пригласил друга в гости, а сам опаздывает к обеду на целый час.
И все-таки спешить он не будет. Свежий воздух и прогулка —вот что необходимо уставшему человеку для того, чтобы встретиться с единственным другом не в том состоянии, когда сам себе кажешься выжатой тряпкой.
Тем более вечер чудесный. Легкий морозец слегка пощипывает лицо. В свете уличных фонарей видно, как лениво падают лапчатые снежинки. Словно тени, неслышно проходят мимо встречные.
Хлопотливый был сегодня день. И невероятно напряженный. Как когда-то...
Не Черемашко и не Хорунжая этому причиной. Но без них ничего не случилось бы.
Далеко не все ясно с ними. Будь Федор Ипполитович самым гениальным хирургом мира, будь у него под рукой все обещанное министерством, вряд ли помогло бы это. и накопившему моральный капитал, и юной артистке. Если оправдается прогноз многолетнего опыта профессора, для Сергея и Игоря это будет большое несчастье. Но у них все впереди. А в жизни Федора Ипполитовича произойдет самое страшное: он еще раз потеряет Костю Грушина... навсегда уйдет сын... не останется с ним Сергей... и дочь... окончательно увянет Оля...
Нет, не дрогнул профессор Шостенко. Не потянулась его рука к сердцу. Оружия своего он еще не сложил. И не сложит...
Совсем плохо с теми, кто побывал у него после обхода. Правда, только двух он успел принять. Но если так у всех... Обе темы утверждены еще осенью. А авторы что-то бормотали лишь о трудностях со сбором материалов, о своей загруженности текущими мелочами, о недостатке литературы. И ни слова о первых результатах. Хоть и почтенного возраста оба, а смахивали на студентов, которые пришли сдавать экзамены, не заглянув в конспекты или учебники. Слушая их, Федор Ипполитович боялся встретиться взглядом с этими научными работниками: ему было более стыдно, чем им. Правильно вчера сказала Оля: не так руководил своими сотрудниками Дмитрий Кириллович Шанин. Ведь он был им не начальником, а учителем, и окружали его не подчиненные, а ученики...
И то был не последний сюрприз, преподнесенный профессору Шостенко его счастливой сорочкой сегодня.
Не успел он отпустить второго лодыря, в кабинет вошел Игорь и такое сказал...
Он обнаружил, что о двух больных в семнадцатой палате нет сведений о том, как они туда попали: «скорую помощь» к таким больным не вызывают, ни одна районная или заводская больница не направила бы их сюда — без особых хлопот сами вылечили бы. И к теме Фармагея эти больные никакого отношения не имеют... Давать какие-нибудь пояснения Фармагей отказался. Однако Игорь докопался, что и эти, и некоторые больные из «персональных» палат Самойла Евсеевича очутились здесь по его рекомендации и, очевидно, не из чисто альтруистических соображений.
— Директору ты рассказал об этом? — спросил Федор Ипполитович.
— Да.
— Ну и правильно. Это его прежде всего касается.
Ответ этот никак не соответствовал тому, что поду-'
мал профессор о своей «левой руке». Игорь понял это. Но когда Федор Ипполитович поднял голову, сына в кабинете уже не было.
Даже сейчас Федор Ипполитович не захотел вспомнить и половины эпитетов в адрес Евецкого да и свой собственный. Годами позволял водить себя за нос, превращать клинику института в источник личных до
ходов. Это Самойлу так не пройдет: и институтский коллектив, и хирургическая секция местного медицинского общества скажут об этом кандидате наук свое слово...
Ученый совет немного успокоил Федора Ипполитовича. Прошел он так, как ему хотелось: на обсуждение вынесен, мол, не кардинальный вопрос — речь идет только о приведении в порядок чуть-чуть разладившегося механизма. Если и возникли расхождения, то только в одном: как скоро все отделения смогут повести работу в полном соответствии с задачами института.
Федор Ипполитович прошел уже половину дороги к дому, но ощущение, будто находится он в непроходимых зарослях, его не покидало. Хватит ли у него сил и ловкости выбраться из этих джунглей, не ободравшись?
Вот тебе и уютный лимузин и идеально накатанная трасса...
Похоже на то, что однообразное мелькание дороги убаюкало Федора Ипполитовича. А разбудить было некому. Игорь, правда, не раз пытался. И получил в конце концов оплеуху... Хорошо еще, что лимузин не свалился в бездну, а застрял в придорожном кустарнике... Кто знает, сколько проспал бы незадачливый водитель, если бы Сергей не стал выталкивать его на дорогу. А потом и Черемашко. А теперь и другие принялись за это же...
