Когда у одного человека рвется рубаха, холодно всему миру»,— думал Александр.
Так Александр стал мастером. Сидит и склеивает черепки. «Иные ищут истину, как клад, как славу или благополучие. Они ничего не найдут. Истину мы не видим так же, как собственные глаза, но это не значит, что ее не существует. Истина в нас, а мы ищем ее на стороне. Сколько людей, столько и истин. У многих, правда, она лежит без дела, как одежда в комоде, а хозяин гуляет голышом, как беспечный курортник на пляже. Ну, а если не слава, не положение и не богатство, что же тогда —= эта твоя истина? Терновый венец? Нет, дорогой, истина — это склеивание разбитого кувшина».
Многие потешаются над работой Александра, не понимают ее — и все. «Грош цена такой истине, которую все понимают»,— смеется Александр про себя.
Нуца тоже считала, что Александр не от мира сего, часто ворчала: «Встань, делом займись, разве мужское это занятие — черепки собирать». Однако в глубине души она жалела его и даже гордилась, что он не такой, как все. У Нуцы была добрая душа, но не было времени эту доброту показывать. Это Нуца тоже считала непозволительной роскошью, точнее — потерей бдительности. Иногда, правда, она позволяла себе выпустить на волю часть скопившейся в сердце доброты, чтобы полегчало. Может, она чувствовала, что накопленная, скрытая доброта — та же злоба. Но делала она это экономно, как крестьянин, наработавшийся за неделю, пьет пиво в привокзальном павильоне, одну только кружку, потому что, если он выпьет вторую, проволоки для ограды будет на метр меньше.
Что такое их жизнь? — Нуца приложила ладонь ко рту.— Бесконечное терпение, ожидание. Вот построим дом, и тогда... Вот вырастет сын, и тогда... Что тогда? — у Нуцы сердце зашлось от боли: она увидела, как под яблоней вместо Александра сидит седой, сгорбленный Беко и играет на трубе.
«Одна у него радость, и ту я отравила»,— подумала она все с той же болью. Вспомнила, как Беко вернулся под утро, утомленный, разбитый, с каким-то безумным
лицом, и лег у дверей комнаты, куда Нуца никого не впускала.
«Как собака, заснул на пороге,— застонала Нуца.— Сынок, сыночек!»
Она поднялась по лестнице. Ноги ныли, приходилось упираться руками в колени, чтобы взобраться на следующую ступеньку. Она. достала из кармана передника тяжелую связку ключей, отыскала ключ от залы и сунула в дверь.
В комнате было темно.
«Зачем ты прячешь столько добра? Для кого?» — выкрикнул кто-то из ее сердца, потому что этот кто-то уже знал, что Беко не вернется домой.
«Затем, чтобы гроб мой стоял на этом столе!»
Она встала на суконки и заскользила к окну. Раскрыла ставни. «Принесу сейчас топор и все порублю». На стене заметила портрет Беко. Из бамбуковой рамки смотрел большеглазый худенький мальчик. Нет, ее Беко был здесь, дома. Ушел тот, который принадлежал Беко. Она обрадовалась, хотя радоваться было нечему. Так радуется человек, который потерял все имущество и вдруг нашел в кармане рубль. Нуца осторожно прикрыла ставни, скользя на суконках, подошла к дверям и некоторое время стояла на пороге, вцепившись в ручку обеими руками, словно не хотела уходить, а кто-то ее выталкивал.
Ветвь, выросшую из ее сердца, сломал ветер, ветка еще держалась, и сейчас главное — чтобы выдюжило сердце, стерпело, тогда можно не бояться за ветку.
Она спускалась во двор, когда у ворот заметила Зину.
— Извините, пожалуйста,— начала Зина несмело. Труднее всего ей было прийти сюда.— Дато случайно не у вас?
Нуца вся напряглась. Эту женщину она ненавидела, но ее голос, такой знакомый, что она подумала: не себя ли я слышу? — ее голос угодил в ту самую точку, где дремала доброта. И еще она поняла, и это было уже совсем неожиданно, и не только неожиданно, но просто невероятно, что за последнее время эта чужая женщина стала близкой и родной. Ей казалось, что при первой же встрече она оттаскает ее за волосы и отругает. Но ее голос пролил в душу Нуцы странное тепло, как будто говорил: ты — мать, а я — твое дитя.
