Павел Петрович в конце концов согласился с этими доводами и на следующий день рано утром отправился к матери.
От смущения, чувства неловкости и худо скрытой досады великий князь не мог как следует выяснить, зачем он, собственно, пришел к матери, и неточно поставил вопрос. Он хотел заинтересовать мать судьбой пропавшей, хотел сказать, что справедливость не потерпит безнаказанности за такие темные дела, что, наверное, она выведет преступников на чистую воду, а получилось так, словно он грубо и резко требовал отчета, куда именно девалась Бодена.
— Ты, должно быть, не совсем здоров, — сухо и пренебрежительно ответила Екатерина Алексеевна. — Неужели ты думаешь, что у меня больше и дела нет, как следить, куда и зачем поехала та или иная женщина сомнительного поведения?
— Ваше величество, вам должно быть известно, что Мария Девятова не «поехала», а исчезла...
— Почему это должно быть мне известно? Наоборот, я только теперь узнал это от тебя, сын мой! Ведь я не имею таких оснований, как ты, следить за ее судьбой!
— Ваше величество, мне кажется, что меня в данном случае можно оставить совершенно в стороне. Дело идет о том, что одна из Ешших подданных исчезла таинственным образом и что (Обстоятельства дела заставляют подозревать преступление. Я могу быть нелюбимым сыном, но неужели от этого должно страдать правосудие?
— Друг мой, я повторяю, что ты, должно быть, нездоров. Для расследования преступлений и наказания преступников в государстве существует полиция и суд. Или, может быть, ты уже обращался куда следует и тебе не захотели дать законное удовлетворение? Вот в таком случае ты прав, что обращаешься ко мне: назови мне имена этих преступно небрежных чиновников, накажу их!
— К чему эта вечная комедия? Что может сделать какой-нибудь полицмейстер, раз в дело замешан либо светлейший князь Потемкин, либо другой высокопоставленный негодяй!
— Я требую, — крикнула государыня, с бешенством ударив кулаком по столу, — я требую, чтобы ты с подобающим уважением говорил о человеке, которого я удостоила высшим доверием!
— Ты не можешь требовать, мать, чтобы я был так же слеп, как и ты. Если ты принимаешь злого духа за своего ангела-хранителя...
— Приказываю тебе замолчать и не вмешиваться не в свое дело. Что тебе нужно от меня?
— Так как таинственным образом исчезла сестра покровительствуемого мною поэта Державина, так как я знаю, что ее преследовал своей местью князь Потемкин, так как я уверен, что это злое дело не обошлось без его участия, то я прошу расследования...
— Так как, так как, так как!.. Где исчезла эта особа?
— В Москве.
— Кто является ближайшей заинтересованной стороной?
— Ее двоюродный брат, поэт Державин.
— Ну, так вот ему и надлежит принимать те или иные шаги. Предпринимал он их или нет?
— Но ведь Державин был здесь, в Петербурге, и обращался...
— Перед тем как побывать в Петербурге, Державин обращался к московской полиции, которой было произведено тщательное расследование. Никаких следов насилия не было обнаружено.
— Как? Так вам, ваше величество, это известно? А ведь только что вы сами изволили сказать, что ничего не знаете об исчезновении Девятовой.
Императрица густо покраснела.
— Да мне и сейчас ничего не известно об этом, так как обстоятельства дела не указывают на насильственное похищение, а заставляют предполагать добровольное бегство к новым авантюрам. Словом, пользуясь уже готовым логическим построением, которое вы, ваше высочество, только что дали в своей просьбе о расследовании, я отвечу вам: так как ничто не доказывает факта преступления, так как во время исчезновения этой особы Потемкин был в Крыму, так как вы, ваше высочество, упорно не желаете достаточно прилично и вежливо разговаривать со своей матерью и государыней, то предлагаю вам вернуться в Павловск, чтобы там на досуге заняться своим воспитанием! До свидания!
— Хорошо, я ухожу, здесь мне действительно делать нечего. Но мне интересно было бы еще раз слышать из ваших уст: вы и в самом деле не знаете, где находится Мария Девятова?
— Кто дает тебе право обращаться ко мне с таким вопросом? Кстати, скажи и ты мне: чем прикажешь объяснить то горячее участие, которое ты проявляешь к этой авантюристке?