Если бы Федор Ипполитович бродил до полуночи, возможно, и вернулся бы он домой в более или менее терпимом настроении. Долгонько пришлось ему стоять у двери своей квартиры, чтобы принять вид, с которым встречают друзей.
А как только услыхал за дверью громкие, не Оль- гины шаги, в тот же миг вызвал на лицо озорную, как у студента-первокурсника, улыбку.
Такая же улыбка переливалась и на лице Юлиана.
Загородив собой вход, великий артист воскликнул:
— О, доколе, Каталина, ты нас... и так далее? Почему ты весь в снегу? Сейчас же отряхнись!.. Ну, будь ты неладен, заходи уж. Да получше вытри рожу, прежде чем полезешь целоваться.
В подобном стиле начиналась каждая встреча Феди и Юля.
Не угомонился Юлиан и в передней. Пока Федор Ипполитович снимал шубу, он честил его, не давая слова вставить:
- Это тебе, старый хрыч, так не пройдет. Замечательную я привез тебе новость, но ты у меня наплачешься. Я научу тебя правилам гостеприимства.— И вдруг положил руки другу на плечи — притянул к себе.— Ну, на первый раз хватит... Здравствуй, Федя!
Какое-то время они стояли, обнявшись и любовно похлопывая друг друга по спинам.
Юль изменился мало — внешне чуть подался, но у него все те же грубоватые шутки, он по-прежнему непоседливый...
Федор Ипполитович прижал к себе Юлиана покрепче.
— До чего же здорово, что ты, Юль, у меня...
Отдал дань старческой сентиментальности и Юлиан:
— Целых полгода мы с тобой, мальчик мой, не видались...
Освободившись из дружеских объятий, Федор Ипполитович перехватил было инициативу в шутках:
— А не перенести ли нам лирику на десерт? — И подтолкнул Юлиана в столовую.— Я только переоденусь и умоюсь...
Если бы Федор Ипполитович сидел за столом вдвоем с Олей, то рассказал бы ей о сегодняшнем дне все. Он то и дело ловил ее взгляд на себе — не тот бесстрастный, почти чужой, к которому привык за последнее время. Даже когда она улыбалась остротам Юлиана, что- то в ее смехе было адресовано мужу.
Обед все же прошел непринужденно.
Заморив червячка и торжественно объявив, что за такой расчудесный борщ мало расцеловать не только обе золотые ручки лучшей в мире хозяйки, но и ее самое (он был мастер на пышные и сложные комплименты), Юлиан повел разговор так, как ему хотелось. До конца обеда сыпал последними столичными новостями.
Нет, Юлиан не изображал из себя человека, который вращается в сфере самых интересных событий и знает обо всех все. Каждый рассказ он начинал с вопроса, чар думают Ольга Яковлевна и Федор Ипполитович о том или ином недавнем случае. На удивленные взгляды
хозяев сам удивлялся еще больше: «Вы что, на краю света живете?» Это не были сплетни или пересуды, хотя и был в его комментариях едва заметный привкус чужих костей. И старался Юлиан угодить каждому из своих слушателей. Своему старому другу он сообщал, чем дышат академические круги, ибо и среди них было у него немало знакомых и друзей. Перед Ольгой демонстрировал свою широкую осведомленность в новинках литературы, кино (о театре нечего и говорить), тонко разбирался в последних модах и в том, чем киевляне совершенствуют свой домашний уют.
Болтовня его была занимательной, но Федор Ипполитович не только слушал.
Чем больше он вглядывался в Юлиана, тем яснее становилось для него то, чего не заметил в первое мгновение. За полгода поредели у Юлиана волосы, морщины по обе стороны рта углубились. Не так уверенны жесты. В самом остроумном месте своего рассказа вдруг как бы поперхнется, уставит глаза на вилку, словно не понимая, к чему она. Неужели та статья до сих пор дает себя знать? И в то же время только и слышно: я, меня, мне, мною.
Во время одной из таких скоропроходящих пауз Ольга спросила:
— Почему вы, Юлиан Матвеевич, о себе ничего не рассказываете? Как же вы живете?
Юлиан галантно наклонился в ее сторону, а ответил так, словно о своей персоне еще ни разу не вспомнил:
— Я — последняя буква в алфавите. И ваш тиран, вероятно, рассказал вам о новом театре, которым будет руководить ваш наипокорнейший слуга.
