И когда попросил листок бумаги, подала ему целую тетрадь.
Присев у ее столика, Федор Ипполитович расписал:
«С. А.! Я в клинике. Об этом никому. Перед концом операции и при малейшей неожиданности сообщите. Я — у себя».
Старательно сложил вырванный листок. Приказал медсестре:
— Зайдите в мою операционную. Пусть Серафима Адриановна прочтет это из ваших рук. Незаметно для других. Записку вернете мне. Ждать я буду в моем кабинете.
Однако не выпустил из рук записки, когда сестра взялась за нее. Вдруг выдернул, поспешно развернул словно под нажимом той же чужой воли, приписал;
«Или в первой палате».
Через минуту сестра вернулась.
— Никто ничего не заметил, Федор Ипполитович. Серафима Адриановна записку прочла.
— Благодарю.— Профессор поднялся.— М-м.., Как операция?
— Все в порядке, Федор Ипполитович. Возле стола четыре врача. И Серафима Адриановна.
— Кто именно?
— Ну... ваш сын оперирует, Федор Ипполитович. Доктор Друзь ассистирует. И два молодых врача: один наш, из семнадцатой. Другой из мужского отделения, помощник доктора Друзя...
Повернувшись по-военному, профессор направился к выходу. Не сам, а накатила очередная волна и понесла...
Куда?
На площадке лестницы ноги сами понесли к его «святая святых».
Каким образом очутился там Игорь? С какой стати Сергей уступил ему место за операционным столом? Считает опыт, приобретенный Игорем в шахтерской больничке, более совершенным, чем свой?.. Ну и не терпится взглянуть, каким же хирургом стал его сын...
Если то, что дошло об Игоре до Федора Ипполитовича, правда, то Сергей правильно сделал, поручив операцию своему другу. Ведь руководителю этого института ни разу не пришло на ум, что из бывшего сапера может выйти что-то путное: четыре года он не позволял Сергею ни о чем, кроме мелких операций на сосудах, думать. Где уж такому справиться с перитонитом! Да, практический опыт у Игоря богаче. А если Сергей ассистирует Игорю так, как вчера своему учителю, оснований для вмешательства высшей власти не должно быть.
Как же Сергей вчера переволновался! Какая глубокая зарубка останется у него в сердце после неимоверно рискованного испытания! И не побоялся же, хромой бес... А ведь понимал, что Федор Ипполитович дал ему согласие на удаление тромба потому, что был уверен: все равно у Черемашко пульс исчезнет задолго до окончания операции. Пульс действительно исчезал, но профессора Шостенко это почти не взволновало...
Федор Ипполитович встряхнул головой, отгоняя нелегкий укор самому себе...
Итак, если сын и.<4 Неужели будущий Вениамин?...
Если Сергей и Игорь сумеют спасти Хорунжую, Федор Ипполитович на этот раз сумеет быть справедливым: он найдет для обоих слова, совсем не похожие на сказанные вчера Сергею.
А если Хорунжая к утру очнется и будет себя чувствовать не хуже, чем Черемашко сегодня, и расскажет о ней на пятиминутке Сергей, как будет ерзать Самойло! Но это лишь часть наказания за сегодняшний день. Ну, а Фармагея ждут еще большие неприятности, даже если он догадается подать перед пятиминуткой заявление об уходе по собственному желанию.
Кстати, этим будет поставлена точка над откровенно жульническими предложениями престарелого иезуита...
Очевидно, в каждом человеке до глубокой старости живет мальчишка.
Федор Ипполитович пришел к резонным со всех точек зрения выводам. Он уже не считает тебя щепкой и видит, что не так далеко унесло его от берега. Пойти бы теперь к себе в кабинет и, коротая время в ожидании, прикинуть, как поскорее добраться до твердой земли.
Вместо этого Федор Ипполитович, крадучись, словно подросток, которому очень хочется залезть в чужой сад, вошел в коридор. Долго стоял он, прислушиваясь под дверьми операционной.
Ни одного звука из-за дверей не донеслось.
