Выздоровев, Купидон озверел. Он мечет громы и молнии, грозит европейским скандалом, процессом, разоблачениями и терроризирует Мессалину настолько, что она запирается от него, боится выходить и выезжать и не решается что-либо предпринять против него. Это спасает Купидона, положение которого было очень шатким. Но раз боятся...
Впрочем, говорят, что Мессалина не отказалась от своего проекта, а только ждет, когда удастся сбросить с плеч Одноглазого».
Дальше шли менее интересные мелкие придворные новости.
Бибиков не ошибался: императрица Екатерина серьезно думала выйти замуж за своего Антиноя. Все видели, каким безумием была эта затея, но кто же мог взять на себя смелость обратиться к императрице с уговорами, раз она не спрашивала ничьего совета?
И все-таки нашелся человек, которому уже нечего было терять. Граф Никита Иванович Панин, почувствовав приближение смерти, дал знать государыне, что умирает и о многом хотел бы переговорить с ней напоследок. Императрица сейчас же приехала к почтенному старцу, и, говоря о разных государственных делах, которые следовало разрешить после него, он коснулся между прочим и проекта ее брака с Ланским.
Государыня грозно сдвинула брови.
— Я умираю, царица! — просто сказал Панин и продолжал говорить об этом щекотливом вопросе.
Он представил императрице все безумие затеянного ею шага; он говорил так ясно, так разумно, так беззлобно, в нем так ярко чувствовался готовый воспарить к горним высотам дух, что на Екатерину II это произвело огромное впечатление. Прощаясь с графом, она дала ему слово, что откажется от своего намерения, и когда на другой день она узнала о смерти старика, она мысленно повторила, что сдержит данное ему слово.
Ланской был вне себя, когда узнал, что его пятидесятидвухлетняя «Зоренька» раздумала. Жизнь при дворе, полном интриг, разврата и лжи, уже затронула его душу, и он был далеко не так нечувствителен к суетному тщеславию, как прежде. И, считая, что виной всего этого является Потемкин, он принялся на каждом шагу, чем мог, досаждать ему.
— Знаешь что, Кукареку, — сказал однажды светлейший своему врачу, вернувшись из дворца, — мальчишка бесится с каждым днем все больше и больше. Я терпел, терпел, но теперь он начинает мне надоедать.
— Иначе говоря, он все более становится опасным, — невозмутимо комментировал Бауэрхан.
— Ты ужасно любишь ставить точки над , Кукареку! Ну, допустим, что так: да, он все более и более опасен! Ты только подумай, что бы вышло, если бы императрица привела в исполнение свой безумный проект?
— Да не беспокойтесь, она еще приведет!
— Следовательно, теперь самая пора...
— Отделаться...
— От этого мальчишки.
— Но как?
— Ну, милый мой! На этот вопрос не я тебе, а ты мне должен ответить! Ты у меня — химик...
— Химия — прекрасная наука, ваша светлость, но в ней заключаются также большие неудобства. Так, например, для врагов вашей светлости оказалось страшно неудобным, что существует отличное противоядие против мышьяка!
— Да, в этом ты прав. Но мышьяк — это старо. Ты недавно рассказывал, что тебе удалось добыть что-то новое?
— Ах, табачный яд? Да.
— Что за прелесть?
— Это прозрачная, бесцветная, маслоподобная жидкость, которая пахнет табаком, так как составляет его ядовитую сущность. Жидкость легко воспламеняется, горит ярким, спокойным огнем, растворяется в воде механически, а химически — растворяется в алкоголе, эфире...
— Брось, братец, науку. Переходи к сути!
— Ну, и представляет собой один из самых сильных ядов. Он не оставляет никаких следов отравления, но действие его быстро и разрушительно.
— Это открытие делает тебе честь!
— Только в том случае, ваша светлость, если оно может принести какую-нибудь пользу!
— Мы с тобой всегда до чего-нибудь договоримся! А нельзя ли мне получить немножко этой жидкости?
— Я случайно захватил флакон с собой! Вот он, ваша светлость!
— Давай, Кукареку, давай! Спасибо тебе, старый друг.
Через неделю Ланской заболел. Государыня ухаживала за ним с нежной, самоотверженной заботливостью, не отходя от больного ни днем ни ночью. Она обещала врачам все блага мира, если только им удастся спасти Ланского. Но врачи кивали головой и молча отходили в сторону. Только Роджерсон осмелился сказать:
— Ваше величество, больной, очевидно, отравлен. Спасение невозможно!