Хотя Федор Ипполитович не вспоминал при жене о позавчерашнем разговоре с Юлианом, Ольга кивнула:
— Да.— И будто не заметила, как муж прячет от нее глаза.— Поэтому мне и не терпится услышать о нем.
Только это и нужно было Юлиану. Мгновенно забыв о начатом, он отодвинул тарелку, сел поудобнее.
Начал он небрежно,— ведь перед ним сидели профаны. Но незаметно увлекся. С его лица исчезла любезная улыбка. Опустились углы рта. Чем дальше, тем отрывистей становилась речь.
У Федора Ипполитовича создалось впечатление, что Юлиан забыл, где он и кто его слушает. Казалось, перед ним огромная, переполненная аудитория, а ему необходимо всеми средствами ораторского и театрального искусства разгромить и уложить на обе лопатки всех до единого противников. Голос его то повышался, то снижался до едва слышного шепота. Руки то взлетали вверх, то прижимались к сердцу.
Сказать по правде, Федор Ипполитович мало что понял.
Театр всю жизнь был его неизменной любовью. Федор Ипполитович знал, что сделал для сцены Станиславский. Имена Вахтангова, Мейерхольда, Завадского, Берсенева также не были ему чужды: приезжая в Москву, он всякий раз бывал в их театрах. Однако зачем их необходимо синтезировать на какой-то изобретенной Юлианом основе и почему только это может поднять театр над кино и телевидением,— это было выше понимания Федора Ипполитовича. Из-за того, наверно, что редко ходил в кино, а телевизора не приобрел, так и не постиг он, почему «На дне» в новом театре прозвучит гораздо лучше, чем во МХАТе. И вопли о соответствии сценического действия темпам современности, об органическом соединении в игре актеров задушевности и острой публицистичности, о непримиримой борьбе в каждом спектакле с отсталыми вкусами, еще присущими какой-то части передовой публики,— вопли эти отдавали беспредметной ораторской риторикой.
Успокоился Юлиан так же быстро, как и воспламенился.
Закончил он свой рассказ описанием, как была достигнута им победа. А когда вспомнил, что постановление о создании еще одного драматического театра вот- вот будет подписано, появилась и победная улыбка.
— Вот так и живу, дорогая Ольга Яковлевна. Ради таких побед, как эта.
— Поздравляю тебя, Юль,— проговорил Федор Ипполитович, но если бы Юлиан рассказал о новом творческом своем достижении, куда теплее было бы поздравление.— Узнаю того упрямца, которого когда-то провожал в Москву.
Ольга сочувственно спросила:
— Неужели вам никто не помогал?
— Нет, почему же,— ответил Юлиан без подъема.— Театр — искусство коллективное. Есть у меня и единомышленники. Думаете, старые театралы? Как бы не так! Молодежь — вот кто понял меня и поддержал. Студенты театрального института, его выпускники, только что начавшие ходить по сцене. Юношеский жар — могучая сила, если направляет ее опытная рука.
Может быть, Федор Ипполитович и не скрыл бы иронии, с какой слушал Юлиана. Но по временам казалось ему, не Юлиан перед ними, а отраженье профессора Шостенко в кривом зеркале.
— Вот увидите,— продолжал Юлиан,— что я из этого материала создам. Считайте, что вы оба приглашены на первый спектакль.
— Спасибо! — поблагодарил Федор Ипполитович.— Постараюсь в это время быть в Киеве.
— Непременно будьте там оба!—убежденно заявил Юлиан.— Об этом мы еще поговорим. Но сначала ты мне должен помочь, Федя. В здешнем театре есть два молодых актера и одна совсем юная актриса. Я хочу сманить их к себе. Актеров посмотрю завтра. А артистка... Не очень гостеприимно встретил ее ваш город. Лежит она сейчас в твоей клинике, Федя.
— Хорунжая?
Юлиан обрадовался:
— Вот и отлично, что ты ее знаешь. Я обратил на нее внимание, когда ставил с ее выпуском дипломный спектакль. Необычайно перспективная актриса. И до чего же пластична — что хочешь можно вылепить: от Офелии до леди Макбет... Кстати, в здешнем театре страшно обижены на тебя: ты у них всегда дорогой гость, а к Хорунжей никого не пускают... Когда ты разрешишь мне навестить ее?