Профессор вернулся на лестницу и, не останавливаясь, не думая о том, что ждет его в мужском отделении, повернул к маршу наверх. Своя ли воля повела его к первой палате или мысль о Косте Грушине,— какая, в конце концов, разница?
Если бы не со смешинкой добрые глаза, которыми больной поглядывал на медсестру (она, опустив голову на грудь, сидела перед ним в кресле), Федор Ипполитович не узнал бы Черемашко. Василь Максимович был чисто выбрит, казался помолодевшим.
Гостя Черемашко встретил куда бодрее, чем утром. — Нашлась-таки свободная минута?
И легонько толкнул медсестру в колено. А когда та вскинула голову, успокоил ее жестом.
Федор Ипполитович ничего не сказал этой соне. Уподобляться Самойлу — до такого профессор Шостенко не дошел. А тетеря свое получит сполна: сон возле тяжелобольного нельзя прощать никому! Пока что Федор Ипполитович лишь выслал ее взглядом из палаты: свидетели ему ни к чему.
Усевшись, он машинально проверил пульс у Черемашко и начал тоном, который выработал еще в Двадцать восьмом полку для бесед с ранеными:
— Неплохо... А как чувствуете себя?
— Как мне положено. Жаловаться как будто не на что.
— Почему не спите?
— Сколько можно! Не успею проснуться, как сейчас же укол — и: «Чем больше будете спать, тем здоровее станете»... Надо от сна передохнуть.
— Ко мне есть вопросы?
Расспрашивал Федор Ипполитович почти машинально. И из-под нахмуренных бровей вглядывался в Черемашко. Но ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Костю, не находил. Очевидно, почудилось ему что-то утром. Когда слишком настойчиво ищешь потерянное, где только оно не померещится...
Глаза у Василя Максимовича потускнели.
— И вопросов нет. Правды вы мне все равно не скажете. Да и к чему мне она, ваша правда?
Почти не слушая больного, Федор Ипполитович принялся повторять прописи, установленные еще врачами каменного века.
— Недуг, мой друг, всех больных лишает возможности понимать правду как надо.
— Ну, это и от вас зависит, дорогой профессор. Сергей Антонович, к примеру, сказал мне прямо: таковы, мол, дела твои, Черемашко,— вроде пора тебе закругляться.
— Так и брякнул? — резко спросил Федор Ипполитович.
— Ну, такого никто не скажет даже врагу, если он при смерти. Напротив, Сергей Антонович подробно разъяснил мне, как я должен помогать ему, чтобы ваша медицинская наука не села в лужу. Разъяснил и пообещал,
что и он и вы' сумеете распорядиться моей помощью самым лучшим образом. Как видите, мне не навредило.
Но это не сделало профессора более внимательным. Откликнулся он своим привычным властно-шутливым тоном:
— Начинаете, значит, вторую жизнь?
Глаза Василя Максимовича совсем погасли.
— Сегодня, Федор Ипполитович, вы мне уже сулили эту самую вторую жизнь. И я вам кое-что ответил. Да, видно, в одно ухо вошло, а из другого вылетело. Не знаю, как вам, а мне вторая жизнь давно обеспечена. И ваша наука тут ни при чем... А теперь я вас спрошу. Разве вы жить второй раз не собираетесь?
Не сразу дошел до Федора Ипполитовича смысл этого вопроса.
-— Как прикажете понимать вас?
— Очень просто. Но не по-вашему. Вы так считаете: если я спас человека от смерти, значит, подарил ему вторую жизнь. А я думаю иначе: право жить второй раз-— Это прежде всего моя заслуга.
Федор Ипполитович попытался улыбнуться:
— Это интересно. Но вам и мне пока что не до философии.
Василь Максимович согласился:
— Верно, спорить мне еще не под силу. Да и говорим мы на разных языках. Слова-то произносим одинаковые. А понимаем их каждый по-своему, хоть люди мы с вами советские. И состоим, должно быть, в одной партии, А вот что такое вторая жизнь для человека? Не знаю, что вы на это скажете. А для меня это наивысшая премия к моему заработку.