— Отравлен! — в ужасе вскрикнула императрица. — Но чем?
— Неизвестным мне ядом, поэтому и нельзя спасти больного: неизвестен яд, неизвестно и противоядие!
Императрица упала в глубокий обморок. Когда она очнулась, то увидела, что ее горячо любимый фаворит навсегда сомкнул свои глаза. Князь Александр Дмитриевич Ланской умер, не достигнув и двадцати пяти лет.
Трудно, невозможно описать все отчаяние императрицы. Ей казалось, что ее самое отпевают, что ее опускают в могилу и засыпают землей. Она постарела еще больше. Долгое время она не выходила из кабинета, где сидела вдвоем с Боденой, оплакивая дорогого покойника... Бодена серьезно опасалась за жизнь и рассудок своей высокой покровительницы...
В день похорон Ланского Потемкину было предписано уехать в Херсон. Императрица не могла ни в чем обвинить его: ведь кроме Потемкина было много лиц, которым могла быть на руку смерть юного фаворита, но она инстинктивно не могла видеть светлейшего, особенно пока ее горе было настолько свежо и остро.
Уезжая, Потемкин подарил Бауэрхану золотую табакерку, осыпанную крупными бриллиантами, стоимостью больше пяти тысяч рублей.
— Это было легко заработано! — сказал Бауэрхан.
Время — лучший целитель. Нет таких ран, нет таких сердечных страданий, которые не затянулись бы, не смягчились бы под его благодетельным влиянием.
Проплакав пять месяцев подряд над могилой любимого фаворита, Екатерина II вдруг почувствовала, что ей слишком тяжело продолжать жить в этой скорби, что она еще слишком молода, чтобы оставаться без ласки, без любви, без нежного сочувствия.
Придумать достойного заместителя покойному — это было вполне в компетенции Потемкина, и когда ему было разрешено вернуться из Херсона, он первым делом стал тщательно осматривать офицеров, выбирая подходящих.
Он остановился сразу на двоих — на Петре Ермолове и Александре Мамонове. Под каким-то незначительным предлогом он послал их обоих к императрице, чтобы она сама решила, который из них больше подходит ей. Ей понравились оба, но она решила сначала остановиться на Ермолове.
Сейчас же Потемкин поспешил произвести поручика Ермолова в свои адъютанты; в качестве такового он имел доступ к императрице, а она через месяц произвела Ермолова в полковники и взяла к себе флигель-адъютантом. Ермолов переехал в те же комнаты, которые занимал до того Ланской. Государыня подарила ему для первоначального обзаведения сто тысяч рублей и дала для уплаты мелких долгов еще пятьдесят тысяч рублей.
Нрвый флигель-адъютант представлял собою тип самого обыкновенного армейского офицера. Он не был ни умен ни глуп, ни образован ни полный невежда, ни рыцарь ни проходимец. Вернее — всего понемножку. Конечно, быстрая перемена в его судьбе не могла не вскружить ему голову — «белый араб от радости взбесился!», добродушно говаривал Потемкин.
Это прозвище — «белый араб» — было дано Ермолову и утвердилось за ним благодаря Потемкину. Кличке нельзя было отказать в меткости: действительно, Ермолов был курчав, имел широкие скулы, толстые, чувственные губы и белые как снег зубы — словом, вполне арабчонок, если бы только не льняные волосы.
«Белый араб» недолго продержался в милости у государыни, но его падение было связано с целой цепью причин.
У Ермолова был дядя, некто Левашов, живший исключительно карточной и бильярдной игрой. Хотя его и считали шулером, но он тем не менее принадлежал к числу постоянных партнеров Потемкина.
Подругой жизни Левашова была весьма сомнительного поведения немка, начавшая свою карьеру на шоколадной фабрике в Кенигсберге, а потом ставшая «рабыней веселья», в качестве каковой она и прибыла пытать счастье в Петербург. Как ее звали на самом деле, никто не знал. В шикарном квартале ее звали «Гелией», в квартале средней руки — «черноглазой Машкой», в рабочем — «Минной Ивановной». Отличаясь крайней беспорядочностью жизни, она то пировала под именем Гелии с дворянчиками из не особенно богатых, то, пропив все свои туалеты, делила в качестве Минны Ивановны трудовую косушку рабочего. После того как она несколько раз совершила подобные и восхождения, побывала два-три раза в больнице, посидела несколько раз в кутузке за назойливые приставания к прохожим, судьба столкнула ее с полковником в отставке Левашовым, и она переехала к нему на постоянное житье.