«Она тоже ищет сына»,— подумала Нуца, и ей захотелось протянуть руку через забор и погладить Зину по растрепавшимся волосам.
— Нет! — жестко ответила она.— Здесь его нет.
Зина, видимо, хотела еще о чем-то спросить, но передумала и сказала только: «Извините»,— повернулась и ушла.
Нуца долго смотрела ей вслед.
«Что-то неладно»,— думала она, и сердце подсказывало ей, что надо догнать Зину и расспросить, но она сдержалась и не двинулась с места.
Зина шла и все твердила про себя:
— Беко тоже нет дома... Беко тоже нет дома...
Как будто Нуца именно так ей и сказала: Беко тоже нет дома. «Датуна жив! — молнией сверкнуло в душе.— Жив!»
Она уже успела поверить, что с Дато произошло что- то страшное: или под машину попал, или утонул. Она вспомнила, как в прошлом году море выбросило утопленника — мальчика лет двенадцати. Она даже услышала ужасный крик матери, тогда этот крик для нее был только голосом убитой горем женщины, конечно, ужасным, но все-таки чужим, а сейчас ей казалось, что кричала она сама, а не та несчастная.
«Если Датуна не найдется, я утоплюсь».
Жизнь ей казалась мрачной бессмыслицей.
— Нет, нет,— отгоняла она от себя жуткие видения, но все равно в ее воображении один кошмар сменялся другим. Ведь ребенка подстерегают на каждом шагу тысячи ловушек, и жертвой всех засад становился Датуна.
Внезапно она успокоилась и даже почувствовала благодарность к Беко за то, что он взял с собой Датуну. Конечно, Беко забрал его с собой, сказала же Нуца, что Беко нет дома. Беко взял Датуну за руку и уберег от всех опасностей.
Во дворе у писателя толпился народ, приятели Беко тоже были здесь. Зине очень трудно было произнести вслух имя Беко, но она все-таки спросила Ираклия, не видел ли он Беко. В ожидании ответа она вся сжалась, думала, сейчас он расхохочется ей в лицо. Но ничего подобного не случилось, Ираклий спокойно ответил, что Беко сегодня не появлялся, и Зина, словно только затем
и пришла, чтобы узнать, что делается во дворе у писателя, спросила:
— Что здесь происходит?
— Бассейн засыпаем,— радостно сообщили ей ребятишки.
— Я видела Беко,— сказала Лили.— Утром он был на пляже.
— А сына моего не видели? — несмело спросила Зина, потому что боялась ответа. Страх ее оправдался.
— Нет,— сказала Лили.
Исчезла последняя надежда. Зина плелась, ничего перед собой не видя. «Надо увезти отсюда Дато»,— это была единственная мысль, которая осталась у нее в голове. Она понимала, что именно теперь об отъезде не может быть речи, что ей надо здесь остаться и здесь умереть, но упорно твердила свое:
«Надо увезти... Надо увезти...»
Она была уже довольно далеко от писательского дома, когда ее догнала Лили. Лили запыхалась и с трудом переводила дыхание, У Зины радостно встрепенулось сердце:
«Жив!»
— Ой, устала... Я вспомнила. Он был вместе с Беко... На пляже...
Зина чуть не села на дорогу, заставила себя улыбнуться и пробормотала:
— Спасибо... Большое вам спасибо...
У райкома она села на скамейку и зарыдала. От слез полегчало, она словно пробудилась после кошмарного сна.
— Надо уезжать отсюда! — громко проговорила она.
— Что вы сказали? — спросил чей-то голос.
Зина подняла голову, перед ней стоял Спиноза.
— Я уеду отсюда,— невольно повторила она, потому что все еще была там, наедине со своими мыслями.
Опомнившись, она резко спросила:
— Что вам надо?
Спиноза упал на колени, сложил на груди руки и взвыл:
— Казните или милуйте!
Зина вскочила:
— Что с вами?
Растерянно огляделась по сторонам:
— Господи!
Спиноза твердил свое:
— Казните или милуйте! Казните или милуйте!
— Убирайтесь! — крикнула Зина и побежала. Она слышала, как Спиноза кричал что-то ей вслед, но не понимала что.
«Только этого мне недоставало,— думала она,— только этого недоставало!»
