И в то же мгновение крепко схватил его за плечи Игорь.
Кто знает, удалось бы младшему другу удержать старшего, если бы в ординаторскую не вошли двое врачей.
В конференц-зал Игорь вошел, когда народу в коридоре было мало и под потолком еще не плавали облака папиросного дыма. Подумал, что не мешало бы и ему накуриться, и забился в ту самую нишу, где прятался позавчера. Здесь, кажется, ничто не помешает подумать о своем поведении в том случае, если произойдет непредвиденное.
Дело не только в Фармагее. Этот оболтус не сам себя убедил, что методы Остапа Бендера годны и в науке, причем действовать нужно ва-банк, потому что терять ему нечего, а ухватить кусок пожирнее можно... Откуда он такой взялся? В мединституте ничего подобного за ним не замечалось. Кто же его выпестовал?.. Немало грехов простится отцу, если он осуществит свое вчерашнее намерение и выгонит отсюда этого подонка. Ему бы еще и от Евецкого избавиться...
Ни разу еще Игорь не видел Сергея таким взбешенным. Даже железобетонная раковина рака-отшельника не выдержала!
Жаль все-таки, что нет в нашей стране ни волчьих билетов, ни черных списков для таких, как Фармагей. Таким даже проходить мимо больниц нельзя.
Единственное, что немного радует,— с Мариной Эрастовной, кажется, все будет благополучно. Перед тем как идти сюда, Игорь заглянул к ней: точно ли дневная сестра выполняет его предписания? А когда Фармагей (он приплелся в палату, которую еще считал своею, вслед за Игорем) попробовал что-то промямлить, Игорь молча, но безапелляционно вывел его из палаты. Марина Эрастов- на как раз проснулась, и поступок Игоря вызвал у нее первую после операций улыбку.
Жаль, что не слышал и не услышит «философии» Фармагея отец. Не сможет представить себе, как низко пал авторитет профессора Шостенко: даже такой подонок не ставит его ни во что!
А житейская мудрость Фармагея — это не только доведенная до предела наглость: он знает, кого может безопасно поучать, он уверен, что придурковатый, с его точки зрения, Сергей и выгнанный из дома отцом Игорь не примут его «науки», зато и не побегут к начальству с доносом на того, с кем работали за одним столом в анатомичке,— слишком много в них чистоплюйства.
Верно, не побегут. Именно из-за чистоплюйства. Да и вряд ли поверит им отец. Хоть грехов перед наукой и больными на нем достаточно, честности он еще не растерял.
Отец и мысли не допускает, что в его институте может оказаться подлец. По-видимому, он до сих пор не взял в толк, что такие, как Фармагей, не самозарождаются — кому-то в институте они нужны...
Вчера отец был искренним. Но все сказано им под горячую руку. А температура этой руки весьма изменчива. Да и осуществив свое намерение, отец способен надолго успокоиться. Растоптав чертополох, на который вдруг наступила его босая нога, он не заметит, что таких сорняков вокруг него хоть отбавляй и есть кому вместо одного растоптанного вырастить букет новых...
Выступить с этим на пятиминутке? Всего два дня пробыв тут, выскочить с нравоучениями, основанными лишь на опасениях и догадках?
И пятиминутка — не место для подобного выступления.
Ждать случая, а тем временем накапливать доказательства? Сколько же на это уйдет времени?
Да просиди Игорь в полупустом конференц-зале целый день, все равно ничего толкового не приду-, мал бы.
Тем более зал уже заполняется белыми халатами.
Снова перед Игорем уселся Танцюра. И не один, а с помощником Фармагея.
Правда, на этот раз Сашко притворился, будто до Игоря ему нет дела. Но без Сергея тут вряд ли обошлось: хоть и взбесился он в ординаторской, но не забыл, видно, про сомнения своего друга. Хорошо еще, что у Буды-Розальского нет поручений относительно Игоря: он молча кивнул новому коллеге и склонил на грудь сонную голову.
Играть в прятки нечего. И Игорь дотронулся до плеча Танцюры.
— Я вижу, вам очень понравилась роль вадемекума.
Танцюра сразу же признался:
— Сергея Антоновича одолевает, кажется, то же, что и вас. Он просил меня время от времени напоминать вам: «Не сегодня». И я буду это повторять, как только вам горячо станет сидеть на стуле.
Игорь обрадовался:
— Значит, и после вчерашнего вы его верный оруженосец?
