глухой, звериный хрип вырывался из судорожно вздымавшейся груди и изо рта била пена... Тяжелым сном, неправдоподобным кошмаром показалось ему то, что он увидел: два негодяя срывают платье с графини, обнажая ее спину и грудь, а третий стоит наготове с треххвостым кнутом в руках.
Новым сверхчеловеческим усилием Мамонов попытался встать на ноги. Вены синими узлами вздулись у него на лбу, но, чуть привстав, он вынужден был тяжело рухнуть назад: связанные в двух местах ноги не давали никакой возможности двигаться.
— За что это? За что? — кое-как смог он прохрипеть.
— За излишнюю игривость мыслей вашего сиятельства, сказавшуюся в занимательных рассказах из придворного прошлого! — ответил полицмейстер. — А ну-ка, Иван, наддай, приласкай ее сиятельство!
Кнут со свистом прорезал воздух и опустился на белую спину графини, оставляя кровавую полосу на ее нежной, тонкой коже. Она пронзительно вскрикнула, с силой рванулась из державших ее рук.
— Почему же вы бьете ее, если я провинился? — с бешенством крикнул Мамонов, снова порываясь встать на ноги и чувствуя, что вот-вот у него лопнет мозг под напором то отливавшей, то снова безумным потоком приливавшей крови. — Почему же ее?
— По спине, ваше сиятельство, по спине! — ответил игривый полицмейстер. — Наддай, Иван, наддай! Не жалей сил, потешь их сиятельства!
Все закружилось в голове Мамонова, красный туман застлал глаза. Он был в полуобмороке. Стоны жены, метавшейся во все стороны под ударами свистевшего кнута, доносились до него откуда-то издали... По временам, когда удар ложился особенно болезненно, она вскрикивала громче, и тогда граф словно пробуждался. Глухой, бешеный вой вырывался у него в ответ на стон графини, красная пелена разрывалась на мгновение перед глазами, и он видел, как врезывался кнут в ее тело, как взбрызгивала из рубца кровь, как отлетали в стороны лоскутья окровавленной кожи.
Кнут все свистел, методически, размеренно, отчетливо. Графиня уже не металась, не рвалась... Ее бледная головка бессильно свесилась в сторону, а тело беспомощно висело в руках палачей. Полицмейстер громко считал удары. Дойдя до пятидесяти, он приказал оставить несчастную, и графиня, словно окровавленный мешок, сползла на ковер...
Тогда полицмейстер подошел к Мамонову и сказал:
— Так наказывают за нескромность и обман доверия. Если подобное повторится еще раз, то вы и ее сиятельство будете биты кнутом на площади и с порванными ноздрями сосланы на каторжные работы. А теперь, когда я исполнил свой долг, позвольте мне пожелать вам покойной ночи. Простите, что оторвал вас от супруги, да что поделаешь — служба! Надеюсь, ваше сиятельство, вы не откажетесь при случае подтвердить кому следует, насколько я расторопен и исполнителен? Честь имею свидетельствовать вам свое почтение. Сейчас распоряжусь, чтобы вам прислали слуг; пора уже и за вечерний туалет приниматься...
Когда в спальню вбежали перепуганные насмерть слуги и развязали графа, перед ними был живой мертвец — Мамонова хватил столбняк.
В качестве комментария к этой кажущейся совершенно неправдоподобной сцене (указания о которой тем не менее можно найти даже у самых восторженных историков эпохи Екатерины И) следует сказать, что она явилась следствием доносов шпионов, которыми был окружен Мамонов и от которых он не был в безопасности даже у себя дома, причем именно интимные разговоры графа с женой и привлекали главное внимание императрицы.
Результаты этого возмутительного акта насилия и издевательства были самыми печальными: супруги заболели нервной горячкой и три месяца находились на волосок от смерти. Оправившись, они по совету врачей уехали за границу для окончательного восстановления сил.
Разразилась война с Турцией, и Потемкин был назначен главнокомандующим южной армии. Сначала русские войска потерпели несколько поражений, но со взятия Очакова начались торжества русского оружия и... Потемкина.