Профессор сказал как можно мягче:
— Вот если бы вы помолчали...
Черемашко лизнул пересохшие губы.
Федор Ипполитович порывисто поднялся, шагнул к столику и подал больному влажную ложку.
По мере того, как Черемашко смачивал себе рот, странно изменялось его лицо. Федору Ипполитовичу показалось, что больной становится похожим на него: таким профессор Шостенко бывает, когда вдруг замечает в безнадежно больном ранее не обнаруженный резерв.
дающий пусть слабую, но все же надежду на выздоровление. Уж не считает ли Черемашко себя врачом, а своим пациентом профессора?.. Впрочем, больной — это тот же ребенок. А чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
Подождав, пока его поздний гость снова сядет, Василь Максимович подложил руки под голову и задумчиво начал:
— А для вас вторая жизнь-—мне так сдается — красное словцо. Легко вы им орудуете... Значит, сами жить дважды не собираетесь? Не на что? Не заработали?.. Нет, ваши заработки должны быть не чета моим.
Профессор наклонился к нему: не бредит ли?
Черемашко то ли хитровато, то ли требовательно смотрел на него, словно хотел предложить: а не подсчитать ли вам, профессор, свои доходы с моей помощью?.. Но ничего не сказал и закрыл глаза.
Что это? Бред? Тогда Федор Ипполитович посидит здесь, пока Черемашко не успокоится, уснет...
Но почему Федору Ипполитовичу взбрело в голову, что между этим человеком и Костей есть что-то общее?..
Когда Костя что-то доказывал или помогал своему незадачливому другу выбраться из паутины глупостей, в которой тот запутывался слишком часто, Федя невольно прислушивался не только к словам. Было в речи Кости, нечто такое, что делало ее весомою, чуть ли не материальною. Именно это и заставляло Федю низко склонять виноватую голову.
А Черемашко провозглашает лишь то, что давным-давно профессору Шостенко ясно.
Кому нужны эти намеки на значимость заработанного человеком,— иначе сказать, на добытый им моральный капитал? Разве может быть сравнение между моральным капиталом профессора Шостенко и заработанным хотя бы самым передовым мастером даже такого интеллигентного производства, как электротехническое? Не мертвые проводники и диэлектрики, а живые люди проходят через уверенные руки хирурга. И каждый из них до конца жизни помнит не клинику, не больницу, а своего спасителя. А потребители моторов и генераторов, изготовленных Черемашко и ему подобными, знают только завод... Конечно, и работа выдающегося ученого и однообразный труд рабочего направлены к одной цели: они украшают землю, делают людей более счастливыми, дают им приятную уверенность, что они не напрасно живут под солнцем...
Дыхание Василя Максимовича стало ровным. Значит, можно уходить.
Однако усмешка не исчезла с лица больного. И профессор не пошевелился.
Мысли потекли дальше...
А может, Черемашко имеет в виду нечто иное? Ему кажется — он и первой жизни еще не закончил. Мало ему приобретенного за пятьдесят прожитых лет. Он хочет накопить еще больше. Зачем? Ведь морального капитала наследникам не передашь...
Конечно, у каждого есть семья, родные, друзья, соседи, просто знакомые — среди них память о человеке будет жить и после его смерти...
Но какая же это вторая жизнь!
Лишь у тех, кто сделал ощутимый вклад в свое дело, собственным примером доказал, что и труд слесаря может быть творческим,— лишь у тех есть ученики. Им и ученый, и передовой рабочий могут в какой-то степени передать свои знания и опыт. Нет, не могут, а обязаны отдать ученикам все, что у них есть, обязаны не только сделать из них знатных врачей или токарей, но и формировать их души, вводить в жизнь. И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой... И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
Что весь советский народ свернул куда-то в сторону или долгое время топтался на месте, до такой нелепости Федор Ипполитович никогда не доходил. А вот тот или иной руководитель, начав отставать, может на какое-то время задержать тех, кого он обязан вести. Тем более, если вокруг происходит много такого, от чего начинает казаться: не ведомые, а только ведущий творит историю. Казалось это и Федору Ипполитовичу.