В прошлой карьере у Гелии-Машки-Минны было одно отличительное достоинство: не умея никогда сберечь ни одной копейки для себя, она с одинаковым шиком «пускала по ветру» как бедного рабочего, так и богатого помещика. В крайнем случае она довольствовалась и малым, но не было такого большого, которого хватило бы на ее потребности. Нечего и говорить, что скромного бюджета Левашова не хватало на ее жизнь. До того времени он просто играл не особенно чисто, теперь же пустился да откровенное, профессиональное шулерство.
Однажды, явившись к Потемкину, он притащил с собой также и свою Гелию.
— Вот, ваша светлость, прекрасная Леда, которая ощипала уже не одного лебедя и разорила не одного Юпитера! — сказал он, представляя князю свою сожительницу.
Та бесстыдно улыбнулась при этом и показала два ряда таких жемчужно-белых зубов, которые особенно нравились светлейшему.
— А ну-ка, покажись! — сказал он и стал бесцеремонно вертеть Гелию, осматривая ее по всем статьям, словно лошадь. — Ничего! Товарец добрый! — заключил он в результате.
Сели играть. Потемкин пожелал играть в кости и уже это не понравилось Левашову: в кости не сплутуешь. К тому же ему сильно не везло: он стал горячиться и проиграл все, что у него было.
— Ваша светлость, изволите продолжать играть в кредит? — спросил он.
— Нет! — спокойно отрезал князь.
— Тогда я могу предложить следующее: я поставлю на карту свою подругу, а вы — некоторую сумму, в какую ее оцените...
— Хорошо, но назначь сам.
— Пять тысяч рублей не много будет?
— Нет! — сухо отрезал Потемкин.
— Тогда давайте играть. Выиграю — деньги мои, ну, а проиграю...
— Тогда что?
— Что ж тогда? Останется только пулю в лоб пустить!
— Ничего не имею против!
Стали бросать кости. Первый бросал Потемкин и выкинул семнадцать очков. Он уже втайне торжествовал, но Левашов выкинул очком больше.
— Я проиграл! — равнодушно заметил князь. — Угодно вам продолжать игру?
— С удовольствием!
На этот раз проиграл Левашов: кучка золота уплыла так же быстро, как и появилась.
— Ну, что же, попытаем еще раз! — сказал он.
— На тех же условиях?
— На тех же, ваша светлость!
Опять кинули кости, и опять судьба отвернулась от Левашова: он проиграл.
— Ну, что же, — безнадежно сказал он, — все пропало, мне остается только уйти...
— Как уйти? — крикнула Гелия. — Нет, голубчик, ты должен исполнить свое обещание и застрелиться!
— Обещаний, сударь, на ветер не дают, — сухо прибавил Потемкин.
Левашов грустно посмотрел на Гелию, достал из кармана заряженный пистолет, засунул дулом в рот и спустил курок.
Гелия разразилась презрительным хохотом. Потемкин позвонил и приказал убрать труп, что было немедленно исполнено.
— Ну а ты, красавица, останешься у меня до утра! — спокойно сказал светлейший.
— До утра? А потом?
— В свое время узнаешь! — ответил Потемкин, обнимая Гелию.
На следующее утро он сказал ей:
— Ну-с, красавица, а теперь убирайся, да поскорее! Такое подлое, развратное существо, как ты, опасно держать у себя слишком долго!
— Как «убирайся»? — начала было кричать Гелия, но Потемкин позвонил и приказал выбросить ее за дверь, что и было буквально исполнено.
Когда Ермолов узнал обо всем этом, он кинулся к Потемкину и принялся кричать на него, угрожая всеми карами и громами, как небесными, так и земными.
Потемкин взял его за шиворот и собственноручно выбросил из дверей во двор; он мог безопасно пойти на это, так как более чем когда-либо был нужен императрице: это было время горячего обсуждения византийского проекта.
После такой расправы светлейший поехал во дворец и без всяких околичностей сказал императрице:
— Ваше величество, я явился с просьбой немедленно прогнать Ермолова!