Сашко кивнул.
В зале, казалось, посветлело. Игорь втиснулся между младшими коллегами.
— А Корнелия Аполлоновича взяли себе на подмогу?
Танцюра поправил свою шапочку.
— Нет... Тут я чего-то еще не до сообразил. Сергей Антонович сказал Корнелию, что вам обоим надо поскорее привыкнуть друг к другу.
Игорь расправил плечи. Значит, и после стычки с Фармагеем Сергей уверен, что его учитель слов на ветер вчера не бросал. Позаботился рак-отшельник и о том, чтобы те, кто помог и еще поможет ему в борьбе и за Василя Максимовича, и за Марину Эрастовну, и за самого Федора Ипполитовича, встретили сегодняшний день в тесном кругу,
И все-таки в течение этой пятиминутки настроение Игоря не раз то ракетой взвивалось ввысь, то безнадежно падало.
В первый раз настроение упало с появлением отца. Оно, это появление, ничем не отличалось от того, чему Игорь был свидетелем вчера и позавчера. Так же плотно были прикрыты двери. Тем же отсутствующим взором обведены присутствующие. С такими же еле заметными кивками и ничего не значащими фразами пройден путь от двери до стола президиума. Так же быстро затих шум в зале. И даже Танцюра прошептал почти то же самое:
— Гм... Сегодня мы не в духе,
С той же самой, раз и навсегда усвоенной интонацией местный Юпитер бросил дежурному врачу:
— Прошу.
Доклад продолжался не более минуты. Лишь двумя происшествиями отмечена минувшая ночь. Первое — «скорая помощь» привезла больного с ущемлением паховой грыжи. С оказанием ему помощи мешкать было нельзя. Но ничего особенного в операции не было. Что же касается Хорунжей, то о ней лучше расскажет тот, кому довелось ее оперировать.
Слушая, Игорь увидел Фармагея.
Сидел он в последнем ряду, возле молоденькой женщины-врача (кажется, здешнего фтизиатра), и что-то ей нашептывал. Соседка его мило улыбалась. Очевидно, Гришко не испытывал ни малейшего укора совести.
Дежурный врач еще не закончил, а отец, найдя глазами Сергея, бросил:
— Так что там у вас?
Сергей с очень серьезным видом слово в слово повторил вчерашние ответы Игоря отцу. Доложил о состоянии больной в данный момент и закончил несколькими советами ее лечащему врачу.
Слушали его внимательнее, чем дежурного. Еще бы, три дня подряд на пятиминутках склоняется фамилия Хорунжей! Некоторые стали разыскивать Фармагея глазами: ведь именно на него напустился вчера профессор, а кончилось все чуть ли не катастрофой! И почему оперировали Друзь и только что прибывший стажер?
Фармагей отвернулся от соседки и со скучающим видом смотрел в потолок: с кем, дескать, не случается...
Однако не от этого, а от поведения отца настроение у Игоря упало. Как и позавчера, будто занятый чем-то ' далеким от происходящего в конференц-зале, профессор ни разу не поднял головы. Он небрежно чертил что- то карандашом по зеленой скатерти стола. Лишь когда в зале начали поскрипывать стулья, он негромко спросил:
— У кого вопросы?
Ничто в голосе профессора взрыва не предвещало. И все же в зале снова стало тихо. Автоматически, так сказать, сработала закоренелая привычка: вперед не выскакивать, ждать, когда тон всему задаст сам Федор Ипполитович,
Игорь нетерпеливо заерзал на стуле.
Сразу же на его колени легли две руки; Танцюры и Буды-Розальского.
Сашко шепотом напомнил:
— Игорь Федорович, тишина, как известно, бывает перед бурей. Поберегите же себя для бури.
Отец окинул взглядом первые ряды и невнятно констатировал:
— Итак, ни вопросов, ни желающих высказаться? Ничего экстраординарного не произошло?
Даже позавчера отец не казался таким безразличным. Неужели прав Фармагей: все, чего достиг Сергей за эти два дня ценой неимоверного напряжения, пойдет сейчас прахом?