Сегодня днем Федор Ипполитович наткнулся в вестибюле на представителя уголовного розыска, и тот потребовал немедленного свидания с Хорунжей. И хоть для следствия это имело большое значение, профессор заявил, что вряд ли можно будет допросить ее даже завтра. Следователь огорченно вздохнул, но не собственная неудача его опечалила, а положение больной. А для Юлиана актриса — материал и ничего больше?
Федор Ипполитович порывисто качнул головой.
— Не в таком она состоянии, чтобы ее сманивать.
— Ну, это мое дело,— самоуверенно заявил Юлиан.— А ранение не повлияет на ее данные? Без данных она мне ни к чему.
Федор Ипполитович промолчал. Снова померещилось, что не Юлиан перед ним, а сам в кривом зеркале. Ну какая между ними разница? Юлиан, выдав Хорунжей путевку на сцену, выполнял свой служебный долг. И сейчас она для него вещь. Профессор Шостенко то же самое сделал с Сергеем, собственным сыном и многими, о ком никогда не вспоминал, ничего не знал и не хотел знать. Все, мол, они — бесконечно малые величины...
Нет, разница все-таки есть!
Перед Федором Ипполитовичем сидит не двойник и не влюбленный до самозабвения в театр Юль, а человек, который несколько лет тому назад с легким сердцем покинул им же созданное. Юлиан не вспоминает тех, без кого не развился бы его талант, без кого не завоевал бы он самого высокого артистического звания. Без своей старой гвардии этот генерал ничего не добился бы на новом месте. А теперь добытый им вместе с коцюбинцами капитал быстро иссякает. Вот Юлиан и принялся всем доказывать: только на мной открытой основе, только среди молодежи снова засверкает мой режиссерский и актерский талант. Но в шестьдесят с лишним начинать создание нового художественного коллектива... да еще обкрадывая тех, кого не так давно считал прикованными к своим ногам гирями... Ну и ну!
Но не Юлиану возразил Федор Ипполитович, а самому себе приказал:
— В клинику я тебя не пущу... Перспективной она стала у коцюбинцев. У них она и останется. Даже привета ей от тебя не передам.
На Юлиана это не произвело впечатления.
— Вот не думал, Федя, что, старея, ты превратишься в филистера... И не было еще такого случая, когда я не добился бы своего.— Он хохотнул и обратился к Ольге:— Простите двух старых дураков... Я так и не досказал вам истории...
Он легко вернулся к тому, с чего перепрыгнул на свою заветную мечту.
После обеда старые друзья перешли в кабинет.
Старанием Ольги там были созданы все условия для приятного чесания языков. На письменном столе горела затемненная лампа. На круглом столике возле дивана стояла бутылка «Еревана», поблескивали две рюмки, на тарелке желтел тонко нарезанный лимон, на блюдцах серебрился сахар.
Юлиана Федор Ипполитович посадил на диван, а сам утонул в глубоком кресле.
Перед первой рюмкой оба сосредоточенно помолчали. Юлиан заговорил первым:
— Что ж ты не любопытствуешь, какую я привез тебе новость?
Федор Ипполитович шевельнул бровями.
— Ты же хотел меня поманежить. Начинай.
— А ну его к черту, манеженье,— махнул рукой Юлиан.— Что-то ты не нравишься мне сегодня. За обедом отмалчивался, ел без аппетита.
Казалось, Юлиан готов сбросить с себя маску казака-головореза, которому и море по колено, а субботняя статья — мышиный писк.
Но ответить искренне — значит добавить к его неприятностям свои.
— Устал немного,— возразил Федор Ипполитович со всей беззаботностью, на какую был способен.
Юлиан прищурился.
— Понимаю. Мы с тобой люди старого закала: умеем жить с высоко поднятыми носами. Вот за это и опрокинем первую.— Он обмакнул кружочек лимона в сахар.— А закусим моей новостью.
То же самое с кусочком лимона проделал и Федор Ипполитович.
— А может быть, за то, чтобы оправдались твои надежды?
Юлиан протянул руку к рюмке. На какое-то мгновение его рука застыла над ней, словно забыл он, что делать дальше. Но сразу же спохватился.
— Одним словом, ты за меня, я за тебя. Будь здоров!
Оба опрокинули рюмки так лихо, словно сбросили с себя лет по сорок. Федор Ипполитович солидно крякнул и не торопясь отправил в рот лимон. А Юлиан, наслаждаясь, зажмурил глаза.
