— А не убрался бы ты отсюда?
И Танцюра так опустил пятерню на плечо недавнему
напарнику, что тот мгновенно захлопнул папку и шмыгнул в коридор.
Убедившись, что дверь плотно закрыта, Танцюра победоносно доложил Друзю:
— Теперь можно говорить откровенно. Не знаю, как вы, а я терпеть не могу предателей.
Друзь поморщился:
— Ну зачем вы так грубо?.
— А вы? — Степенному Александру Семеновичу очень хотелось хохотнуть, но он сдержался.— Разве не вы сегодня утром выгнали Вадика из этой комнаты? Да и Самойла Евсеевича только что турнули... Откуда это в вас, Сергей Антонович?
Друзь смущенно отвернулся.
Танцюра стал делиться новостями с Игорем:
— Знаете, этот Вадик догадалась еле в себя пришел утром. Ему показалось, что Сергей Антонович гонится за ним... Правильно, с предателями так и надо. Послушали бы вы, как эта крыса хвасталась передо мной своим умением вовремя драпануть с корабля. И меня соблазнял: работать, дескать, будешь, где захочешь и над чем захочешь. Ну, я ему ответил... Чтобы не услышать от меня этого снова,— вы видели, как он улепетнул отсюда... И еще одно я понял из его признаний: не простит Евецкий Сергею Антоновичу ни тогда, что он сумел повлиять вчера на профессора, ни удаления тромба у Черемашко...
Друзь слышал слова Танцюры словно сквозь вату. Поэтому ответил не сразу:
— Так что же вы принесли, Александр Семенович?— Он хотел сесть, но Игорь не выпустил его из объятий.— Благодарить надо не меня, Игорь. Тебя предложил мне Федор Ипполитович... Татьяна Федоровна передала тебе наш разговор? Ты помирился с отцом?
— Не совсем... Все теперь зависит от Василя Максимовича.
Хоть и понимал Друзь, что многое пришлось Игорю передумать за ночь, все же поправил друга:
— Нет, только от тебя... Федора Ипполитовича я поблагодарил за нового помощника. Но тебя предупреждаю: дашь волю своему мальчишескому самолюбию—- тогда пеняй на себя... Что ты делал у Черемашко с нашим патофизиологом?
— У Виктора Валентиновича есть несколько интересных соображений. Когда я пришел в первую палату после пятиминутки, он уже был там.
Друзь освободился от дружеской руки. Задумчиво всматриваясь в Игоря, сказал:
— Одного ты еще не понимаешь. Мы — это уже не нас трое да Черемашко. Виктор Валентинович — пятый. Я целое утро думаю, как много может дать он Василю Максимовичу, а он сам к нам пришел... А сколько добрых слов мы услышали на пятиминутке! Завтра с нами будут все, кому надоело топтаться на месте... Поэтому не смей трогать Федора Ипполитовича, пока мы окончательно не убедимся, что ему дороги не такие, как Евецкий. Тем временем... Посмотри, как не терпится Александру Семеновичу показать свою добычу.
Танцюра только этого и ждал — начал, чуть не захлебываясь:
— Во-первых, никакой я вам не Александр Семенович. Сашко или Санько — это уж как вам больше нравится.— Он вытащил из-под халата целую папку и поднял ее над головой.— Это собрание документов необычайной ценности. Среди них история болезни, с приложениями к ней, Анатолия Панасовича Вильшанского, бухгалтера какой-то инвалидной мастерской, пятидесяти четырех лет, не по своей вине покойного. Почти полная аналогия с нашим Василем Максимовичем. Потому «почти», что его организму с организмом Черемашко не сравниться. И все-таки Вильшанский должен был выздороветь. Предупреждаю: хотя более трех лет эта история болезни пролежала в архиве больницы, выклянчить ее мне удалось лишь на один день. Вечером ее нужно вернуть. Ну, да я всю ее перепишу.
— Дайте! — нетерпеливо протянул руку Друзь.
— Нет, Сергей Антонович,— торжественно возразил Танцюра.— Сперва я позволю себе несколько слов. А то вы посмотрите эту документацию на скорую руку, а тут в каждую строчку нужно вчитываться... Вильшанский умер на восемнадцатый день после операции. Кишечник уже работал. Швы давно были сняты. Никаких интоксикаций. Давали ему и антикоагулянты,— правда, лишь одну салицилку. Дикумарин тогда только что появился, применять его смелости не хватило. Но Дикумарин также не спас бы. Посмертное вскрытие показало: тромб в артерии, точно такой же, какой вы, Сергей Антонович, так
красиво удалили вчера у Черемашко, не рассосался, а перекрыл аорту... Вот вам и вчерашние заверения Самойла Евсеевича... А теперь будьте любезны!