Неожиданно поднялся Михайло Карпович Ляховский. Он хотел пожать плечами, но, подняв их, забыл опустить,
— Тут одним вопросом не отделаешься, Федор Ипполитович.— Ляховский дотронулся до своей донкихотской бородки.— Я, например, почти ничего не понял. Вчера мы слышали заверения ординатора семнадцатой, что небольшое опоздание с мерами предосторожности опасности не представляет. То же самое, но с еще большей уверенностью повторил это мне тот же ординатор, когда мы вчера вечером выходили из института. А через три часа Хорунжую вдруг кладут на операционный стол. И сегодня мы слышим: если бы ее прооперировали на час позже, то вряд ли бы она дожила до утра... Пусть ординатор семнадцатой ответит: как такое могло случиться у врача, который готовится защищать кандидатскую диссертацию? Почему Хорунжую оперирует не он и не тот, кому обычно поручают подобные операции, а Сергей Антонович? И это не все. Придется поставить вопрос шире: что делается за вашей и моею спинами, Федор Ипполитович? Я понимаю, этот вопрос не для пятиминутки. Но я буду настаивать на нем.
Должно быть, Михайло Карпович не часто выступал с длинными речами на утренних совещаниях. Странным было для присутствующих, что этот поглощенный своими сугубо теоретическими исследованиями человек вдруг остро откликнулся на, казалось бы, не такой уж и катастрофический перебой в идеально налаженном и выверенном механизме.
Когда Михайло Карпович сел, все головы повернулись к профессору: на прямые вопросы должны последовать точные ответы.
Хоть и поднялось у Игоря настроение, опасение, что сейчас начнется спектакль, наподобие вчерашнего, не исчезло.
Профессор неохотно отодвинул стул, поднял голову...
— Законные замечания, признаю.— И куда только девалось его сознание собственного превосходства!— И я не против того, чтобы на сегодняшней пятиминутке говорить не только о болезнях, но и о том, правильно ли мы представляем себе, что для чего — наука для больных или больные для наших экспериментов... В первую очередь об этом должны сказать мы с вами, Михайло Карпович. И Самойло Евсеевич. Чтобы ответ наш был безошибочным, послушаем еще Сергея Антоновича. Он рассказал только об операции. А теперь пусть все узнают, что он застал в семнадцатой палате, придя туда вчера вечером. Предоставим слово и ординатору семнадцатой. Ему, надеюсь, есть что сказать.
Не привык отец Игоря выступать на пятиминутках с речами, которые продолжались бы дольше нескольких секунд. И никогда он не делился с присутствующими своими раздумьями.
Неожиданными эти неторопливые размышления учителя были и для Сергея. Смущенно, словно прося у всех извинения за то, что вынужден вспомнить и о том, чего вообще хотел бы не затрагивать, Сергей заговорил очень тихо. Но ни разу не сбившись, не пропустив даже того, как Буда-Розальский просил взаймы десятку на такси, рассказал обо всех происшествиях на коротком пути от выходных дверей до профессорской операционной.
Не успел Сергей начать, как чья-то голова завертелась и успокоилась, лишь когда нашла Фармагея. А вскоре в зале осталось мало таких, кто не поинтересовался бы, где сидит и как себя чувствует самоуверенный и заносчивый Григорий Григорьевич и почему в его лице появилось что-то жалкое.
Не совсем обычно вел себя профессор. Он ни разу не нахмурился. Зато пристально наблюдал, как слушают Сергея. Иногда у него вздрагивали брови: должно быть, то, что Сергей овладел вниманием присутствующих, было для него неожиданным.
Дважды профессор кивнул, подтверждая сказанное
Сергеем. Когда Сергей назвал Евецкого и тот было рванулся, чтобы сбить его репликой, отец властным жестом остановил свою «левую руку».
Настроение Игоря еще чуть повысилось.
А когда Сергей закончил, профессор показал на стул неподалеку от себя:
— Садитесь здесь.— И бросил в зал:—А вы, ординатор Фармагей, не заставляйте нас ждать.
Гришко, очевидно, все еще верил, что гроза пройдет стороной. Сначала он разыграл мимический этюд: удивленно посмотрел на ближайших соседей — а не скажете ли вы мне, мол, люди добрые, при чем тут я и что мне нужно сказать? Затем невинно спросил:
— Можно отсюда?
— Вы плохо себя чувствуете? — откликнулся профессор властно-шутливым тоном, словно перед ним был больной.— Даже подойти не в состоянии?
Если бы нечто подобное случилось с Игорем, если бы ему пришлось идти через весь зал, чувствуя на себе сорок обеспокоенных, но никак не сочувственных взглядов, он сразу повернул бы к дверям — только бы его и видели,
А Фармагей независимо подошел к столу, пожал плечами.