— Знатный коньячишко. Ты, Федя, не будь жмотом — наливай по второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
И все-таки спешить он не будет. Свежий воздух и прогулка —вот что необходимо уставшему человеку для того, чтобы встретиться с единственным другом не в том состоянии, когда сам себе кажешься выжатой тряпкой.
Тем более вечер чудесный. Легкий морозец слегка пощипывает лицо. В свете уличных фонарей видно, как лениво падают лапчатые снежинки. Словно тени, неслышно проходят мимо встречные.
Хлопотливый был сегодня день. И невероятно напряженный. Как когда-то...
Не Черемашко и не Хорунжая этому причиной. Но без них ничего не случилось бы.
Далеко не все ясно с ними. Будь Федор Ипполитович самым гениальным хирургом мира, будь у него под рукой все обещанное министерством, вряд ли помогло бы это. и накопившему моральный капитал, и юной артистке. Если оправдается прогноз многолетнего опыта профессора, для Сергея и Игоря это будет большое несчастье. Но у них все впереди. А в жизни Федора Ипполитовича произойдет самое страшное: он еще раз потеряет Костю Грушина... навсегда уйдет сын... не останется с ним Сергей... и дочь... окончательно увянет Оля...
Нет, не дрогнул профессор Шостенко. Не потянулась его рука к сердцу. Оружия своего он еще не сложил. И не сложит...
Совсем плохо с теми, кто побывал у него после обхода. Правда, только двух он успел принять. Но если так у всех... Обе темы утверждены еще осенью. А авторы что-то бормотали лишь о трудностях со сбором материалов, о своей загруженности текущими мелочами, о недостатке литературы. И ни слова о первых результатах. Хоть и почтенного возраста оба, а смахивали на студентов, которые пришли сдавать экзамены, не заглянув в конспекты или учебники. Слушая их, Федор Ипполитович боялся встретиться взглядом с этими научными работниками: ему было более стыдно, чем им. Правильно вчера сказала Оля: не так руководил своими сотрудниками Дмитрий Кириллович Шанин. Ведь он был им не начальником, а учителем, и окружали его не подчиненные, а ученики...
И то был не последний сюрприз, преподнесенный профессору Шостенко его счастливой сорочкой сегодня.
Не успел он отпустить второго лодыря, в кабинет вошел Игорь и такое сказал...
Он обнаружил, что о двух больных в семнадцатой палате нет сведений о том, как они туда попали: «скорую помощь» к таким больным не вызывают, ни одна районная или заводская больница не направила бы их сюда — без особых хлопот сами вылечили бы. И к теме Фармагея эти больные никакого отношения не имеют... Давать какие-нибудь пояснения Фармагей отказался. Однако Игорь докопался, что и эти, и некоторые больные из «персональных» палат Самойла Евсеевича очутились здесь по его рекомендации и, очевидно, не из чисто альтруистических соображений.
— Директору ты рассказал об этом? — спросил Федор Ипполитович.
— Да.
— Ну и правильно. Это его прежде всего касается.
Ответ этот никак не соответствовал тому, что поду-'
мал профессор о своей «левой руке». Игорь понял это. Но когда Федор Ипполитович поднял голову, сына в кабинете уже не было.
Даже сейчас Федор Ипполитович не захотел вспомнить и половины эпитетов в адрес Евецкого да и свой собственный. Годами позволял водить себя за нос, превращать клинику института в источник личных до
ходов. Это Самойлу так не пройдет: и институтский коллектив, и хирургическая секция местного медицинского общества скажут об этом кандидате наук свое слово...
Ученый совет немного успокоил Федора Ипполитовича. Прошел он так, как ему хотелось: на обсуждение вынесен, мол, не кардинальный вопрос — речь идет только о приведении в порядок чуть-чуть разладившегося механизма. Если и возникли расхождения, то только в одном: как скоро все отделения смогут повести работу в полном соответствии с задачами института.
Федор Ипполитович прошел уже половину дороги к дому, но ощущение, будто находится он в непроходимых зарослях, его не покидало. Хватит ли у него сил и ловкости выбраться из этих джунглей, не ободравшись?
Вот тебе и уютный лимузин и идеально накатанная трасса...
Похоже на то, что однообразное мелькание дороги убаюкало Федора Ипполитовича. А разбудить было некому. Игорь, правда, не раз пытался. И получил в конце концов оплеуху... Хорошо еще, что лимузин не свалился в бездну, а застрял в придорожном кустарнике... Кто знает, сколько проспал бы незадачливый водитель, если бы Сергей не стал выталкивать его на дорогу. А потом и Черемашко. А теперь и другие принялись за это же...