Величественным жестом, как добытое в бою знамя, Танцюра передал патрону свою добычу.
Долго в ординаторской стояла тишина.
Две головы низко склонились над папкой. И чем дальше, тем медленнее перевертывались страницы: по нескольку раз перечитывалась каждая строка.
Третья голова заглядывала в папку через первые две. И время от времени в ординаторской слышалось негромкое насвистывание.
«Смело, братья! Ветром полный, парус мой направил я...»
Куда-то далеко отошло все, что целое утро не давало Друзю дышать полной грудью.
Во время обхода Самойло Евсеевич, как всегда, не отставал от профессора ни на шаг, в палатах стоял, как часовой, за его стулом, ловил каждое слово шефа. Но сегодня он ни разу рта не раскрыл. И вид у него был совершенно отсутствующий.
Значит, Сергей выполнил поручение более чем добросовестно.
Догадавшись об этом, Федор Ипполитович не удивился: он начал уже привыкать к мысли, что пословица «в тихом омуте черти водятся» и ей подобные не утратили своего значения по сей день. И, странное дело, эта мысль, как и молчание «левой руки», потешала профессора.
В тех нечастых случаях, когда профессор был недоволен Евецким, он, не стесняясь в выражениях, высказывал свое недовольство ему в глаза. И отнюдь не келейно. Евецкий не обижался. Некоторое время он старался не попадаться шефу на глаза. А при встрече являл пример того, как подчиненный должен относиться к стихийным проявлениям темперамента руководящего товарища. Но при первом же удобном случае начинал вспоминать,
сколько лестных предложений он получил за последнее время и как их отверг, потому что возможность работать вместе с таким ученым, как Федор Ипполитович Шостенко,— для него превыше всего.
До извинений Федор Ипполитович не унижался, а небрежно советовал Самойлу не повторять глупостей,— тем все и кончалось.
То же самое будет и на этот раз.
Конечно, на Друзе Самойло отыграется.
Но если черти в самом деле завелись в тихом омуте, то придирки «левой руки» принесут Сергею некоторую пользу, так как «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Если же он позволит Самойлу скрутить себя в бараний рог, пусть убирается к Игорю в Собачевку. Черта лысого поедет туда за ним Татьяна. Тем более, сегодня она увидит своего возлюбленного во всей его красе. Упадет он и в глазах той красотки: она постарается восстановить прежние отношения с Самойлом.
То, что «левая рука» не из медицинских и не из эстетических соображений стремится к тому, чтобы женский персонал в его отделении был похож на кинозвезд, для Федора Ипполитовича не тайна. Но на административных способностях Евецкого это не отражается, а вмешиваться в его личную жизнь у шефа не было оснований. Во всяком случае, жалоб на любвеобильное сердце Евецкого ни от кого не поступало.
Короче говоря, и сегодня Федор Ипполитович и его «левая рука» после обхода несколько минут побеседуют друг с другом и разойдутся с миром.
Натравливать Евецкого на Сергея — о нет, такого Федор Ипполитович себе не позволит. Но если они схватятся— пусть. После двух слишком уж испорченных дней необходимо хорошенько проверить: действительно ли Сергей из ивового куста превратился в крепкий дубок. И если не он о Самойла, а Самойло о него набьет себе шишку, то ни хирургия, ни Федор Ипполитович опять- таки ничего не потеряют, а зрелище будет занимательное.
В кабинете, посадив Евецкого в кресло, профессор . приготовился слушать.
Самойло Евсеевич не спешил. Похоже на то, что речь пойдет не о заманчивых и отвергнутых предложениях, а о весьма принципиальных вещах,
Молчал он так долго, что Федор Ипполитович не выдержал:
— Надеюсь, вы понимаете: в том, что случилось, вы сами виноваты. Голова у вас не затем, чтобы терять ее лишь из-за того, что Друзь из вас двух оказался более счастливым соперником.
Евецкий тщательно соединил кончики пальцев обеих рук. Стекла его очков сверкнули.
— Як вам по другому делу, Федор Ипполитович,-— начал он.— Одна мысль беспокоит меня. Чем скорее я поделюсь ею с вами, тем будет лучше.
«Левая рука» хочет справиться с Сергеем собственными силами? Еще занятнее!
