Потом она передумала — еще рано. Дато все равно не поднимется. Возвращаясь назад, она вдруг наткнулась в зеркале на свое отражение. Как у всех свыкшихся с одиночеством женщин, у Зины были немного необычные отношения со своим отражением. Она присматривалась к себе, как к чужой или как к приставучей подруге, которая не дает житья, лезет ежеминутно со своими советами, напоминает о чем-то не прямо, а намеками и недомолвками, иронической улыбочкой, напоминает о том, что хочется забыть, спрятать в самый дальний и темный уголок памяти, как прячут старую одежду в сундук. А она, твоя неразлучная подружка, тащит тебя к этому сундуку. И ты стоишь в темноте, уткнувшись лицом в рваную рубашку, пахнущую одуряюще, как ветка акации.
Жилы на шее и за ушами проступали так явственно, словно голубые слабые стебли растения, окаменевшего в янтаре. Жилы эти вздувались и на руках. Зина растопырила пальцы, как будто собиралась примерить перчатки, и принялась разглядывать свои руки. В ее теле росло голубое дерево с многочисленными тонкими ветвями, и теперь эти ветви подступали к прозрачным стенкам оранжереи.
Голубое дерево!
Чудо ботаники!
Терпение у нее в самом деле, как у дерева...
Терпение или бессилие?
И все это ценою добровольного тюремного заключения!..
— Неписаный договор между мужем и женой в этом
и заключается,— смеясь, говорит Теймураз,— что один из них, муж или жена, все равно кто, должен сидеть в тюрьме, чтобы вторая половина носила передачи.
Сидеть пришлось Зине, но Теймураз не только передач не носил, но и вовсе забыл к ней дорогу.
Она улыбнулась: Теймураз всегда любил замысловато выражаться. Во время их первого свидания он сказал:
— Я одинок. Одинок, как осел посреди поля!
Это сравнение четкостью и безжалостной простотой разорвало нежную, почти театральную ткань ее представлений. Она даже увидела этого осла, недвижно стоявшего в поле. Ее охватила безграничная печаль или, может быть, чувство, пропитанное слезами сострадания. Возможно, еще и потому, что от юноши, который впервые обнял ее, она не ждала этого так же, как не ждет ни одна девушка, и никогда не требует с самого начала чистосердечной исповеди, ибо правде предпочитает ту обольстительную неопределенность, которую принимает за любовь. И только потом, когда все уже свершилось, с образа осла сошла всякая поэтичность и остался только гудящий от зноя воздух: пустота... и еще ощущение того, что ее обманули, но не старым, тысячу раз, десятки тысяч раз испытанным, проверенным, избитым и все-таки всегда верным и надежным способом: луной, цветущей веткой, звездами, мокрым от слез платочком, таблетками люминала, но с помощью осла, торчащего в поле, глупого животного, хвостом отгоняющего назойливых мух!
Ей стало смешно. Если бы он был здесь (хоть бы!), она бы спросила: Темур, Темур, ты помнишь того осла?
— Какого? — удивился бы Теймураз (он обладает поразительной способностью все забывать).— Что за осел? Чей осел?
— Постой,— она прикрыла бы ему рот рукой.— Погоди! Тот осел, который один стоит посреди поля...
— Не выдумывай...
— Подожди! Тот самый, одинокий, молчаливый осел..,
Конечно, Теймураз не вспомнит, но все равно рассмеется, и они долго будут хохотать вдвоем.
«Обманщик,— улыбается Зина,— болтун!»
Что с ней сегодня? Вместо того чтобы плакать, она смеется, как дурочка. Повернувшись к зеркалу спиной, ока снова подошла к окну:
— Дато, иди домой!
Через полчаса придет Натела Тордуа. Утром позвонила, сказала, что поможет перемыть посуду. Зина благодарила: у тебя четверо детей, ты и без того занята. Как раз потому я и не боюсь работы, что у меня четверо, ответила Натела.
Сегодня с утра у Зины дергает левое веко, она уже не раз замечала — к радости.
В это самое время следователь Теймураз Гегечкори сидел за рулем автомобиля и направлялся из Тбилиси в свой родной город.
Какие-то хулиганы сожгли «Волгу» на даче профессора Габричидзе. Дело, конечно, не бог весть какое, но все-таки... Дальше пойдут дела поинтереснее...
Профессор Габричидзе — сорокапятилетний, седой, представительный мужчина. С Теймуразом они встречались и раньше, на телестудии. Теймураз тогда был диктором, именно ему довелось представлять профессора телезрителям. Профессор хорошо держался и хорошо говорил, его выступление повторили несколько раз по просьбе зрителей.