Возглавив научно-исследовательский коллектив, Федор Ипполитович не заметил, как появилась у него манера свысока разговаривать с подчиненными. Едва, бывало, кто-нибудь выскажет мысль, в которой было мало «шостенковского», и сейчас же раздавалось: «Работайте, как вам сказано, не лезьте не в свое дело!» Особенно усердствовал Самойло Евсеевич. А научный руководитель его не сдерживал... и ни в чем себя не упрекал..,
Тихо скрипнуло под Федором Ипполитовичем кресло.
Он смущенно посмотрел на Черемашко: не разбудил ли? Лучше бы убраться отсюда, дать покой больному человеку. Думать можно и у себя в кабинете...
Но вместо того, чтобы встать, Федор Ипполитович снова закрыл глаза, прикрыл ладонью лицо.
Верно, оправдывать себя не так уж и трудно. В особенности когда никто, кроме заносчивого сына, ни в чем тебя не обвиняет. Но сейчас, прислушиваясь к себе, Федор Ипполитович чувствует: где-то в глубине его существа появляются непривычные мысли. Даже не мысли, а воспоминания о когда-то недодуманном. Они ни в чем его не упрекают, не вступают с ним в спор — только напоминают.
Откуда появляются они, эти смутные мысли? И почему они возникают именно сейчас, возле больного, который вряд ли протянет несколько дней?
Федор Ипполитович неуверенно провел по глазам рукой.
В те давние времена, когда его внутренний мир не ограничивался уютным лимузином, не только Юлиан, Костя и Оля имели право входить туда в любую минуту: друзей у него было много. А теперь этим правом может пользоваться только Юлиан. И иногда пролезает туда Самойло,
Правда, только что Ольга силой ворвалась в этот неуютный мир, попыталась повернуть что-то на свой лад. Но ведь это впервые за столько лет...
...Когда-то Костя Грушин добился того, что Владимир Ильич Ленин стал для тебя, Федор, непревзойденным образцом человека, а то, над чем ты сейчас впервые задумался, началось на сорок третьем году твоей жизни.
Да, ты пробовал сопротивляться, отстаивал свое научное кредо. Но ты делал это с оглядкой и в конце концов очутился в той самой хате, которая всегда с краю. Ты уверил себя, что, кроме хирургии, для тебя ничего больше не существует. Обо всем остальном, даже о твоем мировоззрении, обязаны, дескать, думать те, кто для этого поставлен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Присев у ее столика, Федор Ипполитович расписал:
«С. А.! Я в клинике. Об этом никому. Перед концом операции и при малейшей неожиданности сообщите. Я — у себя».
Старательно сложил вырванный листок. Приказал медсестре:
— Зайдите в мою операционную. Пусть Серафима Адриановна прочтет это из ваших рук. Незаметно для других. Записку вернете мне. Ждать я буду в моем кабинете.
Однако не выпустил из рук записки, когда сестра взялась за нее. Вдруг выдернул, поспешно развернул словно под нажимом той же чужой воли, приписал;
«Или в первой палате».
Через минуту сестра вернулась.
— Никто ничего не заметил, Федор Ипполитович. Серафима Адриановна записку прочла.
— Благодарю.— Профессор поднялся.— М-м.., Как операция?
— Все в порядке, Федор Ипполитович. Возле стола четыре врача. И Серафима Адриановна.
— Кто именно?
— Ну... ваш сын оперирует, Федор Ипполитович. Доктор Друзь ассистирует. И два молодых врача: один наш, из семнадцатой. Другой из мужского отделения, помощник доктора Друзя...
Повернувшись по-военному, профессор направился к выходу. Не сам, а накатила очередная волна и понесла...
Куда?
На площадке лестницы ноги сами понесли к его «святая святых».