— Даже не знаю, с чего начать. По-видимому, все было так, как говорит коллега Друзь. Преуменьшить он еще может, а преувеличить — никогда.— И оглянулся на профессора: заметил ли тот его широкий жест по отношению к Сергею?
Но профессор следил за залом.
— Я сделал для Хорунжей все, что мне вчера рекомендовали,— продолжал Фармагей.— В пятом часу она чувствовала себя не хуже, чем в полдень. Я был уверен, что процесс приостановлен. И никто не бросал больную на произвол судьбы. Возле нее остался мой помощник, опытные медсестра и няня. Я уже не говорю о дежурном враче. Собственно говоря, именно дежурный врач обязан давать сейчас объяснения.
Профессор укоризненно покачал головой.
— Вы, наверно, не знали, что поздно вечером в понедельник, после неспокойного дежурства и сложной операции, ваш недавний однокашник Сергей Друзь прошагал полтора километра до телефона-автомата, чтобы узнать,
как чувствует себя известный и вам Черемашко. И примчался бы сюда, если бы услышал, что больному плохо. Я не сомневаюсь, что вы...
Гришко тотчас же подхватил:
— Я непременно сделал бы то же самое, Федор Ипполитович!
— А вот использовать не только Хорунжую,— усмехнулся профессор,— но и Черемашко для своей диссертации вы намереваетесь. Гений, как говорят, берет свое там, где его находит... Почему же вы после того, как ушли вчера из клиники, ни разу не вспомнили о своей больной, даже не позвонили сюда...
Фармагей покорно склонил голову: так и быть, эту вину он готов взять на себя.
Это было явное фарисейство, но профессор его словно бы и не заметил.
Михайло Карпович внятно произнес: . — Теперь мне все ясно!
Но и этого, казалось, Федор Ипполитович не услышал. Он сухо обратился к залу:
— Есть ли еще вопросы?
Но, не подождав и нескольких секунд, отвернувшись к окну, мрачно бросил Фармагею:
— Можете идти на место.
Настроение Игоря снова упало. Не потому, что никто на приглашение отца не поднялся. Где уж тут выступать? Ведь впервые за столько лет Шостенко-старший вдруг решил показать, что и ему не чужд демократизм. Да кто в это поверит?
Но в следующее мгновение профессор решительно встал и тяжело оперся о стол. Сверкнула все-таки молния в его глазах. Тем не менее Шостенко-старший и после этого не утратил спокойствия. Он начал упрекать с едва заметной иронией:
— Ни мыслей, ни оценок. Все, как Фармагей, не знают, с чего начать. Все ждут, пока тон обсуждения задам я... Вы что?
Это поднялся Буда-Розальский.
Он немного побледнел. Но храбро смотрел на главу этого молчаливого коллектива.
— У меня к вам просьба, профессор. Но примите ее и как мою оценку происходящему.,* Прошу вас освободить меня от работы в институте.
Все в зале ошеломленно повернулись в его сторону,
Танцюра даже подскочил.
Оторопев, уставился на Корнелия и Игорь.
Ведь это абсолютно нелепое заявление! И тем более нелепое, что Друзь только что очень похвально отозвался о его роли в операции.
— Вы что — не отделяете себя от Фармагея? — спросил председательствующий.— Считаете, что должны отвечать наравне с ним?
Корнелий Аполлонович вдохнул побольше воздуха и выпалил:
— С доктором Фармагеем я работаю почти полгода и постепенно забываю то, с чем вышел из медицинского института. Вчера вечером — спасибо Сергею Антоновичу— я впервые почувствовал себя на что-то годным... Быть на побегушках у такого ординатора, как мой, я больше не могу. Заявление об уходе по собственному желанию я подам после пятиминутки.
Игорь даже вздрогнул — так громко захохотал Танцюра. И кое-где в зале раздался сдержанный смех.
Усмехнулся и профессор.
— Работать рядом с человеком, который написал диссертацию, и ничему не научиться у него? Странно... Я уверен, что все ваши ровесники в этом зале завидуют вам, мой юный коллега. Вот, посмотрите.— Он обратился к залу:— Есть ли желающие поменяться местами с этим недовольным юношей?
Глаза старшего поколения хирургов забегали по залу. Только Самойло Евсеевич, как каменная статуя, сидел на своем кресле, нацелившись стеклами очков в профессора.