— Тем, что я глубоко, искренне, всецело привязан к ней!
— И ты осмеливаешься откровенно признаться в этом? Ты, женатый человек? Ты, наследник престола, который должен подавать пример всем остальным?
— Меня никто не смеет упрекать ни в чем: ты насильно заставила меня жениться. Я очень уважаю свою жену, но любить ее не могу.
— Ну, конечно, еще бы! Она слишком хороша и невинна для этого! Вот если бы она была развратной цыганкой, то больше нравилась бы такому ничтожеству, как ты!
Павел Петрович скрестил руки на груди и кинул на мать такой преисполненный холодной ярости взгляд, что даже она, при всей своей твердости и самообладании, почувствовала себя смущенной и скованной.
— Мать, мать! — тихо сказал он, и каждый звук его голоса дрожал угрозой и ненавистью. — Самый жалкий, забитый, замученный пес начинает кусаться, если его уж очень несправедливо бьют и шпыняют при каждом случае! Еще раз спрашиваю, где Мария Девятова?
— Я сказала, что не знаю!
— Ты лжешь!
— Как ты смеешь...
— Ты лжешь! — еще громче крикнул матери великий князь, подходя к ней ближе и осыпая ее молниями своего взгляда, под которыми она снова почувствовала себя сломленной и странно безвольной. — Ты лжешь! Огненными письменами написано на твоем лице, что ты знаешь, где она! Негодяй Потемкин, чтобы отомстить одним ударом и Марии Девятовой, и мне, уговорил тебя сгноить ее где-нибудь в тюрьме, а ты... ты, прославленная за мудрость и справедливость, участвуешь в низкой интриге, направленной против твоего сына!
— Ты не смеешь требовать от меня отчета... Даже если все это верно, то я вправе удалить развратную девку, которая втирается между моим сыном и его женой... Какая наглая распущенность! Иметь такую жену и изменять ей черт знает с кем! Я не потерплю больше такого разврата.
Великий князь рассмеялся ироническим, скрипучим смехом и язвительно сказал:
— Какая величественная картина! Моя мать проповедует высшую мораль! Моя мать, которая меняет флигель- адъютантов, словно перчатки...
— Вон отсюда! — задыхаясь крикнула государыня.
Но снова взгляд сына заставил ее сжаться.
— Я ухожу, — сказал он, — ухожу, еще раз убедившись, что всякий смазливый парень тебе дороже, чем сын. Да простит тебе Господь этот великий грех! Мать, мать, ведь ты забыла, что я — твой сын!
— Ты не сын мне, раз осмеливаешься так говорить со мной! — крикнула государыня.
Павел Петрович, бывший в этот момент уже около самой двери, остановился, обернулся к матери и, снова
окинув ее язвительным, полным ненависти взглядом, презрительно бросил:
— Вот как! До сих пор я предполагал, будто я не сын своего бедного, убиенного отца! Недавно вы, ваше величество, убедили меня, что это предположение ошибочно. Теперь вы снова открываете мне приятную истину: я — не сын вам! Ну, что же! В этом было бы слишком мало чести!
Он повернулся и быстро вышел из кабинета.
Почти без сил Екатерина Алексеевна откинулась на спинку кресла и замерла в судорожной, бесслезной муке. Бог знает, сколько дала бы она, чтобы быть в силах заплакать, заголосить, словно простая баба, потоками живительных слез размягчить этот камень в груди! Но слез не было... Грудь сухо и судорожно дергалась, к горлу подкатывал желчный, колючий клубок, от которого спирало дыхание, и сердце билось, трепетало, разрывалось, исходя кровью...
Слова сына не столько оскорбили ее, сколько вызвали вновь бурю укоров совести, бурю, время от времени прорывавшуюся и терзавшую бесконечно...
— Господи, ведь Ты видел, Ты видел! — шептали ее запекшиеся губы.
И перед глазами опять развертывалась безрадостная картина ее прошлого.
Вот молоденькой, полной желания добра принцессой прибыла она в далекую, чуждую Россию. Императрица Елизавета Петровна обласкала ее, но жених, великий князь Петр Федорович, с первых же шагов оттолкнул ее своей грубостью, невоспитанностью, какой-то злобой... Ей искренне хотелось подойти к нему поближе, скрасить его жизнь, но ни ей, ни ему от этого не становилось лучше: все благие намерения рушились перед неумолимой действительностью...