Каким образом очутился там Игорь? С какой стати Сергей уступил ему место за операционным столом? Считает опыт, приобретенный Игорем в шахтерской больничке, более совершенным, чем свой?.. Ну и не терпится взглянуть, каким же хирургом стал его сын...
Если то, что дошло об Игоре до Федора Ипполитовича, правда, то Сергей правильно сделал, поручив операцию своему другу. Ведь руководителю этого института ни разу не пришло на ум, что из бывшего сапера может выйти что-то путное: четыре года он не позволял Сергею ни о чем, кроме мелких операций на сосудах, думать. Где уж такому справиться с перитонитом! Да, практический опыт у Игоря богаче. А если Сергей ассистирует Игорю так, как вчера своему учителю, оснований для вмешательства высшей власти не должно быть.
Как же Сергей вчера переволновался! Какая глубокая зарубка останется у него в сердце после неимоверно рискованного испытания! И не побоялся же, хромой бес... А ведь понимал, что Федор Ипполитович дал ему согласие на удаление тромба потому, что был уверен: все равно у Черемашко пульс исчезнет задолго до окончания операции. Пульс действительно исчезал, но профессора Шостенко это почти не взволновало...
Федор Ипполитович встряхнул головой, отгоняя нелегкий укор самому себе...
Итак, если сын и.<4 Неужели будущий Вениамин?...
Если Сергей и Игорь сумеют спасти Хорунжую, Федор Ипполитович на этот раз сумеет быть справедливым: он найдет для обоих слова, совсем не похожие на сказанные вчера Сергею.
А если Хорунжая к утру очнется и будет себя чувствовать не хуже, чем Черемашко сегодня, и расскажет о ней на пятиминутке Сергей, как будет ерзать Самойло! Но это лишь часть наказания за сегодняшний день. Ну, а Фармагея ждут еще большие неприятности, даже если он догадается подать перед пятиминуткой заявление об уходе по собственному желанию.
Кстати, этим будет поставлена точка над откровенно жульническими предложениями престарелого иезуита...
Очевидно, в каждом человеке до глубокой старости живет мальчишка.
Федор Ипполитович пришел к резонным со всех точек зрения выводам. Он уже не считает тебя щепкой и видит, что не так далеко унесло его от берега. Пойти бы теперь к себе в кабинет и, коротая время в ожидании, прикинуть, как поскорее добраться до твердой земли.
Вместо этого Федор Ипполитович, крадучись, словно подросток, которому очень хочется залезть в чужой сад, вошел в коридор. Долго стоял он, прислушиваясь под дверьми операционной.
Ни одного звука из-за дверей не донеслось.
Профессор вернулся на лестницу и, не останавливаясь, не думая о том, что ждет его в мужском отделении, повернул к маршу наверх. Своя ли воля повела его к первой палате или мысль о Косте Грушине,— какая, в конце концов, разница?
Если бы не со смешинкой добрые глаза, которыми больной поглядывал на медсестру (она, опустив голову на грудь, сидела перед ним в кресле), Федор Ипполитович не узнал бы Черемашко. Василь Максимович был чисто выбрит, казался помолодевшим.
Гостя Черемашко встретил куда бодрее, чем утром. — Нашлась-таки свободная минута?
И легонько толкнул медсестру в колено. А когда та вскинула голову, успокоил ее жестом.
Федор Ипполитович ничего не сказал этой соне. Уподобляться Самойлу — до такого профессор Шостенко не дошел. А тетеря свое получит сполна: сон возле тяжелобольного нельзя прощать никому! Пока что Федор Ипполитович лишь выслал ее взглядом из палаты: свидетели ему ни к чему.
Усевшись, он машинально проверил пульс у Черемашко и начал тоном, который выработал еще в Двадцать восьмом полку для бесед с ранеными:
— Неплохо... А как чувствуете себя?
— Как мне положено. Жаловаться как будто не на что.
— Почему не спите?
— Сколько можно! Не успею проснуться, как сейчас же укол — и: «Чем больше будете спать, тем здоровее станете»... Надо от сна передохнуть.
— Ко мне есть вопросы?