— Почему? Что такое случилось?
— Он ведет себя со мною неподобающим образом. Только что он наговорил таких дерзостей, что я был принужден собственноручно выбросить его за дверь.
— Как жаль! — задумчиво сказала государыня. — Он такой смешной, такой забавный...
— Но это не дает ему право третировать старейших слуг вашего величества!
— Ну, да, конечно... Хорошо, через три дня я его удалю!
— Извините, ваше величество, я не стану ждать и трех часов. Моя честь должна получить удовлетворение немедленно!
— Вы забываете, князь, с кем вы говорите?
— Нет, нисколько. Я говорю с императрицей Екатериной, которую весь мир называет мудрой и справедливой.
— Но нельзя же быть таким нетерпеливым!
— В делах чести, ваше величество, отлагательства быть не может!
— Ах, какой ты!.. Ну, хорошо, завтра утром я удалю
его!
— Как угодно будет вам, ваше величество, но тогда сегодня я попрошу отпустить меня на покой!
— Господи, ну неужели ты не можешь подарить мне несколько часов?
— В деле чести — нет...
— Ну что с тобой поделаешь! Ладно, будь по-твоему!
Через полчаса Ермолов получил от императрицы в
подарок сто тысяч рублей и предписание немедленно выехать из Петербурга. Через два часа он мчался по московскому шоссе.
В тот же день, когда Ермолов так неожиданно для себя слетел с вершины своего счастья, вечером императрица пригласила к ужину второго из присланных ей когда- то Потемкиным офицеров — Александра Мамонова. На следующий день Мамонов переехал в очищенные Ермоловым комнаты.
Мамонов заметно выделялся из всей вереницы фаворитов, последовательно приближаемых императрицей в последнее время. Он далеко не отличался красотой, у него был дурной цвет лица и калмыцкие скулы, он был самым некрасивым интимным другом императрицы, и все- таки в очень короткое время ему удалось совершенно вытеснить из сердца государыни образ «незабвенного» Ланского.
Мамонов был очень умен, честолюбив, образован, циничен и скрытен. В его взоре сквозило превосходство; редко кто дерзал оскорбить его — а ведь он не был ни бретером, ни выдающимся мастером шпаги. Впоследствии, будучи за границей и присутствуя на рауте у Кауница,
Мамонов спокойно рассказывал о своей роли при русской императрице, об удивительном запасе молодых сил в этом старом заплывшем жиром теле, о некоторых неудобствах обязанностей фаворита, о выгодности последних вообще и для него — в частности.
Существуют вещи, о которых все знают, но в которых нельзя признаваться. Всякого другого за подобные рассказы в аристократическом обществе немедленно бы оборвали, осыпали ироническими замечаниями, перестали принимать...
Однажды в ответ на одно из особенно циничных признаний Мамонова слушатели было возмутились, а влиятельный князь фон Ритберг-Азенау даже пустил ядовитое замечание.
Но Мамонов обвел общество спокойным, ледяным взглядом — и присутствующие поспешили выразить на лицах растерянную улыбку; потом он уставился на фон Ритберга, и через секунду князь как-то удивительно глупо сорвался с места, подбежал к Мамонову с комплиментами, прося непременно посетить его.
— Хорошо, ваша светлость, — все тем же ровным, ледяным голосом ответил Мамонов, — если выберу время, то как-нибудь заеду к вам! — И, кинув эту небрежную фразу, он равнодушно отвернулся от князя.
Мы нарочно привели эту сценку, чтобы показать, сколько нравственной силы и способности оказывать влияние на других было заложено в этом человеке.
По отношению к Потемкину Мамонов с первого же дня сумел поставить себя в совершенно определенные рамки. Когда после официального признания Мамонова новым фаворитом светлейший сунулся было к нему с советами и указаниями, последний безукоризненно вежливо оборвал Потемкина. В дальнейшем он достаточно ясно показал, что не позволит светлейшему ни на йоту вмешиваться. Он очень прозрачно намекнул, что не имеет ни малейшего желания вступать в борьбу с Потемкиным, так как хочет с большей пользой употребить время на 326
собственную карьеру, но если его поставят в необходимость поднять перчатку, то...