На большинстве молодых лиц появилось выражение, которое можно определить тремя словами: здесь дураков нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Кто знает, удалось бы младшему другу удержать старшего, если бы в ординаторскую не вошли двое врачей.
В конференц-зал Игорь вошел, когда народу в коридоре было мало и под потолком еще не плавали облака папиросного дыма. Подумал, что не мешало бы и ему накуриться, и забился в ту самую нишу, где прятался позавчера. Здесь, кажется, ничто не помешает подумать о своем поведении в том случае, если произойдет непредвиденное.
Дело не только в Фармагее. Этот оболтус не сам себя убедил, что методы Остапа Бендера годны и в науке, причем действовать нужно ва-банк, потому что терять ему нечего, а ухватить кусок пожирнее можно... Откуда он такой взялся? В мединституте ничего подобного за ним не замечалось. Кто же его выпестовал?.. Немало грехов простится отцу, если он осуществит свое вчерашнее намерение и выгонит отсюда этого подонка. Ему бы еще и от Евецкого избавиться...
Ни разу еще Игорь не видел Сергея таким взбешенным. Даже железобетонная раковина рака-отшельника не выдержала!
Жаль все-таки, что нет в нашей стране ни волчьих билетов, ни черных списков для таких, как Фармагей. Таким даже проходить мимо больниц нельзя.
Единственное, что немного радует,— с Мариной Эрастовной, кажется, все будет благополучно. Перед тем как идти сюда, Игорь заглянул к ней: точно ли дневная сестра выполняет его предписания? А когда Фармагей (он приплелся в палату, которую еще считал своею, вслед за Игорем) попробовал что-то промямлить, Игорь молча, но безапелляционно вывел его из палаты. Марина Эрастов- на как раз проснулась, и поступок Игоря вызвал у нее первую после операций улыбку.
Жаль, что не слышал и не услышит «философии» Фармагея отец. Не сможет представить себе, как низко пал авторитет профессора Шостенко: даже такой подонок не ставит его ни во что!
А житейская мудрость Фармагея — это не только доведенная до предела наглость: он знает, кого может безопасно поучать, он уверен, что придурковатый, с его точки зрения, Сергей и выгнанный из дома отцом Игорь не примут его «науки», зато и не побегут к начальству с доносом на того, с кем работали за одним столом в анатомичке,— слишком много в них чистоплюйства.
Верно, не побегут. Именно из-за чистоплюйства. Да и вряд ли поверит им отец. Хоть грехов перед наукой и больными на нем достаточно, честности он еще не растерял.
Отец и мысли не допускает, что в его институте может оказаться подлец. По-видимому, он до сих пор не взял в толк, что такие, как Фармагей, не самозарождаются — кому-то в институте они нужны...
Вчера отец был искренним. Но все сказано им под горячую руку. А температура этой руки весьма изменчива. Да и осуществив свое намерение, отец способен надолго успокоиться. Растоптав чертополох, на который вдруг наступила его босая нога, он не заметит, что таких сорняков вокруг него хоть отбавляй и есть кому вместо одного растоптанного вырастить букет новых...
Выступить с этим на пятиминутке? Всего два дня пробыв тут, выскочить с нравоучениями, основанными лишь на опасениях и догадках?
И пятиминутка — не место для подобного выступления.
Ждать случая, а тем временем накапливать доказательства? Сколько же на это уйдет времени?
Да просиди Игорь в полупустом конференц-зале целый день, все равно ничего толкового не приду-, мал бы.
Тем более зал уже заполняется белыми халатами.
Снова перед Игорем уселся Танцюра. И не один, а с помощником Фармагея.
Правда, на этот раз Сашко притворился, будто до Игоря ему нет дела. Но без Сергея тут вряд ли обошлось: хоть и взбесился он в ординаторской, но не забыл, видно, про сомнения своего друга. Хорошо еще, что у Буды-Розальского нет поручений относительно Игоря: он молча кивнул новому коллеге и склонил на грудь сонную голову.
Играть в прятки нечего. И Игорь дотронулся до плеча Танцюры.
— Я вижу, вам очень понравилась роль вадемекума.
Танцюра сразу же признался:
— Сергея Антоновича одолевает, кажется, то же, что и вас. Он просил меня время от времени напоминать вам: «Не сегодня». И я буду это повторять, как только вам горячо станет сидеть на стуле.
Игорь обрадовался:
— Значит, и после вчерашнего вы его верный оруженосец?
Сашко кивнул.