Если бы Федор Ипполитович бродил до полуночи, возможно, и вернулся бы он домой в более или менее терпимом настроении. Долгонько пришлось ему стоять у двери своей квартиры, чтобы принять вид, с которым встречают друзей.
А как только услыхал за дверью громкие, не Оль- гины шаги, в тот же миг вызвал на лицо озорную, как у студента-первокурсника, улыбку.
Такая же улыбка переливалась и на лице Юлиана.
Загородив собой вход, великий артист воскликнул:
— О, доколе, Каталина, ты нас... и так далее? Почему ты весь в снегу? Сейчас же отряхнись!.. Ну, будь ты неладен, заходи уж. Да получше вытри рожу, прежде чем полезешь целоваться.
В подобном стиле начиналась каждая встреча Феди и Юля.
Не угомонился Юлиан и в передней. Пока Федор Ипполитович снимал шубу, он честил его, не давая слова вставить:
- Это тебе, старый хрыч, так не пройдет. Замечательную я привез тебе новость, но ты у меня наплачешься. Я научу тебя правилам гостеприимства.— И вдруг положил руки другу на плечи — притянул к себе.— Ну, на первый раз хватит... Здравствуй, Федя!
Какое-то время они стояли, обнявшись и любовно похлопывая друг друга по спинам.
Юль изменился мало — внешне чуть подался, но у него все те же грубоватые шутки, он по-прежнему непоседливый...
Федор Ипполитович прижал к себе Юлиана покрепче.
— До чего же здорово, что ты, Юль, у меня...
Отдал дань старческой сентиментальности и Юлиан:
— Целых полгода мы с тобой, мальчик мой, не видались...
Освободившись из дружеских объятий, Федор Ипполитович перехватил было инициативу в шутках:
— А не перенести ли нам лирику на десерт? — И подтолкнул Юлиана в столовую.— Я только переоденусь и умоюсь...
Если бы Федор Ипполитович сидел за столом вдвоем с Олей, то рассказал бы ей о сегодняшнем дне все. Он то и дело ловил ее взгляд на себе — не тот бесстрастный, почти чужой, к которому привык за последнее время. Даже когда она улыбалась остротам Юлиана, что- то в ее смехе было адресовано мужу.
Обед все же прошел непринужденно.
Заморив червячка и торжественно объявив, что за такой расчудесный борщ мало расцеловать не только обе золотые ручки лучшей в мире хозяйки, но и ее самое (он был мастер на пышные и сложные комплименты), Юлиан повел разговор так, как ему хотелось. До конца обеда сыпал последними столичными новостями.
Нет, Юлиан не изображал из себя человека, который вращается в сфере самых интересных событий и знает обо всех все. Каждый рассказ он начинал с вопроса, чар думают Ольга Яковлевна и Федор Ипполитович о том или ином недавнем случае. На удивленные взгляды
хозяев сам удивлялся еще больше: «Вы что, на краю света живете?» Это не были сплетни или пересуды, хотя и был в его комментариях едва заметный привкус чужих костей. И старался Юлиан угодить каждому из своих слушателей. Своему старому другу он сообщал, чем дышат академические круги, ибо и среди них было у него немало знакомых и друзей. Перед Ольгой демонстрировал свою широкую осведомленность в новинках литературы, кино (о театре нечего и говорить), тонко разбирался в последних модах и в том, чем киевляне совершенствуют свой домашний уют.
Болтовня его была занимательной, но Федор Ипполитович не только слушал.
Чем больше он вглядывался в Юлиана, тем яснее становилось для него то, чего не заметил в первое мгновение. За полгода поредели у Юлиана волосы, морщины по обе стороны рта углубились. Не так уверенны жесты. В самом остроумном месте своего рассказа вдруг как бы поперхнется, уставит глаза на вилку, словно не понимая, к чему она. Неужели та статья до сих пор дает себя знать? И в то же время только и слышно: я, меня, мне, мною.
Во время одной из таких скоропроходящих пауз Ольга спросила:
— Почему вы, Юлиан Матвеевич, о себе ничего не рассказываете? Как же вы живете?
Юлиан галантно наклонился в ее сторону, а ответил так, словно о своей персоне еще ни разу не вспомнил:
— Я — последняя буква в алфавите. И ваш тиран, вероятно, рассказал вам о новом театре, которым будет руководить ваш наипокорнейший слуга.