Потемкин внутренне выругался, но должен был примириться с этим. Ему некогда было теперь возиться с Мамоновым — государыня все чаще поговаривала о своем желании посетить юг России, и приходилось слишком много работать над обустройством новых русских областей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Впрочем, говорят, что Мессалина не отказалась от своего проекта, а только ждет, когда удастся сбросить с плеч Одноглазого».
Дальше шли менее интересные мелкие придворные новости.
Бибиков не ошибался: императрица Екатерина серьезно думала выйти замуж за своего Антиноя. Все видели, каким безумием была эта затея, но кто же мог взять на себя смелость обратиться к императрице с уговорами, раз она не спрашивала ничьего совета?
И все-таки нашелся человек, которому уже нечего было терять. Граф Никита Иванович Панин, почувствовав приближение смерти, дал знать государыне, что умирает и о многом хотел бы переговорить с ней напоследок. Императрица сейчас же приехала к почтенному старцу, и, говоря о разных государственных делах, которые следовало разрешить после него, он коснулся между прочим и проекта ее брака с Ланским.
Государыня грозно сдвинула брови.
— Я умираю, царица! — просто сказал Панин и продолжал говорить об этом щекотливом вопросе.
Он представил императрице все безумие затеянного ею шага; он говорил так ясно, так разумно, так беззлобно, в нем так ярко чувствовался готовый воспарить к горним высотам дух, что на Екатерину II это произвело огромное впечатление. Прощаясь с графом, она дала ему слово, что откажется от своего намерения, и когда на другой день она узнала о смерти старика, она мысленно повторила, что сдержит данное ему слово.
Ланской был вне себя, когда узнал, что его пятидесятидвухлетняя «Зоренька» раздумала. Жизнь при дворе, полном интриг, разврата и лжи, уже затронула его душу, и он был далеко не так нечувствителен к суетному тщеславию, как прежде. И, считая, что виной всего этого является Потемкин, он принялся на каждом шагу, чем мог, досаждать ему.
— Знаешь что, Кукареку, — сказал однажды светлейший своему врачу, вернувшись из дворца, — мальчишка бесится с каждым днем все больше и больше. Я терпел, терпел, но теперь он начинает мне надоедать.
— Иначе говоря, он все более становится опасным, — невозмутимо комментировал Бауэрхан.
— Ты ужасно любишь ставить точки над , Кукареку! Ну, допустим, что так: да, он все более и более опасен! Ты только подумай, что бы вышло, если бы императрица привела в исполнение свой безумный проект?
— Да не беспокойтесь, она еще приведет!
— Следовательно, теперь самая пора...
— Отделаться...
— От этого мальчишки.
— Но как?
— Ну, милый мой! На этот вопрос не я тебе, а ты мне должен ответить! Ты у меня — химик...
— Химия — прекрасная наука, ваша светлость, но в ней заключаются также большие неудобства. Так, например, для врагов вашей светлости оказалось страшно неудобным, что существует отличное противоядие против мышьяка!
— Да, в этом ты прав. Но мышьяк — это старо. Ты недавно рассказывал, что тебе удалось добыть что-то новое?
— Ах, табачный яд? Да.
— Что за прелесть?
— Это прозрачная, бесцветная, маслоподобная жидкость, которая пахнет табаком, так как составляет его ядовитую сущность. Жидкость легко воспламеняется, горит ярким, спокойным огнем, растворяется в воде механически, а химически — растворяется в алкоголе, эфире...
— Брось, братец, науку. Переходи к сути!
— Ну, и представляет собой один из самых сильных ядов. Он не оставляет никаких следов отравления, но действие его быстро и разрушительно.
— Это открытие делает тебе честь!
— Только в том случае, ваша светлость, если оно может принести какую-нибудь пользу!
— Мы с тобой всегда до чего-нибудь договоримся! А нельзя ли мне получить немножко этой жидкости?
— Я случайно захватил флакон с собой! Вот он, ваша светлость!
— Давай, Кукареку, давай! Спасибо тебе, старый друг.
Через неделю Ланской заболел. Государыня ухаживала за ним с нежной, самоотверженной заботливостью, не отходя от больного ни днем ни ночью. Она обещала врачам все блага мира, если только им удастся спасти Ланского. Но врачи кивали головой и молча отходили в сторону. Только Роджерсон осмелился сказать:
— Ваше величество, больной, очевидно, отравлен. Спасение невозможно!