В зале, казалось, посветлело. Игорь втиснулся между младшими коллегами.
— А Корнелия Аполлоновича взяли себе на подмогу?
Танцюра поправил свою шапочку.
— Нет... Тут я чего-то еще не до сообразил. Сергей Антонович сказал Корнелию, что вам обоим надо поскорее привыкнуть друг к другу.
Игорь расправил плечи. Значит, и после стычки с Фармагеем Сергей уверен, что его учитель слов на ветер вчера не бросал. Позаботился рак-отшельник и о том, чтобы те, кто помог и еще поможет ему в борьбе и за Василя Максимовича, и за Марину Эрастовну, и за самого Федора Ипполитовича, встретили сегодняшний день в тесном кругу,
И все-таки в течение этой пятиминутки настроение Игоря не раз то ракетой взвивалось ввысь, то безнадежно падало.
В первый раз настроение упало с появлением отца. Оно, это появление, ничем не отличалось от того, чему Игорь был свидетелем вчера и позавчера. Так же плотно были прикрыты двери. Тем же отсутствующим взором обведены присутствующие. С такими же еле заметными кивками и ничего не значащими фразами пройден путь от двери до стола президиума. Так же быстро затих шум в зале. И даже Танцюра прошептал почти то же самое:
— Гм... Сегодня мы не в духе,
С той же самой, раз и навсегда усвоенной интонацией местный Юпитер бросил дежурному врачу:
— Прошу.
Доклад продолжался не более минуты. Лишь двумя происшествиями отмечена минувшая ночь. Первое — «скорая помощь» привезла больного с ущемлением паховой грыжи. С оказанием ему помощи мешкать было нельзя. Но ничего особенного в операции не было. Что же касается Хорунжей, то о ней лучше расскажет тот, кому довелось ее оперировать.
Слушая, Игорь увидел Фармагея.
Сидел он в последнем ряду, возле молоденькой женщины-врача (кажется, здешнего фтизиатра), и что-то ей нашептывал. Соседка его мило улыбалась. Очевидно, Гришко не испытывал ни малейшего укора совести.
Дежурный врач еще не закончил, а отец, найдя глазами Сергея, бросил:
— Так что там у вас?
Сергей с очень серьезным видом слово в слово повторил вчерашние ответы Игоря отцу. Доложил о состоянии больной в данный момент и закончил несколькими советами ее лечащему врачу.
Слушали его внимательнее, чем дежурного. Еще бы, три дня подряд на пятиминутках склоняется фамилия Хорунжей! Некоторые стали разыскивать Фармагея глазами: ведь именно на него напустился вчера профессор, а кончилось все чуть ли не катастрофой! И почему оперировали Друзь и только что прибывший стажер?
Фармагей отвернулся от соседки и со скучающим видом смотрел в потолок: с кем, дескать, не случается...
Однако не от этого, а от поведения отца настроение у Игоря упало. Как и позавчера, будто занятый чем-то ' далеким от происходящего в конференц-зале, профессор ни разу не поднял головы. Он небрежно чертил что- то карандашом по зеленой скатерти стола. Лишь когда в зале начали поскрипывать стулья, он негромко спросил:
— У кого вопросы?
Ничто в голосе профессора взрыва не предвещало. И все же в зале снова стало тихо. Автоматически, так сказать, сработала закоренелая привычка: вперед не выскакивать, ждать, когда тон всему задаст сам Федор Ипполитович,
Игорь нетерпеливо заерзал на стуле.
Сразу же на его колени легли две руки; Танцюры и Буды-Розальского.
Сашко шепотом напомнил:
— Игорь Федорович, тишина, как известно, бывает перед бурей. Поберегите же себя для бури.
Отец окинул взглядом первые ряды и невнятно констатировал:
— Итак, ни вопросов, ни желающих высказаться? Ничего экстраординарного не произошло?
Даже позавчера отец не казался таким безразличным. Неужели прав Фармагей: все, чего достиг Сергей за эти два дня ценой неимоверного напряжения, пойдет сейчас прахом?