Расспрашивал Федор Ипполитович почти машинально. И из-под нахмуренных бровей вглядывался в Черемашко. Но ничего, хотя бы отдаленно напоминающего Костю, не находил. Очевидно, почудилось ему что-то утром. Когда слишком настойчиво ищешь потерянное, где только оно не померещится...
Глаза у Василя Максимовича потускнели.
— И вопросов нет. Правды вы мне все равно не скажете. Да и к чему мне она, ваша правда?
Почти не слушая больного, Федор Ипполитович принялся повторять прописи, установленные еще врачами каменного века.
— Недуг, мой друг, всех больных лишает возможности понимать правду как надо.
— Ну, это и от вас зависит, дорогой профессор. Сергей Антонович, к примеру, сказал мне прямо: таковы, мол, дела твои, Черемашко,— вроде пора тебе закругляться.
— Так и брякнул? — резко спросил Федор Ипполитович.
— Ну, такого никто не скажет даже врагу, если он при смерти. Напротив, Сергей Антонович подробно разъяснил мне, как я должен помогать ему, чтобы ваша медицинская наука не села в лужу. Разъяснил и пообещал,
что и он и вы' сумеете распорядиться моей помощью самым лучшим образом. Как видите, мне не навредило.
Но это не сделало профессора более внимательным. Откликнулся он своим привычным властно-шутливым тоном:
— Начинаете, значит, вторую жизнь?
Глаза Василя Максимовича совсем погасли.
— Сегодня, Федор Ипполитович, вы мне уже сулили эту самую вторую жизнь. И я вам кое-что ответил. Да, видно, в одно ухо вошло, а из другого вылетело. Не знаю, как вам, а мне вторая жизнь давно обеспечена. И ваша наука тут ни при чем... А теперь я вас спрошу. Разве вы жить второй раз не собираетесь?
Не сразу дошел до Федора Ипполитовича смысл этого вопроса.
-— Как прикажете понимать вас?
— Очень просто. Но не по-вашему. Вы так считаете: если я спас человека от смерти, значит, подарил ему вторую жизнь. А я думаю иначе: право жить второй раз-— Это прежде всего моя заслуга.
Федор Ипполитович попытался улыбнуться:
— Это интересно. Но вам и мне пока что не до философии.
Василь Максимович согласился:
— Верно, спорить мне еще не под силу. Да и говорим мы на разных языках. Слова-то произносим одинаковые. А понимаем их каждый по-своему, хоть люди мы с вами советские. И состоим, должно быть, в одной партии, А вот что такое вторая жизнь для человека? Не знаю, что вы на это скажете. А для меня это наивысшая премия к моему заработку.
Профессор сказал как можно мягче:
— Вот если бы вы помолчали...
Черемашко лизнул пересохшие губы.
Федор Ипполитович порывисто поднялся, шагнул к столику и подал больному влажную ложку.
По мере того, как Черемашко смачивал себе рот, странно изменялось его лицо. Федору Ипполитовичу показалось, что больной становится похожим на него: таким профессор Шостенко бывает, когда вдруг замечает в безнадежно больном ранее не обнаруженный резерв.
дающий пусть слабую, но все же надежду на выздоровление. Уж не считает ли Черемашко себя врачом, а своим пациентом профессора?.. Впрочем, больной — это тот же ребенок. А чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало...
Подождав, пока его поздний гость снова сядет, Василь Максимович подложил руки под голову и задумчиво начал:
— А для вас вторая жизнь-—мне так сдается — красное словцо. Легко вы им орудуете... Значит, сами жить дважды не собираетесь? Не на что? Не заработали?.. Нет, ваши заработки должны быть не чета моим.
Профессор наклонился к нему: не бредит ли?
Черемашко то ли хитровато, то ли требовательно смотрел на него, словно хотел предложить: а не подсчитать ли вам, профессор, свои доходы с моей помощью?.. Но ничего не сказал и закрыл глаза.
Что это? Бред? Тогда Федор Ипполитович посидит здесь, пока Черемашко не успокоится, уснет...