— Отравлен! — в ужасе вскрикнула императрица. — Но чем?
— Неизвестным мне ядом, поэтому и нельзя спасти больного: неизвестен яд, неизвестно и противоядие!
Императрица упала в глубокий обморок. Когда она очнулась, то увидела, что ее горячо любимый фаворит навсегда сомкнул свои глаза. Князь Александр Дмитриевич Ланской умер, не достигнув и двадцати пяти лет.
Трудно, невозможно описать все отчаяние императрицы. Ей казалось, что ее самое отпевают, что ее опускают в могилу и засыпают землей. Она постарела еще больше. Долгое время она не выходила из кабинета, где сидела вдвоем с Боденой, оплакивая дорогого покойника... Бодена серьезно опасалась за жизнь и рассудок своей высокой покровительницы...
В день похорон Ланского Потемкину было предписано уехать в Херсон. Императрица не могла ни в чем обвинить его: ведь кроме Потемкина было много лиц, которым могла быть на руку смерть юного фаворита, но она инстинктивно не могла видеть светлейшего, особенно пока ее горе было настолько свежо и остро.
Уезжая, Потемкин подарил Бауэрхану золотую табакерку, осыпанную крупными бриллиантами, стоимостью больше пяти тысяч рублей.
— Это было легко заработано! — сказал Бауэрхан.
Время — лучший целитель. Нет таких ран, нет таких сердечных страданий, которые не затянулись бы, не смягчились бы под его благодетельным влиянием.
Проплакав пять месяцев подряд над могилой любимого фаворита, Екатерина II вдруг почувствовала, что ей слишком тяжело продолжать жить в этой скорби, что она еще слишком молода, чтобы оставаться без ласки, без любви, без нежного сочувствия.
Придумать достойного заместителя покойному — это было вполне в компетенции Потемкина, и когда ему было разрешено вернуться из Херсона, он первым делом стал тщательно осматривать офицеров, выбирая подходящих.
Он остановился сразу на двоих — на Петре Ермолове и Александре Мамонове. Под каким-то незначительным предлогом он послал их обоих к императрице, чтобы она сама решила, который из них больше подходит ей. Ей понравились оба, но она решила сначала остановиться на Ермолове.
Сейчас же Потемкин поспешил произвести поручика Ермолова в свои адъютанты; в качестве такового он имел доступ к императрице, а она через месяц произвела Ермолова в полковники и взяла к себе флигель-адъютантом. Ермолов переехал в те же комнаты, которые занимал до того Ланской. Государыня подарила ему для первоначального обзаведения сто тысяч рублей и дала для уплаты мелких долгов еще пятьдесят тысяч рублей.
Нрвый флигель-адъютант представлял собою тип самого обыкновенного армейского офицера. Он не был ни умен ни глуп, ни образован ни полный невежда, ни рыцарь ни проходимец. Вернее — всего понемножку. Конечно, быстрая перемена в его судьбе не могла не вскружить ему голову — «белый араб от радости взбесился!», добродушно говаривал Потемкин.
Это прозвище — «белый араб» — было дано Ермолову и утвердилось за ним благодаря Потемкину. Кличке нельзя было отказать в меткости: действительно, Ермолов был курчав, имел широкие скулы, толстые, чувственные губы и белые как снег зубы — словом, вполне арабчонок, если бы только не льняные волосы.
«Белый араб» недолго продержался в милости у государыни, но его падение было связано с целой цепью причин.
У Ермолова был дядя, некто Левашов, живший исключительно карточной и бильярдной игрой. Хотя его и считали шулером, но он тем не менее принадлежал к числу постоянных партнеров Потемкина.
Подругой жизни Левашова была весьма сомнительного поведения немка, начавшая свою карьеру на шоколадной фабрике в Кенигсберге, а потом ставшая «рабыней веселья», в качестве каковой она и прибыла пытать счастье в Петербург. Как ее звали на самом деле, никто не знал. В шикарном квартале ее звали «Гелией», в квартале средней руки — «черноглазой Машкой», в рабочем — «Минной Ивановной». Отличаясь крайней беспорядочностью жизни, она то пировала под именем Гелии с дворянчиками из не особенно богатых, то, пропив все свои туалеты, делила в качестве Минны Ивановны трудовую косушку рабочего. После того как она несколько раз совершила подобные и восхождения, побывала два-три раза в больнице, посидела несколько раз в кутузке за назойливые приставания к прохожим, судьба столкнула ее с полковником в отставке Левашовым, и она переехала к нему на постоянное житье.