Перед отъездом Теймураз навестил профессора.
Профессор Габричидзе сидит, опустив голову, красивыми длинными пальцами долго разминает сигарету.
— О чем вы думаете? — осторожно спрашивает Теймураз.
— Может, даже лучше, что машину сожгли...
В комнату входит жена профессора, точнее — бывшая жена, высокая худенькая брюнетка. Она выглядит очень молодо, походка легкая, как у балерины.
— Может, принести вам чаю? — спрашивает она, беря со стола сигарету и закуривая.
Теймураз знает, что они разошлись два года назад, но часто встречаются, потому что расстались друзьями.
— Ты все-таки куришь? — с упреком говорит профессор.
— Это всего пятая за день,— отвечает женщина, садится и листает журнал.
— Я сразу же попросил тамошнюю милицию приостановить следствие,— обращается профессор к Теймуразу.
— Но ведь нельзя оставлять дело незакрытым!
Доносится протяжный автомобильный гудок.
— Это Шалва! — женщина выглядывает в окно.
— Пусть поднимется.
— Ему неловко,— улыбается женщина, подходит к профессору и кладет руку ему на плечо.— До свидания.
Профессор поглаживает ее руку:
— Как доедешь, позвони.
— Непременно,— женщина кивает Теймуразу и выходит.
— Я хочу вас спросить, отчего умирают люди? — Профессор говорит так, словно продолжает прерванную беседу. Ясно, что он не ждет ответа, да и что может ответить Теймураз?
— От глупости и равнодушия,— говорит профессор,— да, только от глупости и равнодушия...
Он замолкает и после паузы спрашивает:
— Не выпить ли нам чего-нибудь?
— Спасибо, я не пью,— отвечает Теймураз.
— Совсем немного?
— Нет, благодарю.
Профессор встает, ставит на стол бутылку коньяка и две рюмки, наливает коньяк и поднимает свою рюмку:
— Будем здоровы! — Пьет.— Прошу вас, выпейте. Да, от глупости и равнодушия,— снова повторяет профессор.
Теймураз напрягается, сам не зная почему. Ему кажется, что этот посторонний, раздавленный своей бедой человек в чем-то винит его.
Профессор снова наливает коньяк.
— Открою вам одну курьезную истину: чем больше отдаляется от нас врач, чем больше он забывает о своей первейшей обязанности, чем недоступнее становится он для простых смертных, тем больше мы его уважаем. Невероятно, но факт...
— Да, но врач — это одно, а отец — другое...— с улыбкой возражает Теймураз.
Звонит телефон. Профессор берет трубку. Теймураз почему-то вспоминает Дато.
— Слушаю... а-а-а, доехали... Спасибо, что позвонила. Нет, снотворного не принимай, постарайся заснуть так... Не кури, иначе я пожалуюсь Шалве... У меня все в порядке, не беспокойся... От меня тоже привет... Нет... еще не ушел... Спасибо, дорогая...
Профессор кладет трубку и некоторое время не убирает руку, сидит, задумавшись, потом говорит:
— Врач, который устает, уже не врач...— Пьет коньяк и доливает снова: — Помните об этом, мой милый.
«Дато, наверно, совсем большой»,— думает Теймураз и сам удивляется, как давно он не вспоминал о сыне.
Тетка жила довольно далеко, рядом с почтамтом. По дороге Беко несколько раз останавливался передохнуть. От голода кружилась голова. Тяжело дыша, он подбежал к воротам. Залаяла собака.
— Джека, Джека,— приласкал он пса, кинувшегося ему в ноги.
— Тетя! — крикнул он.— Тетя Тина!
Никто не отозвался. Тогда он поднялся бегом по лестнице и увидел на дверях замок. Этого он никак не ожидал! Сел на ступеньку и уткнулся лицом в ладони: что делать?
Потом он спустился во двор. Под инжировым деревом на каменном столе увидел два желтых огурца. Жадно вонзился зубами, но тут же сплюнул — огурец был гнилой. Выбежал на улицу и бежал без передышки, изредка замедляя шаг. Пот катился градом, сердце колотилось где-то в горле. Солнечные лучи, отражаясь в стеклах, приобретали красноватый оттенок. Он жалел, что не взял с собой Дато. И верно, почему он его с собой не взял?
Сколько времени прошло? Он не замечал, как летит время.
Уже издалека сердце подсказало ему, что он не найдет Дато там, где оставил. Это предчувствие возникло еще раньше, но он отгонял его от себя. Теперь он бежал в гору, надеясь за поворотом увидеть Дато.