Неожиданно поднялся Михайло Карпович Ляховский. Он хотел пожать плечами, но, подняв их, забыл опустить,
— Тут одним вопросом не отделаешься, Федор Ипполитович.— Ляховский дотронулся до своей донкихотской бородки.— Я, например, почти ничего не понял. Вчера мы слышали заверения ординатора семнадцатой, что небольшое опоздание с мерами предосторожности опасности не представляет. То же самое, но с еще большей уверенностью повторил это мне тот же ординатор, когда мы вчера вечером выходили из института. А через три часа Хорунжую вдруг кладут на операционный стол. И сегодня мы слышим: если бы ее прооперировали на час позже, то вряд ли бы она дожила до утра... Пусть ординатор семнадцатой ответит: как такое могло случиться у врача, который готовится защищать кандидатскую диссертацию? Почему Хорунжую оперирует не он и не тот, кому обычно поручают подобные операции, а Сергей Антонович? И это не все. Придется поставить вопрос шире: что делается за вашей и моею спинами, Федор Ипполитович? Я понимаю, этот вопрос не для пятиминутки. Но я буду настаивать на нем.
Должно быть, Михайло Карпович не часто выступал с длинными речами на утренних совещаниях. Странным было для присутствующих, что этот поглощенный своими сугубо теоретическими исследованиями человек вдруг остро откликнулся на, казалось бы, не такой уж и катастрофический перебой в идеально налаженном и выверенном механизме.
Когда Михайло Карпович сел, все головы повернулись к профессору: на прямые вопросы должны последовать точные ответы.
Хоть и поднялось у Игоря настроение, опасение, что сейчас начнется спектакль, наподобие вчерашнего, не исчезло.
Профессор неохотно отодвинул стул, поднял голову...
— Законные замечания, признаю.— И куда только девалось его сознание собственного превосходства!— И я не против того, чтобы на сегодняшней пятиминутке говорить не только о болезнях, но и о том, правильно ли мы представляем себе, что для чего — наука для больных или больные для наших экспериментов... В первую очередь об этом должны сказать мы с вами, Михайло Карпович. И Самойло Евсеевич. Чтобы ответ наш был безошибочным, послушаем еще Сергея Антоновича. Он рассказал только об операции. А теперь пусть все узнают, что он застал в семнадцатой палате, придя туда вчера вечером. Предоставим слово и ординатору семнадцатой. Ему, надеюсь, есть что сказать.
Не привык отец Игоря выступать на пятиминутках с речами, которые продолжались бы дольше нескольких секунд. И никогда он не делился с присутствующими своими раздумьями.
Неожиданными эти неторопливые размышления учителя были и для Сергея. Смущенно, словно прося у всех извинения за то, что вынужден вспомнить и о том, чего вообще хотел бы не затрагивать, Сергей заговорил очень тихо. Но ни разу не сбившись, не пропустив даже того, как Буда-Розальский просил взаймы десятку на такси, рассказал обо всех происшествиях на коротком пути от выходных дверей до профессорской операционной.
Не успел Сергей начать, как чья-то голова завертелась и успокоилась, лишь когда нашла Фармагея. А вскоре в зале осталось мало таких, кто не поинтересовался бы, где сидит и как себя чувствует самоуверенный и заносчивый Григорий Григорьевич и почему в его лице появилось что-то жалкое.
Не совсем обычно вел себя профессор. Он ни разу не нахмурился. Зато пристально наблюдал, как слушают Сергея. Иногда у него вздрагивали брови: должно быть, то, что Сергей овладел вниманием присутствующих, было для него неожиданным.
Дважды профессор кивнул, подтверждая сказанное
Сергеем. Когда Сергей назвал Евецкого и тот было рванулся, чтобы сбить его репликой, отец властным жестом остановил свою «левую руку».
Настроение Игоря еще чуть повысилось.
А когда Сергей закончил, профессор показал на стул неподалеку от себя:
— Садитесь здесь.— И бросил в зал:—А вы, ординатор Фармагей, не заставляйте нас ждать.
Гришко, очевидно, все еще верил, что гроза пройдет стороной. Сначала он разыграл мимический этюд: удивленно посмотрел на ближайших соседей — а не скажете ли вы мне, мол, люди добрые, при чем тут я и что мне нужно сказать? Затем невинно спросил:
— Можно отсюда?
— Вы плохо себя чувствуете? — откликнулся профессор властно-шутливым тоном, словно перед ним был больной.— Даже подойти не в состоянии?
Если бы нечто подобное случилось с Игорем, если бы ему пришлось идти через весь зал, чувствуя на себе сорок обеспокоенных, но никак не сочувственных взглядов, он сразу повернул бы к дверям — только бы его и видели,
А Фармагей независимо подошел к столу, пожал плечами.