Однажды на прогулке она видела такую сцену. На набережной, около иностранного парусника, подрались два матроса. Третий хотел их разнять, но тогда дерущиеся напали на примирителя и жестоко избили его. Вот и она сыграла такую же печальную роль: она не сошлась ближе с мужем, но впала в немилость у императрицы...
Оскорбления, оскорбления, оскорбления... Сколько слез было пролито тогда!.. Господи, Ты видел!
Все время ей твердили, что она чужая, что она ненужная. Она чувствовала в себе силы и знания, чтобы принять участие в ходе государственных дел, но малейшая попытка с ее стороны заговорить о чем-нибудь таком принималась сухо, небрежно, враждебно: Елизавета Петровна была ревнива к власти. И ей вечно давали понять, что она не исполняет своего прямого назначения, а лезет в чужую область, что она нужна лишь постольку, поскольку от нее может произрасти новая ветвь российского престолонаследия.
И вот свершилось: она почувствовала себя матерью. Это было, пожалуй, самой светлой порой ее жизни тогда. За ней ухаживали, о ней заботились, она сразу стала нужной, дорогой... И она отдавалась этой волне ласки и заботливости, старательно отгоняя от себя назойливую мысль, что и холят-то ее только как хрупкий сосуд, вмещающий в себя будущего императора.
Впрочем, были и сомнения: а вдруг будет девочка?
Господь услышал ее пламенные мольбы, родился сын... Павел... С какой любовью, с какой просветленной нежностью она впервые склонилась к этому комочку пищавшего, сморщенного мяса, который был плотью от ее плоти и кровью от ее крови! И вдруг... вдруг пришли две статс-дамы и унесли люльку с царственным младенцем к императрице. Елизавета Петровна взяла новорожденного к себе, сама ухаживала и воспитывала его, почти не подпуская мать к сыну... И с первых же дней это поселило между нею и сыном Павлом холод и отчуждение...
Господи, Ты видел!
Как искренне хотела она быть доброй матерью, доброй женой!.. Но люди нарочно ограждали ее непреодолимой стеной от того, что было ее долгом.
Императрица Елизавета умерла, и перед Екатериной открылась новая жизнь. Но эта жизнь с первых же шагов оказалась путем крестных мук.
Прежде ее и Петра III хоть немного сближало то, что оба они страдали от капризов императрицы, теперь же он был предоставлен самому себе и, словно вырвавшийся на свободу школьник, торопился использовать открывшийся перед ним простор.
Что это была за жизнь?
Вот чреватое последствиями пиршество... В столовой накурено крепким немецким кнастером — словно и не во дворце, а в плохой немецкой пивной. Петр Федорович пил стакан за стаканом и, как всегда, быстро напивался. Он был красен, злобен, придирчив, только и думал, чем бы побольнее задеть императрицу-жену... Как был он груб, как разнуздан! Он щипал и обнимал соседок, чуть ли не сажал их на колени... И вдруг... Она, Екатерина, не поверила своим ушам, но это было так: царственный супруг громко назвал ее при всех «дурой», да, мало того, приказал дежурному камергеру пойти и передать это ей тут же...
А вечером братья Орловы сообщили, что нельзя терять ни минуты: император хочет развестись с ней и заточить ее в монастырь...
И вот свершился переворот... Она не хотела зла мужу, она просто не видела иного пути обезопасить и себя, и сына, и Россию... Но Орлов перестарался... Господи, если бы она могла уничтожить эту страницу своей жизни!..
И вот она — всесильная императрица. В каком ужасном состоянии застала она страну! Казна была истощена, русское оружие унижено раболепством, с которым император Петр III поторопился избавить короля Фридриха
Прусского от неприятного положения, созданного для него императрицей Елизаветой; народ был темен, забит, истощен плохим правлением и корыстными чиновниками. Куда ни глянь — везде были ужас, мерзость запустения...
Она искренне хотела добра стране. Сын попрекнул ее флигель-адъютантами... Но разве виновата она, что не могла найти ни в ком человека?
И ведь не вспомнит он, что все ее интимные друзья были людьми, отмеченными особыми способностями. Орловы — отличные администраторы (борьба с чумой в Москве) и полководцы (Чесма!); Завадовский создал целую финансовую систему и умело руководил основанным по его плану государственным банком, Потемкин...