Откуда ему было знать, что Дато побежал за мальчишками, которые отняли у него трубу. Он долго бежал за ними плача, потом они вскочили в автобус и скрылись. Дато заблудился, и только поздно вечером его случайно заметил проезжавший на машине Духу и отвез домой.
Беко кинулся к сторожу обезьяньего питомника:
— Вы не видели маленького мальчика?
Сторож достал из кисета щепотку табаку и стал сворачивать самокрутку, послюнил бумажку, сунул готовую цигарку в рот, закурил и, выпустив дым, ответил:
— Нет!
— С трубой? Такой маленький..,
— Не видел, говорю!
Беко побежал обратно по спуску, нагнал какого-то пария, который шел в обнимку с девушкой, и спросил:
— Не встречали маленького мальчика?
Девушка удивленно взглянула на своего дружка и прыснула.
— С трубой...— добавил Беко.
— Сказали тебе — нет,— нахмурился парень.
— Дато! Дато! — закричал Беко и снова побежал.
Он бежал до самого конца улицы, пока не налетел на
забор: шло строительство, и улицу перегородили. Беко медленно пошел обратно. Куда мог подеваться Дато? Выйдя из тупика, он снова столкнулся с той же самой парочкой. Когда они разминулись, парень окликнул его:
— Эй, поди сюда!
Беко остановился. Парень подошел и, крепко взяв его за локоть, отвел в сторонку:
— Значит, с трубой мальчик?
— Да,— у Беко от радости сердце так и подскочило.
Парень отпустил его локоть:
— Вот я сейчас ка-ак дам тебе, тогда узнаешь...
Беко невольно откинул голову назад.
— Ты знаком с этой девушкой?
— Нет.
— Смотри мне! — парень погрозил пальцем.
— Нет, клянусь матерью!
— Еще раз попадешься, я тебе покажу трубу!
Беко брел по улице и думал: куда же Дато мог подеваться? Куда? Пока он не найдет его, домой вернуться не может. Но как найти ребенка в таком большом городе?
Он миновал ботанический сад, прошел по улице, ведущей к набережной, заглянул во двор, где они пили воду, потом сел на знакомую скамейку под пальмой. На набережной народу заметно прибавилось. В основном это была праздная, гуляющая публика. Море отсвечивало красным, хотя заходящего солнца не было видно. Набитый пассажирами катер возвращался с пляжа. На катере гремела музыка. «Что делать,— думал Беко.— Что же мне делать!..»
Он встал и направился в порт, по дороге вглядываясь в толпу, в надежде найти Дато... В порту тоже было полно народу. Люди сновали по трапу «Адмирала Нахимова». Беко постоял и пошел назад. У входа в порт за каменным парапетом ныряли в воду маленькие мальчишки, они доставали со дна мелочь, брошенную туристами. Еще
немного, и их рабочий день подойдет к концу. Вода уже и так потемнела, а скоро совсем ничего не будет видно. Через десять — пятнадцать минут мальчишки вышли на берег, засунув монеты в рот, стали выжимать мокрые трусы, потом снова надели их и, шлепая босыми ногами по асфальту, разбежались по домам.
Темнота еще больше напугала Беко. «Куда идти?». Подгоняемый страхом, он побежал. Возле театра подсвеченный цветными лампочками фонтан заставил его остановиться. У фонтана было много гуляющих.
— Сисордия! —окликнул его кто-то.
Беко оглянулся и увидел директора музыкального училища.
— Как дела, Сисордия?
— Спасибо...
— Дома все в порядке?
— Да, спасибо.
— Все здоровы? — Кириле так настойчиво спрашивал, словно требовал: а ну-ка, вспомни, может, кто-то не так уж и здоров?
— Все здоровы...
— В театр идешь? — Директор сунул под мышку тяжелую партитуру «Абесалома и Этери»,
— Нет.
— А что же ты тут делаешь?
— Ничего, так просто,— Беко спрятал руки за спину и опустил голову.
— В этом году опять будешь сдавать в институт?
— Нет, не буду.
— Нет? — просиял директор: у его дочек одним конкурентом становилось меньше.— А почему?
— Не знаю...
— Значит, работать пойдешь?
— Я и так работаю.
— Где? А-а, верно, верно! Ты слышал, внука Нико Гегечкори похитили?
— Что-о?! — Беко стоял как громом пораженный.