— Даже не знаю, с чего начать. По-видимому, все было так, как говорит коллега Друзь. Преуменьшить он еще может, а преувеличить — никогда.— И оглянулся на профессора: заметил ли тот его широкий жест по отношению к Сергею?
Но профессор следил за залом.
— Я сделал для Хорунжей все, что мне вчера рекомендовали,— продолжал Фармагей.— В пятом часу она чувствовала себя не хуже, чем в полдень. Я был уверен, что процесс приостановлен. И никто не бросал больную на произвол судьбы. Возле нее остался мой помощник, опытные медсестра и няня. Я уже не говорю о дежурном враче. Собственно говоря, именно дежурный врач обязан давать сейчас объяснения.
Профессор укоризненно покачал головой.
— Вы, наверно, не знали, что поздно вечером в понедельник, после неспокойного дежурства и сложной операции, ваш недавний однокашник Сергей Друзь прошагал полтора километра до телефона-автомата, чтобы узнать,
как чувствует себя известный и вам Черемашко. И примчался бы сюда, если бы услышал, что больному плохо. Я не сомневаюсь, что вы...
Гришко тотчас же подхватил:
— Я непременно сделал бы то же самое, Федор Ипполитович!
— А вот использовать не только Хорунжую,— усмехнулся профессор,— но и Черемашко для своей диссертации вы намереваетесь. Гений, как говорят, берет свое там, где его находит... Почему же вы после того, как ушли вчера из клиники, ни разу не вспомнили о своей больной, даже не позвонили сюда...
Фармагей покорно склонил голову: так и быть, эту вину он готов взять на себя.
Это было явное фарисейство, но профессор его словно бы и не заметил.
Михайло Карпович внятно произнес: . — Теперь мне все ясно!
Но и этого, казалось, Федор Ипполитович не услышал. Он сухо обратился к залу:
— Есть ли еще вопросы?
Но, не подождав и нескольких секунд, отвернувшись к окну, мрачно бросил Фармагею:
— Можете идти на место.
Настроение Игоря снова упало. Не потому, что никто на приглашение отца не поднялся. Где уж тут выступать? Ведь впервые за столько лет Шостенко-старший вдруг решил показать, что и ему не чужд демократизм. Да кто в это поверит?
Но в следующее мгновение профессор решительно встал и тяжело оперся о стол. Сверкнула все-таки молния в его глазах. Тем не менее Шостенко-старший и после этого не утратил спокойствия. Он начал упрекать с едва заметной иронией:
— Ни мыслей, ни оценок. Все, как Фармагей, не знают, с чего начать. Все ждут, пока тон обсуждения задам я... Вы что?
Это поднялся Буда-Розальский.
Он немного побледнел. Но храбро смотрел на главу этого молчаливого коллектива.
— У меня к вам просьба, профессор. Но примите ее и как мою оценку происходящему.,* Прошу вас освободить меня от работы в институте.
Все в зале ошеломленно повернулись в его сторону,
Танцюра даже подскочил.
Оторопев, уставился на Корнелия и Игорь.
Ведь это абсолютно нелепое заявление! И тем более нелепое, что Друзь только что очень похвально отозвался о его роли в операции.
— Вы что — не отделяете себя от Фармагея? — спросил председательствующий.— Считаете, что должны отвечать наравне с ним?
Корнелий Аполлонович вдохнул побольше воздуха и выпалил:
— С доктором Фармагеем я работаю почти полгода и постепенно забываю то, с чем вышел из медицинского института. Вчера вечером — спасибо Сергею Антоновичу— я впервые почувствовал себя на что-то годным... Быть на побегушках у такого ординатора, как мой, я больше не могу. Заявление об уходе по собственному желанию я подам после пятиминутки.
Игорь даже вздрогнул — так громко захохотал Танцюра. И кое-где в зале раздался сдержанный смех.
Усмехнулся и профессор.
— Работать рядом с человеком, который написал диссертацию, и ничему не научиться у него? Странно... Я уверен, что все ваши ровесники в этом зале завидуют вам, мой юный коллега. Вот, посмотрите.— Он обратился к залу:— Есть ли желающие поменяться местами с этим недовольным юношей?
Глаза старшего поколения хирургов забегали по залу. Только Самойло Евсеевич, как каменная статуя, сидел на своем кресле, нацелившись стеклами очков в профессора.
На большинстве молодых лиц появилось выражение, которое можно определить тремя словами: здесь дураков нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27