Но почему Федору Ипполитовичу взбрело в голову, что между этим человеком и Костей есть что-то общее?..
Когда Костя что-то доказывал или помогал своему незадачливому другу выбраться из паутины глупостей, в которой тот запутывался слишком часто, Федя невольно прислушивался не только к словам. Было в речи Кости, нечто такое, что делало ее весомою, чуть ли не материальною. Именно это и заставляло Федю низко склонять виноватую голову.
А Черемашко провозглашает лишь то, что давным-давно профессору Шостенко ясно.
Кому нужны эти намеки на значимость заработанного человеком,— иначе сказать, на добытый им моральный капитал? Разве может быть сравнение между моральным капиталом профессора Шостенко и заработанным хотя бы самым передовым мастером даже такого интеллигентного производства, как электротехническое? Не мертвые проводники и диэлектрики, а живые люди проходят через уверенные руки хирурга. И каждый из них до конца жизни помнит не клинику, не больницу, а своего спасителя. А потребители моторов и генераторов, изготовленных Черемашко и ему подобными, знают только завод... Конечно, и работа выдающегося ученого и однообразный труд рабочего направлены к одной цели: они украшают землю, делают людей более счастливыми, дают им приятную уверенность, что они не напрасно живут под солнцем...
Дыхание Василя Максимовича стало ровным. Значит, можно уходить.
Однако усмешка не исчезла с лица больного. И профессор не пошевелился.
Мысли потекли дальше...
А может, Черемашко имеет в виду нечто иное? Ему кажется — он и первой жизни еще не закончил. Мало ему приобретенного за пятьдесят прожитых лет. Он хочет накопить еще больше. Зачем? Ведь морального капитала наследникам не передашь...
Конечно, у каждого есть семья, родные, друзья, соседи, просто знакомые — среди них память о человеке будет жить и после его смерти...
Но какая же это вторая жизнь!
Лишь у тех, кто сделал ощутимый вклад в свое дело, собственным примером доказал, что и труд слесаря может быть творческим,— лишь у тех есть ученики. Им и ученый, и передовой рабочий могут в какой-то степени передать свои знания и опыт. Нет, не могут, а обязаны отдать ученикам все, что у них есть, обязаны не только сделать из них знатных врачей или токарей, но и формировать их души, вводить в жизнь. И чем больше возле тебя молодежи, чем многограннее твой капитал, тем больший урожай дадут брошенные в юные души семена, И тем дольше будешь жить ты в памяти и, самое главное, в делах своих учеников.
В те дни, когда его жизнь текла среди шумной, рвущейся вперед, стремительной молодежи, Федор Шостенко не раз задумывался над этим. Он мечтал — когда-нибудь каждый из окружающих его молодых людей непременно оглянется вокруг и скажет уже своим ученикам «Вот каких высот мы достигли. А начало этому положил мой учитель... До чего же его наука сидела когда-то у меня в печенках!»
В те дни Федор Ипполитович гордился не столько самим собой, сколько тем, что в нем живет и всегда будет жить Дмитрий Кириллович Шанин...
Врач Шостенко, потом доцент Шостенко, хоть и был
тогда беспартийным, верил, что он никогда не собьется с пути, указанного в науке Владимиром Ильичем.
— А Ленин — это бессмертие.
Так отчетливо прозвучали слова, что Федор Ипполитович невольно наклонился к больному. Неужели их произнес Черемашко?
Однако глаза у него закрыты, дыхание спокойное и глубокое...
Почему так отчетливо вдруг припомнилось то, чем делился в не таком уж далеком прошлом Шостенко со своими бывшими учениками и чем почти не делится с теперешними? Почему не вспоминает о былых мечтах: в Советском Союзе в геометрической прогрессии, мол, будет расти количество людей, чья вторая жизнь будет необычайно долгой... И их горение будет сливаться с сиянием предков и потомков, как мерцание далеких звезд сливается в необъятный Млечный Путь.
А Ленин — центральное, животворное светило.