Она бежала, и слезы текли по ее щекам. Это были слезы радости, потому что Дато был жив. Поступок Спинозы не удивил ее и не обидел. Она давно считала его ненормальным и не стала бы ему грубить, если бы он не хлопнулся перед ней на колени. «Только этого недоставало» — относилось к тому, что кто-то мог увидеть, как Спиноза на коленях объяснялся ей в любви. Опять пойдут сплетни, хотя и так, наверно, о ней в этом городе известно все!
Зина развеселилась: женихов у меня хоть отбавляй, не так уж плохи мои дела, пусть Теймураз не воображает, что я без него пропаду! Духу однажды прислал ей цветы через официанта, и писатель в долгу не остался: когда у них в гостях был, сказал, как бы между прочим, угощаясь вареньем: я потому остался одиноким, что в свое время не встретил такую милую и образованную женщину, как вы. За это и ненавидят меня местные барышни- кривляки, что у меня женихов, как у Пенелопы. Зина сосчитала про себя: Духу — раз, известный писатель — это вам два, сумасшедший Спиноза — три, четыре... четыре... Да учитель грузинского языка, который, как увидит меня, заливается краской. Пятый... Зина заколебалась, ей даже в уме не хотелось произносить имя пятого.
Придя домой, она вынесла из кладовки чемодан и начала складывать в него вещи — свои и Датуны, как часто делала это в мечтах. Она так увлеклась этим занятием, что принялась напевать.
В комнату вошел Нико.
— Слышала новость? — лицо у него сияло.
— Да, его Беко забрал.
— Это верно?
— Их вместе видели.
— Слава тебе, господи! Значит, вот-вот появятся.
— Да, вот-вот появятся.
— Зачем тебе этот чемодан?
— Мы с Датуной уезжаем.
— Куда?
— В Тбилиси.
Потом они сидели в полутемной комнате, и Зина говорила:
— Разве мы с Теймуразом муж и жена? Разве не постыдно мое положение? Пора нам всем исправить эту ошибку. Хотя исправлять ее должна я одна. Я больше так не могу. До сих пор я ждала, честно говоря, сама не хотела уходить, все цеплялась за это детское чувство. Нет, оно принесло мне не одно только горе, когда-то я была счастливой, правда, одно мгновение. Знаете, как трудно жить воспоминаниями? Кроме того, я — мать, и я чувствую, что меня ждет новая беда. Вот вы любите Датуну, балуете его. Конечно, никто вас за это не может упрекнуть, так и должно быть, но своим поведением вы отдаляете от меня сына, хотя я уверена, вы это делаете бессознательно. И тем не менее это так. Настанет день, когда я останусь совсем одна. Совсем, совсем, совсем одна, поэтому мне лучше уйти, вовремя убраться отсюда. Мое решение твердо и разумно. Мой уход никому не причинит боли, кроме... Знаю, что тяжелее всех будет вам. Но что делать? Не могу же оставить вам Датуну! Скажу больше, я не люблю Теймураза, а раз не люблю, ради чего я должна страдать сама и мучить его?
Она замолчала и вдруг вспомнила те слова, что кричал ей вслед Спиноза. Теперь она слышала их очень ясно: «Я убью Беко,— кричал он,— отомщу за твои слезы!» Зина улыбнулась.
Нико удивленно смотрел на нее: по правилам, монолог Зины кончался не здесь. Так же, как и Зина, он давно знал его наизусть, хотя ни один из них до сих пор не произносил этих слов вслух. Но в мыслях, когда он представлял себе этот день, невестка говорила именно так.
Зина нахмурилась и продолжала:
— Очень часто мы сами связываем себя по рукам и ногам и живем только напоказ. Как поживаете? Хорошо, очень хорошо! А на самом деле — задыхаемся! Я смотрю в зеркало и вижу совсем другую женщину, словно загримированная актриса. Эта минутная иллюзия порой оказывается сильнее правды, но в конце концов — это иллюзия,
и ничего больше! А я хочу, пока жива, еще хотя бы раз увидеть свое настоящее лицо.
Нико молчал и стоял как вкопанный. Он и тогда не проронил ни слова, когда Духу привез ребенка, и когда они уже собрались уезжать и Датуна подошел прощаться. Он вызвал по телефону такси, проводил их до машины и, пока машина не тронулась, прижимал к груди детскую ручонку.
— Зачем мне это ружье, зачем я его взял, для чего? Ну-ка вспомним! Ну-ка хорошенько подумаем... Нет, не помню! — говорил Спиноза, вышагивая посреди улицы.