Хотя Федор Ипполитович не вспоминал при жене о позавчерашнем разговоре с Юлианом, Ольга кивнула:
— Да.— И будто не заметила, как муж прячет от нее глаза.— Поэтому мне и не терпится услышать о нем.
Только это и нужно было Юлиану. Мгновенно забыв о начатом, он отодвинул тарелку, сел поудобнее.
Начал он небрежно,— ведь перед ним сидели профаны. Но незаметно увлекся. С его лица исчезла любезная улыбка. Опустились углы рта. Чем дальше, тем отрывистей становилась речь.
У Федора Ипполитовича создалось впечатление, что Юлиан забыл, где он и кто его слушает. Казалось, перед ним огромная, переполненная аудитория, а ему необходимо всеми средствами ораторского и театрального искусства разгромить и уложить на обе лопатки всех до единого противников. Голос его то повышался, то снижался до едва слышного шепота. Руки то взлетали вверх, то прижимались к сердцу.
Сказать по правде, Федор Ипполитович мало что понял.
Театр всю жизнь был его неизменной любовью. Федор Ипполитович знал, что сделал для сцены Станиславский. Имена Вахтангова, Мейерхольда, Завадского, Берсенева также не были ему чужды: приезжая в Москву, он всякий раз бывал в их театрах. Однако зачем их необходимо синтезировать на какой-то изобретенной Юлианом основе и почему только это может поднять театр над кино и телевидением,— это было выше понимания Федора Ипполитовича. Из-за того, наверно, что редко ходил в кино, а телевизора не приобрел, так и не постиг он, почему «На дне» в новом театре прозвучит гораздо лучше, чем во МХАТе. И вопли о соответствии сценического действия темпам современности, об органическом соединении в игре актеров задушевности и острой публицистичности, о непримиримой борьбе в каждом спектакле с отсталыми вкусами, еще присущими какой-то части передовой публики,— вопли эти отдавали беспредметной ораторской риторикой.
Успокоился Юлиан так же быстро, как и воспламенился.
Закончил он свой рассказ описанием, как была достигнута им победа. А когда вспомнил, что постановление о создании еще одного драматического театра вот- вот будет подписано, появилась и победная улыбка.
— Вот так и живу, дорогая Ольга Яковлевна. Ради таких побед, как эта.
— Поздравляю тебя, Юль,— проговорил Федор Ипполитович, но если бы Юлиан рассказал о новом творческом своем достижении, куда теплее было бы поздравление.— Узнаю того упрямца, которого когда-то провожал в Москву.
Ольга сочувственно спросила:
— Неужели вам никто не помогал?
— Нет, почему же,— ответил Юлиан без подъема.— Театр — искусство коллективное. Есть у меня и единомышленники. Думаете, старые театралы? Как бы не так! Молодежь — вот кто понял меня и поддержал. Студенты театрального института, его выпускники, только что начавшие ходить по сцене. Юношеский жар — могучая сила, если направляет ее опытная рука.
Может быть, Федор Ипполитович и не скрыл бы иронии, с какой слушал Юлиана. Но по временам казалось ему, не Юлиан перед ними, а отраженье профессора Шостенко в кривом зеркале.
— Вот увидите,— продолжал Юлиан,— что я из этого материала создам. Считайте, что вы оба приглашены на первый спектакль.
— Спасибо! — поблагодарил Федор Ипполитович.— Постараюсь в это время быть в Киеве.
— Непременно будьте там оба!—убежденно заявил Юлиан.— Об этом мы еще поговорим. Но сначала ты мне должен помочь, Федя. В здешнем театре есть два молодых актера и одна совсем юная актриса. Я хочу сманить их к себе. Актеров посмотрю завтра. А артистка... Не очень гостеприимно встретил ее ваш город. Лежит она сейчас в твоей клинике, Федя.
— Хорунжая?
Юлиан обрадовался:
— Вот и отлично, что ты ее знаешь. Я обратил на нее внимание, когда ставил с ее выпуском дипломный спектакль. Необычайно перспективная актриса. И до чего же пластична — что хочешь можно вылепить: от Офелии до леди Макбет... Кстати, в здешнем театре страшно обижены на тебя: ты у них всегда дорогой гость, а к Хорунжей никого не пускают... Когда ты разрешишь мне навестить ее?