В прошлой карьере у Гелии-Машки-Минны было одно отличительное достоинство: не умея никогда сберечь ни одной копейки для себя, она с одинаковым шиком «пускала по ветру» как бедного рабочего, так и богатого помещика. В крайнем случае она довольствовалась и малым, но не было такого большого, которого хватило бы на ее потребности. Нечего и говорить, что скромного бюджета Левашова не хватало на ее жизнь. До того времени он просто играл не особенно чисто, теперь же пустился да откровенное, профессиональное шулерство.
Однажды, явившись к Потемкину, он притащил с собой также и свою Гелию.
— Вот, ваша светлость, прекрасная Леда, которая ощипала уже не одного лебедя и разорила не одного Юпитера! — сказал он, представляя князю свою сожительницу.
Та бесстыдно улыбнулась при этом и показала два ряда таких жемчужно-белых зубов, которые особенно нравились светлейшему.
— А ну-ка, покажись! — сказал он и стал бесцеремонно вертеть Гелию, осматривая ее по всем статьям, словно лошадь. — Ничего! Товарец добрый! — заключил он в результате.
Сели играть. Потемкин пожелал играть в кости и уже это не понравилось Левашову: в кости не сплутуешь. К тому же ему сильно не везло: он стал горячиться и проиграл все, что у него было.
— Ваша светлость, изволите продолжать играть в кредит? — спросил он.
— Нет! — спокойно отрезал князь.
— Тогда я могу предложить следующее: я поставлю на карту свою подругу, а вы — некоторую сумму, в какую ее оцените...
— Хорошо, но назначь сам.
— Пять тысяч рублей не много будет?
— Нет! — сухо отрезал Потемкин.
— Тогда давайте играть. Выиграю — деньги мои, ну, а проиграю...
— Тогда что?
— Что ж тогда? Останется только пулю в лоб пустить!
— Ничего не имею против!
Стали бросать кости. Первый бросал Потемкин и выкинул семнадцать очков. Он уже втайне торжествовал, но Левашов выкинул очком больше.
— Я проиграл! — равнодушно заметил князь. — Угодно вам продолжать игру?
— С удовольствием!
На этот раз проиграл Левашов: кучка золота уплыла так же быстро, как и появилась.
— Ну, что же, попытаем еще раз! — сказал он.
— На тех же условиях?
— На тех же, ваша светлость!
Опять кинули кости, и опять судьба отвернулась от Левашова: он проиграл.
— Ну, что же, — безнадежно сказал он, — все пропало, мне остается только уйти...
— Как уйти? — крикнула Гелия. — Нет, голубчик, ты должен исполнить свое обещание и застрелиться!
— Обещаний, сударь, на ветер не дают, — сухо прибавил Потемкин.
Левашов грустно посмотрел на Гелию, достал из кармана заряженный пистолет, засунул дулом в рот и спустил курок.
Гелия разразилась презрительным хохотом. Потемкин позвонил и приказал убрать труп, что было немедленно исполнено.
— Ну а ты, красавица, останешься у меня до утра! — спокойно сказал светлейший.
— До утра? А потом?
— В свое время узнаешь! — ответил Потемкин, обнимая Гелию.
На следующее утро он сказал ей:
— Ну-с, красавица, а теперь убирайся, да поскорее! Такое подлое, развратное существо, как ты, опасно держать у себя слишком долго!
— Как «убирайся»? — начала было кричать Гелия, но Потемкин позвонил и приказал выбросить ее за дверь, что и было буквально исполнено.
Когда Ермолов узнал обо всем этом, он кинулся к Потемкину и принялся кричать на него, угрожая всеми карами и громами, как небесными, так и земными.
Потемкин взял его за шиворот и собственноручно выбросил из дверей во двор; он мог безопасно пойти на это, так как более чем когда-либо был нужен императрице: это было время горячего обсуждения византийского проекта.
После такой расправы светлейший поехал во дворец и без всяких околичностей сказал императрице:
— Ваше величество, я явился с просьбой немедленно прогнать Ермолова!
— Почему? Что такое случилось?