Затылок у него горел, он то и дело проводил по нему рукой, как будто его ударили чем-то тяжелым. «Что я такого сделал? — думал он.— Чем не угодил?»
— Ничего не сделал,— пропел он, прислушиваясь к своему голосу. Удивился: голос раздавался издалека, как будто пел кто-то другой, невидимый.
— Ничего! — повторил он и, прикусив язык, огляделся: никого.
— Так мне и надо,— сказал он, но тотчас крикнул: — Почему, люди, за что?
Он был убежден, что с ним обошлись несправедливо, отвергли, отшвырнули. За что? Только за то, что взлелеянную украдкой любовь,— это слово исторгало слезы из его глаз,— как младенца, положил на колени женщине, которую почитал за ангела,— она и есть ангел! Даже буйвол мычанием выражает свою сокровенную боль, и что плохого в том, если он не удержался? А этот ангел так завизжал, будто мышь увидел. Спиноза ведь ни о чем не просил (он сам уже называл себя Спинозой, считая, что для этой жизни, к которой он уже готов, старое имя «Бондо» не подойдет), сказал только: казни или помилуй! Эти слова не раз он кричал в стену, но стена — одно, а женщина, которой предназначались эти слова, пусть даже более глухая, чем стена,— совсем другое. Наверно, он не сумел ей объяснить, чего хотел. Какой срам! Может, она совсем другое подумала, а Спиноза просил у нее только разрешения, права на жизнь. Если бы она сказала, что выслушала его и поняла, он был бы вполне удовлетворен. Он бы отвел женщине место рядом с без* родным младенцем в уголке своего сердца, прекрасном,
как райские кущи. Младенец этот ни молока не просит, ни колыбельной, будет спокоен и счастлив. И Спиноза успокоится, переведет дух, никуда отсюда не уедет.
«Зачем мне это ружье? Для чего я его взял?»
Нет, Спиноза человека убить не может. Он еще не сошел с ума, как это воображают некоторые...
«Да, но ружье... зачем мне ружье?»
Он заметил еще одно странное обстоятельство: он все видел яснее и четче, чем раньше, чем несколько минут назад. Так ясно, что глазам было больно. Предметы, например, передвигались. Дерево несколько раз перебегало ему дорогу, прежде чем вернуться на свое место. Ему хотелось схватить кого-нибудь за руку и сказать: смотри! Смотри, что делается! Но он не смел. Ему казалось, что он никого в этом городе не знает. И слух обострился до предела. Он слышал, как гудят провода, как журчит вода в канаве — не здесь, а далеко, в самом центре города, как потрескивает огонь на кухне ресторана, как поскрипывает перо писателя по бумаге. Все это он слышал так явственно, что даже видел: змеей извивающееся тело электричества, мутную, подернутую ряской воду, яростные языки пламени, выпачканные чернилами пальцы и еще много чего, что скрывалось от его глаз и было доступно лишь слуху. Он видел их вместе, одновременно, бесчисленные предметы и людей, перемешанных, растворенных друг в друге, но в то же время сохраняющих свою слепящую обособленность.
Спиноза побежал и бежал долго, пока не свалился на поляне, у края леса, под сосной, зажмурив глаза и заткнув пальцами уши. Так он лежал, пока в нем не установилась абсолютная тишина. Тишина эта походила на сон, если только можно спать с бодрствующим сознанием, все время помнить, что спишь. Тишина стояла в его теле, как вода в колодце.
Он лег навзничь и подложил руки под голову. Глаз открывать пока не смел, боялся опять увидеть весь мир целиком. Потом испугался, что вообще ничего не увидит, так как считал, что вместе с тишиной придет и мрак. Он робко приоткрыл один глаз и тотчас прикрыл его рукой, даже вскрикнув от боли — как будто в зрачок угодил камень. Прошло немало времени, прежде чем он снова поднял веки: к небу приклеилось прозрачное облачко, похожее на одуванчик, больше ничего не было
видно и ничего не было слышно. Впрочем, нет, стрекотал кузнечик, и этот стрекот такой печалью наполнил сердце Спинозы, что он застонал: о-о, мама! И сразу увидел женщину, которая, согнувшись, подметала пол. Пылинки радужно переливались в потоке солнечных лучей, пробравшихся сквозь дверную щель в темный коридор. Шуршал веник, и шаркали по полу шлепанцы, как будто лягушка прыгала по асфальту. Спиноза кинулся в ноги женщине, она двумя пальцами взяла его за шиворот, как котенка, и посадила в угол. Теперь в тишину, затаившуюся в его теле, влилась горячая волна и замутила ее, заговорила женским голосом: «Лучше бы ты не родился на свет, сыночек». У Спинозы слезы навернулись на глаза.