— Не слыхал? Похитили. Знали, значит, что дед богатый человек, и похитили. Нико ради внука не то что денег, жизни не пожалеет! В Америке — еще понятно, но что у нас такое случится — не ожидал! Вся милиция на ногах, весь город в поисках. Спиноза с ружьем бродит,— засмеялся директор, но сразу захлопнул рот, словно муху поймал.— Мать убивается, бедная! Прекрасная женщина! Бесплатно с моими девочками занимается! Неужели ты не слыхал?
— Бесплатно?
— Конечно, но я не о том.
«Что делать! — лихорадочно думал Беко.— Что делать! Ясно, перепугались, мы ведь на целый день уехали».
— Ты слышишь, Сисордия?
— Что? — простонал Беко, но тотчас спохватился: — Слышу.
— Надо этих бандитов за ноги подвесить, за ноги,— говорил директор.— Я бы их на стадион вывел и на глазах у всех расстрелял. Если бы моих девочек похитили,—- директор испытующе посмотрел на Беко: не знает ли тот часом его тайной мечты? Директор только и мечтал, чтобы похитили его дочерей. Он бы тогда избавился раз и навсегда от ежегодных скитаний по протекторам, у дочерей были бы мужья, пусть бы они и беспокоились, а он бы наконец отдохнул... Но нет, откуда знать Беко о таких сокровенных мыслях,— успокоил он себя и бойко продолжал: — Я бы своими руками убил бандитов! Скажешь, не так? — Он поднял над головой партитуру, словно ею собирался расправиться с похитителями своих дочерей.— Отвечай.
— Да, конечно,— еле слышно проговорил Беко.
— Задушу собственными руками,— директор постепенно распалялся. На что им сдался этот сопливый мальчишка, когда рядом, под носом три девушки, одна другой краше! Ладно, хорошо, не будем говорить о трех, но одну можно было похитить? Правда, и на это нужны деньги! Моей зарплаты не хватает возить их взад-вперед. А у этого Нико, говорят, даже в почках камни драгоценные...— Надо их расстрелять прямо на стадионе, чтобы все видели и другим неповадно было! Но наш закон слишком мягко с ними обходится, присудят семь лет, и дело с концом.— Он представил себе, как еще семь лет ему придется возить своих дочерей в Тбилиси и не солоно хлебавши возвращаться обратно.— Бензином надо облить их и сжечь! — закричал он отчаянно.
Но Беко ничего не слышал, кроме стука своего сердца. У него руки-ноги отнялись. Он даже не заметил, когда замолчал директор, когда ушел, оставив его одного. Должно быть, он долго стоял в полной растерянности, потому что, когда очнулся, вокруг уже никого не было. Теперь он
стоял один у фонтана. В его помраченном сознании снова вспыхнул страх: «Убьют!» Он даже не задумался, не задал себе вопроса, за что его должны убить. Его трясло как в лихорадке. Он подошел к фонтану и сунул обе руки в воду. Холодная вода была приятна. У Беко подкосились колени, и он едва не рухнул там же, у фонтана. Ощущение вины не покидало его, и на сердце было муторно.
«Я должен найти Дато, должен найти Дато!»
Неожиданно он сорвался с места и побежал, держа на отлете отяжелевшие, бессильные руки, словно они были вымазаны дегтем. Нога подвернулась, как если бы он споткнулся о камень. Он совсем раскис, обмяк и, сжавшись в комок, опустился на землю. Он сидел и стонал, обливаясь холодным потом. Он не скоро заставил себя встать, но снова побежал. Ему казалось, что в беге было его единственное спасение, словно, пока он в силах был бежать, оставалась какая-то надежда. Он бежал в гору, вернее, воображал, что бежит, а на самом деле едва тащился. Сердце так бешено колотилось, словно собиралось выскочить из груди.
Потом он увидел лампочку, висевшую над железными воротами. Это был обезьяний питомник. Здесь надо было искать, здесь ждать с самого начала. Он, видимо, совсем отупел от страха, иначе сразу додумался бы, что если Дато и убежал куда-нибудь, то непременно вернулся бы сюда, потому что знал: Беко должен быть здесь.
Беко поплелся к деревьям и сел на землю, рядом с корявыми, выпирающими из-под почвы корнями. Он часто и тяжело дышал, как побитый боксер, отдыхающий в углу ринга. Чуть переведя дух, он почувствовал, что к нему возвращается способность рассуждать. Хорошо, что он вернулся, не надо было отсюда уходить. А вдруг Дато взяли в милицию, ведь его ищут. Значит, и Беко ищут, ищет милиция, ищут все люди с ружьями. Почему? За что? В чем он провинился? Но ведь никто не знает, что он не виноват. Он увел Дато, и ребенок пропал. Всеобщая тревога вполне понятна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14