— Он ведет себя со мною неподобающим образом. Только что он наговорил таких дерзостей, что я был принужден собственноручно выбросить его за дверь.
— Как жаль! — задумчиво сказала государыня. — Он такой смешной, такой забавный...
— Но это не дает ему право третировать старейших слуг вашего величества!
— Ну, да, конечно... Хорошо, через три дня я его удалю!
— Извините, ваше величество, я не стану ждать и трех часов. Моя честь должна получить удовлетворение немедленно!
— Вы забываете, князь, с кем вы говорите?
— Нет, нисколько. Я говорю с императрицей Екатериной, которую весь мир называет мудрой и справедливой.
— Но нельзя же быть таким нетерпеливым!
— В делах чести, ваше величество, отлагательства быть не может!
— Ах, какой ты!.. Ну, хорошо, завтра утром я удалю
его!
— Как угодно будет вам, ваше величество, но тогда сегодня я попрошу отпустить меня на покой!
— Господи, ну неужели ты не можешь подарить мне несколько часов?
— В деле чести — нет...
— Ну что с тобой поделаешь! Ладно, будь по-твоему!
Через полчаса Ермолов получил от императрицы в
подарок сто тысяч рублей и предписание немедленно выехать из Петербурга. Через два часа он мчался по московскому шоссе.
В тот же день, когда Ермолов так неожиданно для себя слетел с вершины своего счастья, вечером императрица пригласила к ужину второго из присланных ей когда- то Потемкиным офицеров — Александра Мамонова. На следующий день Мамонов переехал в очищенные Ермоловым комнаты.
Мамонов заметно выделялся из всей вереницы фаворитов, последовательно приближаемых императрицей в последнее время. Он далеко не отличался красотой, у него был дурной цвет лица и калмыцкие скулы, он был самым некрасивым интимным другом императрицы, и все- таки в очень короткое время ему удалось совершенно вытеснить из сердца государыни образ «незабвенного» Ланского.
Мамонов был очень умен, честолюбив, образован, циничен и скрытен. В его взоре сквозило превосходство; редко кто дерзал оскорбить его — а ведь он не был ни бретером, ни выдающимся мастером шпаги. Впоследствии, будучи за границей и присутствуя на рауте у Кауница,
Мамонов спокойно рассказывал о своей роли при русской императрице, об удивительном запасе молодых сил в этом старом заплывшем жиром теле, о некоторых неудобствах обязанностей фаворита, о выгодности последних вообще и для него — в частности.
Существуют вещи, о которых все знают, но в которых нельзя признаваться. Всякого другого за подобные рассказы в аристократическом обществе немедленно бы оборвали, осыпали ироническими замечаниями, перестали принимать...
Однажды в ответ на одно из особенно циничных признаний Мамонова слушатели было возмутились, а влиятельный князь фон Ритберг-Азенау даже пустил ядовитое замечание.
Но Мамонов обвел общество спокойным, ледяным взглядом — и присутствующие поспешили выразить на лицах растерянную улыбку; потом он уставился на фон Ритберга, и через секунду князь как-то удивительно глупо сорвался с места, подбежал к Мамонову с комплиментами, прося непременно посетить его.
— Хорошо, ваша светлость, — все тем же ровным, ледяным голосом ответил Мамонов, — если выберу время, то как-нибудь заеду к вам! — И, кинув эту небрежную фразу, он равнодушно отвернулся от князя.
Мы нарочно привели эту сценку, чтобы показать, сколько нравственной силы и способности оказывать влияние на других было заложено в этом человеке.
По отношению к Потемкину Мамонов с первого же дня сумел поставить себя в совершенно определенные рамки. Когда после официального признания Мамонова новым фаворитом светлейший сунулся было к нему с советами и указаниями, последний безукоризненно вежливо оборвал Потемкина. В дальнейшем он достаточно ясно показал, что не позволит светлейшему ни на йоту вмешиваться. Он очень прозрачно намекнул, что не имеет ни малейшего желания вступать в борьбу с Потемкиным, так как хочет с большей пользой употребить время на 326
собственную карьеру, но если его поставят в необходимость поднять перчатку, то...
Потемкин внутренне выругался, но должен был примириться с этим. Ему некогда было теперь возиться с Мамоновым — государыня все чаще поговаривала о своем желании посетить юг России, и приходилось слишком много работать над обустройством новых русских областей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37