Правда, сам светлейший большую часть своего времени проводил в пирах и разврате. В то время как на полях сражений лилась солдатская кровь, он пировал в своей «главной квартире», по приказу переносимой то в Дубоссары, то в Яссы или Бендеры. В Бендерах вокруг его дома был специально разбит роскошный английский парк — на казенный счет, разумеется. При светлейшем состоял известный композитор Сарти, в распоряжении которого были два оркестра музыки. В «главной квартире» ставились балеты, устраивались целые представления, одно пиршество сменяло другое. В ожидании будущих побед светлейшего, Сарти положил на музыку победный гимн «Тебя, Бога, хвалим», причем соединенным оркестрам аккомпанировала батарея из десяти пушек, стрелявшая в такт в указанных местах, а пение «Свят, Свят» сопровождалось скорострельной орудийной пальбой... Что же, пороха было много, а светлейший очень любил выстрелы... когда они не грозили ему лично.
До какой степени Потемкин злоупотреблял залпами, показывает следующий случай.
Однажды в ставку Потемкина прибыл польский авантюрист, именовавший себя графом, с поразительно красивой женой. Нечего и говорить, что светлейший «петух» сейчас же погнался за новенькой «курочкой», но, желая набить себе цену, опытная курочка ловко водила светлейшего за нос. Несколько раз ему удавалось заманить графиню к себе в комнату, но из этого опять-таки ничего не выходило: юркая полька выскальзывала из объятий престарелого селадона.
Не зная, когда именно он добьется своего, но будучи твердо уверен, что это непременно случится, светлейший приказал устроить специальную батарею из двадцати пяти пушек, держать постоянно наготове запальники и дать залп, как только проволока, проведенная из его комнаты к звонку на батарею, придет в движение. Наконец свершилось! Звонок позвонил, и грянул оглушительный залп. Говорят, что муж прекрасной польки, услышав этот залп
и будучи осведомлен о его значении, пожал плечами и цинично сказал:
— Какое громкое «кукареку»!
Потемкин и дальше мог так же спокойно забавляться, не заботясь об исходе кампании: имея таких полководцев, как гениальный Суворов, Репнин, Ушаков, лучше было не вмешиваться. И действительно, победа шла за победой: Кинбурнская коса, Очаков, Бендеры, Фокшаны, Аккерман, Рымник, Измаил — все эти славные имена покрывали неувядающими лаврами русское оружие. На Потемкина сыпалась награда за наградой — официально победителем числился он...
Но если он даже и был победителем здесь, в армии, то в Петербурге он терпел поражение за поражением. В сердце императрицы неблагодарного Мамонова заменил Платон Зубов, и его влияние было так безгранично велико, что Потемкину приходилось петь себе отходную... Правда, в Петербург, куда он в последний раз поехал в феврале 1791 года, ему был оказан самый помпезный прием, но все это была только инерция, только боязнь показаться «неблагодарной в глазах всей Европы»...
Потемкину не по силам было бороться с Зубовым. Он не был способен на кропотливую, упорную борьбу. Потемкин действовал «по-русски» — сплеча, сразу. Когда можно было — он шел и требовал удаления лишнего человека, нельзя было — травил его, подставлял ловушку, но непременно — сразу, одним-двумя ударами, и конец!
А Зубов был способен исподволь, понемножку, настойчиво, упорно плести свои сети, рядом мелких, незаметных ударов расшатывать скалу и подтачивать ее, какой бы величины она ни была.
У Зубова было много оснований ненавидеть светлейшего. Во-первых, ему хотелось царить безраздельно в милости императрицы и быть первым лицом в России; во- вторых, Потемкин где мог мешал его интересам. Однажды, например, императрица объявила при Потемкине, что дарит Зубову имение в Могилевской губернии, заселенное одиннадцатью тысячами душ крестьян (по тому времени подарок грандиозной ценности), но удивленный взгляд светлейшего напомнил императрице, что это имение уже подарено ею Потемкину. Тогда государыня обратилась к последнему с просьбой продать ей это имение. Не желая, чтобы оно доставалось ненавистному Зубову, Потемкин заявил, будто уже подарил это имение камер-юнкеру Голынскому, молодому человеку, на которого случайно упал его взор во время этого разговора. Императрица смутилась, поняв ложь Потемкина, и больше не возобновляла этого разговора. Действительно, Потемкин поспешил совершить дарственную на имя Голынского. Очень небогатый молодой человек был в страшном восторге — он сразу стал богачом. Но Зубов не мог простить это Потемкину всю жизнь.