Федор Ипполитович кивнул:
— Я слушаю.
— Тогда позвольте сначала два-три вопроса.
— Прошу.
Самойло Евсеевич солидно прокашлялся. -
— Вы действительно приказали Друзю не спускать глаз с этой самой раненой? Он должен вмешиваться в ее лечение?
Федор Ипполитович удивился. Все присутствующие на пятиминутке пошли вслед за ним в женское отделение, кроме Евецкого: второй этаж не его, мол, «приход». Но узнать, что там произошло, он успел...
Ответил Федор Ипполитович холодновато:
— Оказывается, вы в курсе всего, что происходит в женском отделении. Много ли там у вас соглядатаев? Зачем они вам?
Евецкий пожал плечами.
— Вы сами назвали меня своей левой рукой, Федор Ипполитович. Я обязан знать, что происходит вокруг вас... Например, вы уверены, что Друзю ничего не удастся. сделать ни с Черемашко, ни с актрисой.— Что-то похожее на усмешку авгура скользнуло по его губам.— Тем не менее вчера и сегодня вы именно Друзя обязываете отвечать за их жизни. Я понимаю, нос ему задирать не следует. Проучить его надо так, чтобы он о своем ничтожестве на всю жизнь запомнил...
Федор Ипполитович поморщился. Даже если кое-что и угадал Евецкий, он не смеет ставить себя на одну доску с профессором Шостенко!
— А я не понимаю!—резко сказал он.—Разве не
Друзь оперировал Хорунжую? Он и ответит за нее наравне с вашим Фармагеем.
— В этом есть резон.— Евецкий склонил голову набок.— Поэтому я позволю себе еще один вопрос. Правда ли, что о диссертации Фармагея вы сегодня совсем иного мнения, чем вчера?
— А вы читали ее?
— На меня, как вы помните, возложено руководство диссертацией Фармагея... Содержание, направление мыслей автора и выводы, к каким он приходит,— все это удовлетворяет меня и полностью удовлетворит вас, Федор Ипполитович.— Круглое лицо Евецкого стало откровенно заговорщицким.— Я смело могу утверждать: месяца через два Фармагей получит звание кандидата. Это ощутимо отразится и на положении нашего института... И последний, с вашего разрешения, вопрос: не кажется ли вам, что в отношении диссертации вы погорячились?
Евецкий отлично знал характер шефа, умел быть ему необходимым. Научился управлять им. В мелочах, конечно. Но с .мелочами приходится сталкиваться ежедневно. Зато в главном (оно, к сожалению, возникает теперь не часто) Самойло Евсеевич — самый активный единомышленник и соратник своего шефа.
Куда же он клонит сейчас?
— Нет, не кажется.— Тон Федора Ипполитовича не изменился.— Советую и вам поставить крест на Фармагее.
Самойло Евсеевич стал предельно серьезным.
— Почему так жестоко?
Брови Федора Ипполитовича сошлись на переносице.
— Ну, знаете... Неужели вы даже в конце пятого десятка не установили для себя твердых норм научной, врачебной... да и общей этики?
Евецкий покачал головой
— Мне трудно понять вас, дорогой Федор Ипполитович.
И его луноподобное лицо опечалилось.
Разговор следовало бы прекратить. Но профессор принялся объяснять:
— Если автор не умеет точно выразить свою мысль — это еще можно исправить: даже опытный автор иногда пишет не так, как хотел бы. Но если претендент на кандидатскую степень и к своим больным относится так,
будто они мало чем отличаются от морских свинок или белых мышей...— Федор Ипполитович даже приподнялся.— Один больной, ушедший от нас в добром здоровье, для меня дороже самой лучшей диссертации! Вы же слышали, какую несусветную чушь нес ваш подопечный о Хорунжей! Едва не довел ее до воспаления брюшины!.. Побойтесь бога, Самойло Евсеевич!
Евецкий был не только серьезен. После каждого слова шефа он солидно кивал головой. Одновременно кивали и ладони с прижатыми друг к другу кончиками пальцев. Это продолжалось некоторое время и после того, как Федор Ипполитович умолк.
Лишь выдержав солидную паузу, Евецкий опустил руки.
— Как это верно! — воскликнул он. И в его голосе задрожала обида.— Но наша беда в том, что нашему институту необходима —и как можно скорее — защита хотя бы одной диссертации. Разве не доходят до вас разговоры, что мы превращаемся в самую обыкновенную больницу? Весьма симптоматические толки. Правды в них ни капли. Но они вот-вот дойдут до министерства. Значит, мы должны как можно скорее найти выход из этого неприятнейшего положения.
