармагей, в нашем институте делать нечего. И, если хочешь, виновен в этом и я. Вот узнаешь, как он собирался проскочить в кандидаты наук верхом на Сергее и Черемашко...
— И это все? — снова повторил Друзь.— А как же с Самойлом Евсеевичем?
На мгновение профессору стало неловко. Но откликнулся он сразу:
— Он и тебя обхаживал? -
— Нет. На меня собирались подействовать административными мерами. Там полная уверенность, что вы возражать не будете.
Смущение Федора Ипполитовича стало заметнее.
— Ты поверил?
Друзь молча смотрел ему в глаза.
— И ты, Брут,— вздохнул Федор Илполитович.— Вот какова твоя вера... Разве молчание всегда означает согласие?— Он с беспокойством посмотрел на часы.— Ого, половина одиннадцатого, Спокойной ночи,— Но возле
дверей оглянулся на Друзя.— Ты доволен своим Танцюрой?
— Да,— отозвался Друзь.—А если вы о том, что было вчера в четвертой палате, то это больше не повторится.
Федор Ипполитович криво усмехнулся.
— Долг платежом красен. Так и быть, сегодня и я тебе поверю,
В ординаторской женского отделения долго царило молчание.
Игорь склонился над историей болезни Марины Эрастовны. Ему никак не давалась первая фраза. Трудно отмахнуться от вопросов, которые возникли в связи столько что происшедшим. А еще труднее — ответить на них...
Можно ли принять всерьез то, что отец сказал в операционной? Что же он сделает со своей «левой рукой»?
Если бы не Танцюра (придя в ординаторскую, он молча уселся в углу), можно было бы посоветоваться с Сергеем. Ведь и ему не дает, очевидно, покоя то же самое. Иначе после двухчасового стояния у операционного стола не слонялся бы он между тесно расставленными столами и стульями.
Подействовали последние события и на Танцюру. Он то лохматит волосы, то обеими руками разглаживает их...
Две строки Игорь написал все-таки до того, как Сергей подошел к Танцюре и почему-то начал виновато:
— Не сердитесь на меня, Саня. Из головы вылетело, что у вас ко мне дело... Я слушаю.
Если Танцюра весь вечер был только молчалив, то сейчас лицо его окаменело. Он достал гребешок, расчесал свою шевелюру и снова натянул на нее белую шапочку. Потом вздохнул так, что едва не захлебнулся, и начал весьма торжественно:
— Сергей Антонович! Я убежден, что поговорим мы с полной откровенностью.
Сергей откашлялся, но голос его увереннее не стал:
— Сначала скажите: не вы ли вышли из института, когда я подходил к нему? Куда же вы тогда пропали?
Танцюра ответил глухим шепотом:
— Кажется, мы поймем друг друга. Но нам лучше выйти в коридор: там сейчас никого, а разговор будет мужской.
Легко написал бы Игорь третью строку. Он вспомнил о чем спрашивал его отец в операционной. Повторить свои ответы — вот и готова запись.
Но от шепота Танцюры перо застыло.
— И ты, Брут? — теперь уже Сергей задал этот вопрос.— Значит, то были вы. И, как Вадик, завтра попроситесь, чтоб вас забрали от меня?.. Задерживать вас я не буду.
— Я не Колокольня,— угрюмо возразил Танцюра.-— Никуда от вас не собираюсь... Но лучше выйдем отсюда,
Сергей иронизировал:
— Помните ли вы о своих вдохновенных панегириках нашему маленькому, зато дружному коллективу?
— У меня не куриная память.
— Зачем же нам выходить? Игорь — член нашего коллектива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27