Однако новый фаворит открыто не выражал своей ненависти. Он тонкими подковырками выводил Потемкина из себя, вызывал его на грубость в присутствии императрицы, а потом удивленно пожимал плечами и скромно отходил в сторону, как бы желая показать, насколько он уважает лета и чин светлейшего — даже не обижается!
Это раздражало императрицу против Потемкина, она все чаще говаривала Бодене, что светлейший становится совершенно невыносимым. Наконец один чересчур смелый намек Потемкина окончательно вывел государыню из себя.
Однажды, когда во время парадного обеда Потемкин позволил себе какую-то совершенно непристойную выходку по адресу Зубова, императрица, чтобы как-нибудь загладить происшедшее, спросила:
— Полно, князь, да уж здоров ли ты?
Потемкин посмотрел на слегка припухшую щеку государыни (у нее ночью болели зубы) и сказал:
— У нас с вами, ваше величество, одна болезнь... — Он сделал паузу и прибавил: — Зубов!
При этом он постарался не ставить ударение на последнем слове, так что нельзя было понять, говорит ли он «болезнь зубов», или «болезнь — Зубов».
Через несколько дней императрица имела продолжительный бурный разговор со светлейшим, после которого стало известно, что Потемкин возвращается обратно в армию, в Яссы.
Действительно, на другой день он уехал.
«Эх! — думал светлейший, усаживаясь в экипаж, — и дернул же меня черт оставить Бауэрхана в Яссах!»
Мы упоминали выше, что императрица не раз жаловалась Бодене на Потемкина. Помня о безграничной ненависти Девятовой к светлейшему и о том, что она оставалась самой близкой женщиной к государыне, читатель будет вправе заподозрить, что в успехе Зубова и его перевесе над Потемкиным сыграла немалую роль Бодена.
Но на самом деле это не так. Бодена была слишком справедливым человеком, чтобы желать торжества Зубову; она понимала, что от Потемкина хотя и большой вред, да есть и какая-нибудь польза, а от Зубова — один только вред.
Кроме того, содействовать удалению светлейшего из Петербурга она не могла бы и потому, что в пять месяцев, проведенных Потемкиным в Петербурге, сама Бодена оставалась там только полмесяца: эту женщину, судьба которой была столь разнообразна, ждало новое превращение.
Шло время, а кровоточащая рана в сердце Бодены не затягивалась. Из года в год она впадала во все большую и большую меланхолию. Блеск придворной жизни утомлял ее, вечное кружение в вихре интриг переполняло душу отвращением и горечью. Несколько раз она серьезно помышляла о самоубийстве, но этот исход претил ей.
Однажды, не выдержав, Мария-Бодена излила свое сердце перед императрицей.
— Я не в состоянии больше выносить эту жизнь!— с рыданиями в голосе сказала она. — Воспоминания о кратком счастье прошлых лет замучили меня. Мне хочется сжать горящее сердце руками и бежать, бежать... бежать, чтобы найти где-нибудь покой исстрадавшейся душе... Но где я найду этот покой?
— Постарайся найти его в сознании, что твоя судьба— это наша общая женская судьба. Ты любила только раз... Но подумай обо мне: скольких я любила в своей жизни, и что же: разве не изменил мне хоть один из них?
— А Ланской, ваше величество?
— Да, Ланской не изменил мне. Но он был исключением, да и то неизвестно, что случилось бы, если бы он остался жив. Ведь увлекся же он тобой когда-то? Поверь мне, мы, женщины, никогда не можем быть счастливы. Мы созданы для любви, а именно любви-то мы никогда не видим от мужчин. Они никогда не любят нас самих; одни из них любят в нас сан, титул, положение, богатство, другие — удобство, так сказать, домашнюю принадлежность... Но наша собственная жизнь для них чужда и неинтересна... У меня бывают такие моменты, когда я вспоминаю Калигулу и думаю: как хорошо было бы, если бы у всех мужчин была одна голова, чтобы ее можно было сразу отрубить! По временам я так ненавижу их всех...
— Что касается меня, то я ненавижу одного! — заметила Бодена.
— Потемкина?
— Да. Когда я снова увидела его, то вся былая ненависть с удвоенной силой вспыхнула во мне! Мое сердце исстрадалось по мести! Ведь когда-то я клялась, что не умру, не отомстив ему... И вот не пришлось...