Федора Ипполитовича начала разбирать злость. Та самая внезапная злость, которая в субботу заставила его обрушиться на директора.
Значит, Евецкий начинает подпевать Каранде? Тот самый Евецкий, который постоянно разглагольствует о лучезарных перспективах и находит сколько угодно доказательств, что институт вот-вот поднимется на никем еще не достигнутую высоту.
Ну, подожди же!
— Чем же наше положение неприглядно? — спросил Федор Ипполитович, и в голосе его послышался свист выхватываемой из ножен сабли.
Снова десять пальцев-сарделек Евецкого соединились под подбородком.
— Не надо нервничать, Федор Ипполитович. Этим сплетням легко положить конец. Ничего такого, против чего восстала бы ваша совесть, я предлагать не собираюсь/
— Ну! — еще раз свистнула сабля.
Самойло Евсеевич конфиденциально наклонился к
шефу. Под стеклами его очков вновь мелькнуло что-то похожее на улыбку авгура.
— Почему бы нам не поставить Фармагея и Друзя в одинаковые, так сказать, условия? Вы обязали Фармагея консультироваться с Друзем по поводу Хорунжей. Очень хорошо. Но почему бы тогда не переложить часть забот о Черемашко на Фармагея?
— Что-что? — не понял профессор.
— Они однокурсники, и такое сотрудничество пойдет на пользу обоим. И не только им. Вы только подумайте! В марте состоится защита диссертации. А в апреле мы получим новое оборудование и начнем строительство клинического здания. Осенью сможем приступить к операциям на грудной клетке, на собственном опыте узнаем, что такое гипотермия... Кто посмеет тогда упрекнуть нас в том, что мы — хирургическая провинция?
Без радужных перспектив, следовательно, не обошлось и на этот раз! Федор Ипполитович рассмеялся — не радостно, но и без сабельного присвиста:
— Как у вас все просто!
Лицо Самойла окончательно превратилось в личину авгура.
— Хочу думать, дорогой Федор Ипполитович, что вы еще сегодня вдумаетесь в мои слова... Пусть у Фармагея с Друзем будет лишь номинальное сотрудничество. Но это даст нашему диссертанту моральное право использовать большую часть того, что дал и даст Черемашко в нашей клинике, независимо от... от последней записи в истории его болезни. На высоком уровне можно подать в диссертации и вашу вчерашнюю операцию. Это кое-что прибавит и к вашему имени... Словом, я помогу Фармагею использовать наблюдения над Черемашко в нужном плане. Защита, смею вас уверить, будет проведена с блеском. Событие это заметно продвинет наш институт вперед.
Евецкий скромно потупился.
Если бы он пришел с подобным предложением вчера, Федор Ипполитович посмеялся бы над этой затеей и махнул бы рукой: попробуйте, мол, но мое дело сторона. Впрочем, и сейчас воинственное настроение исчезло, сабля снова очутилась в ножнах. Вот только... вдруг напомнило о себе чувство справедливости:
— А Друзь?
Самойло Евсеевич невинно переспросил:
— Что Друзь?
Он все отдаст Фармагею: и Черемашко, и Хорунжую, и то, что сделал вчера на операции и что делает сегодня?,. Фармагей заработает на этом ученую степень. Институт, как вам кажется, снимет какие-то сливки. А Друзю шиш с маслом?
Самойло Евсеевич развел руками: ну, какое это имеет значение?
— Я еще раз напомню вам, Федор Ипполитович, Фармагей— не мой. Я в мужском отделении, он — в женском. За его ростом я слежу с вашей санкции... А для Друзя Черемашко нетематический больной. Если этот тромбоэмболик выздоровеет, чем не награда для Друзя? А Фармагей защитит диссертацию «на ура»... Если же Черемашко не повезет... Фармагей к этому не причастен, а судьба Друзя вас, по-моему, не очень волнует. Он только на то и годится, чтобы на нем воду возили...
— Но кроме Друзя...
Евецкий многозначительно отвел взгляд от Федора Ипполитовича.
— Чтобы ваш сын попал именно туда, куда ему хотелось, одному из питомцев Друзя я дал другое поручение. И вам спокойнее: Игорю не из-за чего теперь привередничать. А перед смертью Черемашко, если, конечно, ваши взаимоотношения с сыном наладятся, Игорь получит что-нибудь более спокойное и интересное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27