— Мама,— прошептал он,— мамочка.
«Я схожу с ума»,— подумал он.
Горечь, скопившаяся за долгие годы, вышла не горлом, а подступила к глазам, прочистила забитые, ржавые щели, потоком вынесла наружу всю гниль и дала дорогу свету. Только этого и хотел Спиноза, когда сказал Зине: казни или помилуй. А она так испугалась (Спиноза улыбнулся), словно он собирался ее убить.
— Спасибо,— прошептал он.— Спасибо...
Вот он и разговаривать умеет, а они его за буйвола принимали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Так Александр стал мастером. Сидит и склеивает черепки. «Иные ищут истину, как клад, как славу или благополучие. Они ничего не найдут. Истину мы не видим так же, как собственные глаза, но это не значит, что ее не существует. Истина в нас, а мы ищем ее на стороне. Сколько людей, столько и истин. У многих, правда, она лежит без дела, как одежда в комоде, а хозяин гуляет голышом, как беспечный курортник на пляже. Ну, а если не слава, не положение и не богатство, что же тогда —= эта твоя истина? Терновый венец? Нет, дорогой, истина — это склеивание разбитого кувшина».
Многие потешаются над работой Александра, не понимают ее — и все. «Грош цена такой истине, которую все понимают»,— смеется Александр про себя.
Нуца тоже считала, что Александр не от мира сего, часто ворчала: «Встань, делом займись, разве мужское это занятие — черепки собирать». Однако в глубине души она жалела его и даже гордилась, что он не такой, как все. У Нуцы была добрая душа, но не было времени эту доброту показывать. Это Нуца тоже считала непозволительной роскошью, точнее — потерей бдительности. Иногда, правда, она позволяла себе выпустить на волю часть скопившейся в сердце доброты, чтобы полегчало. Может, она чувствовала, что накопленная, скрытая доброта — та же злоба. Но делала она это экономно, как крестьянин, наработавшийся за неделю, пьет пиво в привокзальном павильоне, одну только кружку, потому что, если он выпьет вторую, проволоки для ограды будет на метр меньше.
Что такое их жизнь? — Нуца приложила ладонь ко рту.— Бесконечное терпение, ожидание. Вот построим дом, и тогда... Вот вырастет сын, и тогда... Что тогда? — у Нуцы сердце зашлось от боли: она увидела, как под яблоней вместо Александра сидит седой, сгорбленный Беко и играет на трубе.
«Одна у него радость, и ту я отравила»,— подумала она все с той же болью. Вспомнила, как Беко вернулся под утро, утомленный, разбитый, с каким-то безумным
лицом, и лег у дверей комнаты, куда Нуца никого не впускала.
«Как собака, заснул на пороге,— застонала Нуца.— Сынок, сыночек!»
Она поднялась по лестнице. Ноги ныли, приходилось упираться руками в колени, чтобы взобраться на следующую ступеньку. Она. достала из кармана передника тяжелую связку ключей, отыскала ключ от залы и сунула в дверь.
В комнате было темно.
«Зачем ты прячешь столько добра? Для кого?» — выкрикнул кто-то из ее сердца, потому что этот кто-то уже знал, что Беко не вернется домой.
«Затем, чтобы гроб мой стоял на этом столе!»
Она встала на суконки и заскользила к окну. Раскрыла ставни. «Принесу сейчас топор и все порублю». На стене заметила портрет Беко. Из бамбуковой рамки смотрел большеглазый худенький мальчик. Нет, ее Беко был здесь, дома. Ушел тот, который принадлежал Беко. Она обрадовалась, хотя радоваться было нечему. Так радуется человек, который потерял все имущество и вдруг нашел в кармане рубль. Нуца осторожно прикрыла ставни, скользя на суконках, подошла к дверям и некоторое время стояла на пороге, вцепившись в ручку обеими руками, словно не хотела уходить, а кто-то ее выталкивал.
Ветвь, выросшую из ее сердца, сломал ветер, ветка еще держалась, и сейчас главное — чтобы выдюжило сердце, стерпело, тогда можно не бояться за ветку.
Она спускалась во двор, когда у ворот заметила Зину.