— Полно, Бодена, ненависть и месть отравляют слабое женское сердце! Выкинь Григория из головы, забудь!
— Нет, ваше величество, никогда!
— Ну уж и никогда! Знаешь, что я тебе скажу? Не годится тебе, мать моя, сидеть в девках. Выходи-ка ты замуж. Хочешь, сосватаю Валерьяна Зубова?
— Нет, ваше величество, это невозможно. Я не в силах жить с нелюбимым, а полюбить я не могу уже никого. Я любила только одного за всю свою жизнь...
— Павел никогда не любил тебя так, как ты того заслуживала. Это — нестоящий человек, забудь его, милочка!
— Надо мной тяготеет проклятие: я никогда ничего не смогу забыть... Старые раны болят, как свежие; старые страдания, старые оскорбления жгут, как недавние... Я не в силах больше жить так... Ваше величество! Сжальтесь, отпустите меня!
— Да куда, неразумная девочка? — спросила растроганная государыня, силясь поднять с колен бросившуюся на землю Бодену.
— В монастырь!
— Ты, такая обаятельная, такая красавица, хочешь уйти от мира?
— Что мне красота! Только горе, только несчастье она доставляла мне всю жизнь...
— Но в какой же монастырь хочешь ты удалиться?
— В Яссах, где я провела годы детства, есть большой, строгий монастырь. Его инокини помогают раненым, болящим, страждущим — обет милосердия строже всего соблюдается там. Вы сами говорили мне, ваше величество, что Турция выдвигает новый большой корпус против России. Опять польется кровь... Ваше величество, позвольте мне среди свиста пуль и стонов раненых дать покой своему исстрадавшемуся сердцу! Отпустите меня в монастырь!
— Мне очень жалко расставаться с тобой, дорогая моя девочка, но разве я смею удерживать тебя? Божье — Богу...
На другой день Бодена выехала из Петербурга. Прибыв в Яссы, она внесла в казну монастыря щедрый вклад. В самое непродолжительное время состоялось ее пострижение, и Мария Девятова превратилась в сестру Анастасию.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Смерть Аттилы
Темнее тучи вернулся Потемкин в Яссы, угрюмый, мрачный и молчаливый. Но где-то в глубине его души копошилась надежда, что еще не все потеряно, не все кончено. Императрица могла быть временно ослеплена, но чтобы это ослепление продолжалось бесконечно, чтобы она согласилась смириться с «зубной болью» и не вытащить когда-нибудь «нездорового зуба» — в это светлейший не мог поверить. Однако каково было его удивление, когда он узнал весть, что сейчас же после его отъезда из Петербурга императрица возвела Зубова в княжеское достоинство и произвела из полковников в генералы от артиллерии!
Светлейший приказал позвать к себе Бауэрхана и обратился к нему со следующими словами:
— Милый Кукареку, пожалуйста, исследуй потщательнее мой пульс!
— Пульс, как всегда, неважен.
— Лихорадки нет?
— Ни малейшей. Но почему вы встревожились, ваша светлость?
— Потому что кто-то их нас двоих — императрица или я — сошел с ума. Как истинный верноподданный, я первым делом подумал, что сумасшедший — я. Но ты находишь, что я здоров!
— Да в чем дело, ваша светлость?
— Но подумай сам: может ли здравый рассудок понять что-либо в том, что происходит при петербургском дворе? Человека, бывшего еще недавно поручиком, не имеющего никаких заслуг, никаких достоинств, кроме внешности и прочих физических качеств, императрица ни с того ни с сего повышает в генералы от артиллерии и возводит в княжеское достоинство! Кукареку, да подумай сам, что же остается делать нам, русским князьям, стяжавшим этот титул или по наследству, или за выдающиеся, признанные всем миром заслуги? Остается просить ее величество о сложении титула, ибо неприлично называться князем, раз в это достоинство возводят Зубовых! Кукареку, у меня больше нет сил терпеть! Мой «зуб» слишком болит — его надо выдернуть во что бы то ни стало! Понимаешь?
— Понимаю!.. Чего тут не понять? Но предвижу некоторое затруднение.
— Именно?
— Уж очень длинные щипцы придется заказывать: ведь вы, ваша светлость, в Яссах, а зуб-то в Петербурге!
— Ты сегодня же отправишься в Петербург. Захвати с собой немножко табачного яда, говорят, что табак помогает от зубной боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37