Да, Потемкин... Много зла принес он, это она знает. Но где же те весы, на которых учесть меру зла и меру добра? Потомство рассудит, потомству будет виднее, но без Григория она как без рук.
Разве так легко и приятно восседать на престоле? В начале царствования она искренне хотела поднять человека, возвысить его самосознание, привлечь его к активной творческой работе как гражданина своего отечества. Но неумолимый рок вечно вставлял палки в колеса ее предначертаний. Грозный призрак революции надвигался с запада, гидра вольнодумства грозила пожрать законных государей... Да еще свои постоянные бунты, мятежи, заговоры...
Да, заговоры! Если бы не Потемкин, плохо пришлось бы ей... Вот и сын Павел тоже: ведь сам подкапывается под нее, сам вступает в переговоры с врагами трона... Ее-то попрекает, а что сам делает? Злоумышляет на законного государя!
Законного... Так ли это? О, конечно, по уму, по выдающимся способностям, по государственному гению — она и впрямь законная монархиня. Но если разобраться в завещании императрицы Елизаветы, если спросить беспристрастных догматиков государственного права, то они, 242
пожалуй, скажут, что она, Екатерина, владеет престолом вопреки законным правам сына Павла...
Но что такое мертвый закон против живой жизни? Неужели во имя сухой буквы надо взять да уничтожить дело своих рук, навлечь на страну ряд новых бедствий? Отдать корону этому несдержанному, необузданному в страстях, злобному сыну, который до отвращения напоминает ненавистного ей мужа? Разве нет у нее обязанности перед страной, которая только пострадает от этого?
Пострадает!.. А счастлива ли теперь страна? Ведь Потемкин сумел доказать ей, что все намеченные ею свободолюбивые реформы несвоевременны, вредны, опасны. Ведь по-прежнему рабы стонут в суровых тисках крепостничества, по-прежнему свободная мысль встречает только преследования... Разве не пришлось ей самой наложить оковы на тех, кого она считала лучшими людьми?
Но все равно — жребий избран, чаша налита. Что бы ни было — она допьет до конца эту чашу!
А с сыном-то как же быть? Неужели так и жить с ним в чаду вечных перебранок, упреков, раздоров?.. Разве уж так безвинна она сама по отношению к нему? Разве не приходилось ей зачастую становиться на сторону Потемкина даже в тех случаях, когда она ясно видела неправоту последнего?
Ах, как все это бесконечно, невыносимо тяжело, как хотелось бы забыться, не думать, отдохнуть от всего... или хоть поплакать!..
Но не было слез, и по-прежнему грудь судорожно сжималась в невысказанной муке...
Портьеры у дверей тихо шевельнулись, и оттуда вышел молодой человек. Он был красив, словно античный герой. Голубые, невинные глаза, полные очаровательной мечтательности, смотрели нежно и задумчиво. Глубокой
поэзией дышал весь его облик — при взгляде на него вспоминался Ромео Шекспира. Он был очень хрупкого сложения; округлость плеч, развитые бедра, безбородое лицо, ослепительно белая кожа, крошечная нога, кораллово-красный маленький, капризный рот делали его похожим скорее на переодетую девушку, чем на мужчину. Да и весь он был полон какой-то гибкости, покорности, женственности. ..
Это был Александр Дмитриевич Ланской, новый флигель-адъютант императрицы Екатерины, бывший на тридцать лет моложе ее.
Когда Потемкин преподнес императрице миниатюрный портрет Ланского, она сейчас же пожелала видеть оригинал. Она думала, что портрет льстит оригиналу, но увидела, что на самом деле оригинал бесконечно превосходил портрет, и что-то мощное, глубокое шевельнулось в ее сердце.
Но это было не похоже на то, что испытывала она к последним своим фаворитам. Прислушавшись к своему сердцу, императрица вспомнила, что один только Поня- товский произвел когда-то такое же впечатление на нее — впечатление чудного художественного произведения, полного глубокой поэзии...
Но Понятовский был на заре ее жизни, а Ланской засверкал уже к закату. Однако теперь ее сердце было надломлено вечными исканиями; все те, кого она приближала к себе, оказались грубыми животными; все источники ее духовной жизни были запачканными, мутными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37