Ни в двадцатые годы, ни перед войной, ни во время войны Шостенко не думал о том, что в дружеских беседах с учениками соседствовали научные выводы и поэтические образы...
Все это стало исчезать после того, как он демобилизовался. Талантливый хирург, награжденный многими орденами и почетными званиями, к славе которого почти нечего добавить, не отрывает теперь взора от серого полотна трассы, по которой мчит его мощный и уютный лимузин. И дальше того, что через несколько секунд окажется под его колесами, Федор Ипполитович ничего не хочет видеть, не оглядывается на тех, кто идет за ним. Даже бессонными ночами вспоминает лишь далекую свою молодость, где ничто, кроме разве смерти Кости Грушина, не причиняет ему боли.
Почему?
Растерянно, будто вопрос этот застал его врасплох, профессор снова наклонился к Черемашко. Потом, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза.
Ровно неделю тому назад исполнилось тридцать два года, как умер Владимир Ильич. Теперь ленинской датой стал день его рождения, а не день смерти. Но не появилось у Федора Ипполитовича ощущения, что исчезла живая связь между советскими людьми и великим Лениным,
И совсем неожиданно начало выкристаллизовываться то, о чем профессор привык не думать.
Что весь советский народ свернул куда-то в сторону или долгое время топтался на месте, до такой нелепости Федор Ипполитович никогда не доходил. А вот тот или иной руководитель, начав отставать, может на какое-то время задержать тех, кого он обязан вести. Тем более, если вокруг происходит много такого, от чего начинает казаться: не ведомые, а только ведущий творит историю. Казалось это и Федору Ипполитовичу.
Возглавив научно-исследовательский коллектив, Федор Ипполитович не заметил, как появилась у него манера свысока разговаривать с подчиненными. Едва, бывало, кто-нибудь выскажет мысль, в которой было мало «шостенковского», и сейчас же раздавалось: «Работайте, как вам сказано, не лезьте не в свое дело!» Особенно усердствовал Самойло Евсеевич. А научный руководитель его не сдерживал... и ни в чем себя не упрекал..,
Тихо скрипнуло под Федором Ипполитовичем кресло.
Он смущенно посмотрел на Черемашко: не разбудил ли? Лучше бы убраться отсюда, дать покой больному человеку. Думать можно и у себя в кабинете...
Но вместо того, чтобы встать, Федор Ипполитович снова закрыл глаза, прикрыл ладонью лицо.
Верно, оправдывать себя не так уж и трудно. В особенности когда никто, кроме заносчивого сына, ни в чем тебя не обвиняет. Но сейчас, прислушиваясь к себе, Федор Ипполитович чувствует: где-то в глубине его существа появляются непривычные мысли. Даже не мысли, а воспоминания о когда-то недодуманном. Они ни в чем его не упрекают, не вступают с ним в спор — только напоминают.
Откуда появляются они, эти смутные мысли? И почему они возникают именно сейчас, возле больного, который вряд ли протянет несколько дней?
Федор Ипполитович неуверенно провел по глазам рукой.
В те давние времена, когда его внутренний мир не ограничивался уютным лимузином, не только Юлиан, Костя и Оля имели право входить туда в любую минуту: друзей у него было много. А теперь этим правом может пользоваться только Юлиан. И иногда пролезает туда Самойло,
Правда, только что Ольга силой ворвалась в этот неуютный мир, попыталась повернуть что-то на свой лад. Но ведь это впервые за столько лет...
...Когда-то Костя Грушин добился того, что Владимир Ильич Ленин стал для тебя, Федор, непревзойденным образцом человека, а то, над чем ты сейчас впервые задумался, началось на сорок третьем году твоей жизни.
Да, ты пробовал сопротивляться, отстаивал свое научное кредо. Но ты делал это с оглядкой и в конце концов очутился в той самой хате, которая всегда с краю. Ты уверил себя, что, кроме хирургии, для тебя ничего больше не существует. Обо всем остальном, даже о твоем мировоззрении, обязаны, дескать, думать те, кто для этого поставлен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27