Сегодня днем Федор Ипполитович наткнулся в вестибюле на представителя уголовного розыска, и тот потребовал немедленного свидания с Хорунжей. И хоть для следствия это имело большое значение, профессор заявил, что вряд ли можно будет допросить ее даже завтра. Следователь огорченно вздохнул, но не собственная неудача его опечалила, а положение больной. А для Юлиана актриса — материал и ничего больше?
Федор Ипполитович порывисто качнул головой.
— Не в таком она состоянии, чтобы ее сманивать.
— Ну, это мое дело,— самоуверенно заявил Юлиан.— А ранение не повлияет на ее данные? Без данных она мне ни к чему.
Федор Ипполитович промолчал. Снова померещилось, что не Юлиан перед ним, а сам в кривом зеркале. Ну какая между ними разница? Юлиан, выдав Хорунжей путевку на сцену, выполнял свой служебный долг. И сейчас она для него вещь. Профессор Шостенко то же самое сделал с Сергеем, собственным сыном и многими, о ком никогда не вспоминал, ничего не знал и не хотел знать. Все, мол, они — бесконечно малые величины...
Нет, разница все-таки есть!
Перед Федором Ипполитовичем сидит не двойник и не влюбленный до самозабвения в театр Юль, а человек, который несколько лет тому назад с легким сердцем покинул им же созданное. Юлиан не вспоминает тех, без кого не развился бы его талант, без кого не завоевал бы он самого высокого артистического звания. Без своей старой гвардии этот генерал ничего не добился бы на новом месте. А теперь добытый им вместе с коцюбинцами капитал быстро иссякает. Вот Юлиан и принялся всем доказывать: только на мной открытой основе, только среди молодежи снова засверкает мой режиссерский и актерский талант. Но в шестьдесят с лишним начинать создание нового художественного коллектива... да еще обкрадывая тех, кого не так давно считал прикованными к своим ногам гирями... Ну и ну!
Но не Юлиану возразил Федор Ипполитович, а самому себе приказал:
— В клинику я тебя не пущу... Перспективной она стала у коцюбинцев. У них она и останется. Даже привета ей от тебя не передам.
На Юлиана это не произвело впечатления.
— Вот не думал, Федя, что, старея, ты превратишься в филистера... И не было еще такого случая, когда я не добился бы своего.— Он хохотнул и обратился к Ольге:— Простите двух старых дураков... Я так и не досказал вам истории...
Он легко вернулся к тому, с чего перепрыгнул на свою заветную мечту.
После обеда старые друзья перешли в кабинет.
Старанием Ольги там были созданы все условия для приятного чесания языков. На письменном столе горела затемненная лампа. На круглом столике возле дивана стояла бутылка «Еревана», поблескивали две рюмки, на тарелке желтел тонко нарезанный лимон, на блюдцах серебрился сахар.
Юлиана Федор Ипполитович посадил на диван, а сам утонул в глубоком кресле.
Перед первой рюмкой оба сосредоточенно помолчали. Юлиан заговорил первым:
— Что ж ты не любопытствуешь, какую я привез тебе новость?
Федор Ипполитович шевельнул бровями.
— Ты же хотел меня поманежить. Начинай.
— А ну его к черту, манеженье,— махнул рукой Юлиан.— Что-то ты не нравишься мне сегодня. За обедом отмалчивался, ел без аппетита.
Казалось, Юлиан готов сбросить с себя маску казака-головореза, которому и море по колено, а субботняя статья — мышиный писк.
Но ответить искренне — значит добавить к его неприятностям свои.
— Устал немного,— возразил Федор Ипполитович со всей беззаботностью, на какую был способен.
Юлиан прищурился.
— Понимаю. Мы с тобой люди старого закала: умеем жить с высоко поднятыми носами. Вот за это и опрокинем первую.— Он обмакнул кружочек лимона в сахар.— А закусим моей новостью.
То же самое с кусочком лимона проделал и Федор Ипполитович.
— А может быть, за то, чтобы оправдались твои надежды?
Юлиан протянул руку к рюмке. На какое-то мгновение его рука застыла над ней, словно забыл он, что делать дальше. Но сразу же спохватился.
— Одним словом, ты за меня, я за тебя. Будь здоров!
Оба опрокинули рюмки так лихо, словно сбросили с себя лет по сорок. Федор Ипполитович солидно крякнул и не торопясь отправил в рот лимон. А Юлиан, наслаждаясь, зажмурил глаза.
— Знатный коньячишко. Ты, Федя, не будь жмотом — наливай по второй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27