— Извините, пожалуйста,— начала Зина несмело. Труднее всего ей было прийти сюда.— Дато случайно не у вас?
Нуца вся напряглась. Эту женщину она ненавидела, но ее голос, такой знакомый, что она подумала: не себя ли я слышу? — ее голос угодил в ту самую точку, где дремала доброта. И еще она поняла, и это было уже совсем неожиданно, и не только неожиданно, но просто невероятно, что за последнее время эта чужая женщина стала близкой и родной. Ей казалось, что при первой же встрече она оттаскает ее за волосы и отругает. Но ее голос пролил в душу Нуцы странное тепло, как будто говорил: ты — мать, а я — твое дитя.
«Она тоже ищет сына»,— подумала Нуца, и ей захотелось протянуть руку через забор и погладить Зину по растрепавшимся волосам.
— Нет! — жестко ответила она.— Здесь его нет.
Зина, видимо, хотела еще о чем-то спросить, но передумала и сказала только: «Извините»,— повернулась и ушла.
Нуца долго смотрела ей вслед.
«Что-то неладно»,— думала она, и сердце подсказывало ей, что надо догнать Зину и расспросить, но она сдержалась и не двинулась с места.
Зина шла и все твердила про себя:
— Беко тоже нет дома... Беко тоже нет дома...
Как будто Нуца именно так ей и сказала: Беко тоже нет дома. «Датуна жив! — молнией сверкнуло в душе.— Жив!»
Она уже успела поверить, что с Дато произошло что- то страшное: или под машину попал, или утонул. Она вспомнила, как в прошлом году море выбросило утопленника — мальчика лет двенадцати. Она даже услышала ужасный крик матери, тогда этот крик для нее был только голосом убитой горем женщины, конечно, ужасным, но все-таки чужим, а сейчас ей казалось, что кричала она сама, а не та несчастная.
«Если Датуна не найдется, я утоплюсь».
Жизнь ей казалась мрачной бессмыслицей.
— Нет, нет,— отгоняла она от себя жуткие видения, но все равно в ее воображении один кошмар сменялся другим. Ведь ребенка подстерегают на каждом шагу тысячи ловушек, и жертвой всех засад становился Датуна.
Внезапно она успокоилась и даже почувствовала благодарность к Беко за то, что он взял с собой Датуну. Конечно, Беко забрал его с собой, сказала же Нуца, что Беко нет дома. Беко взял Датуну за руку и уберег от всех опасностей.
Во дворе у писателя толпился народ, приятели Беко тоже были здесь. Зине очень трудно было произнести вслух имя Беко, но она все-таки спросила Ираклия, не видел ли он Беко. В ожидании ответа она вся сжалась, думала, сейчас он расхохочется ей в лицо. Но ничего подобного не случилось, Ираклий спокойно ответил, что Беко сегодня не появлялся, и Зина, словно только затем
и пришла, чтобы узнать, что делается во дворе у писателя, спросила:
— Что здесь происходит?
— Бассейн засыпаем,— радостно сообщили ей ребятишки.
— Я видела Беко,— сказала Лили.— Утром он был на пляже.
— А сына моего не видели? — несмело спросила Зина, потому что боялась ответа. Страх ее оправдался.
— Нет,— сказала Лили.
Исчезла последняя надежда. Зина плелась, ничего перед собой не видя. «Надо увезти отсюда Дато»,— это была единственная мысль, которая осталась у нее в голове. Она понимала, что именно теперь об отъезде не может быть речи, что ей надо здесь остаться и здесь умереть, но упорно твердила свое:
«Надо увезти... Надо увезти...»
Она была уже довольно далеко от писательского дома, когда ее догнала Лили. Лили запыхалась и с трудом переводила дыхание, У Зины радостно встрепенулось сердце:
«Жив!»
— Ой, устала... Я вспомнила. Он был вместе с Беко... На пляже...
Зина чуть не села на дорогу, заставила себя улыбнуться и пробормотала:
— Спасибо... Большое вам спасибо...
У райкома она села на скамейку и зарыдала. От слез полегчало, она словно пробудилась после кошмарного сна.
— Надо уезжать отсюда! — громко проговорила она.
— Что вы сказали? — спросил чей-то голос.
Зина подняла голову, перед ней стоял Спиноза.
— Я уеду отсюда,— невольно повторила она, потому что все еще была там, наедине со своими мыслями.
Опомнившись, она резко спросила:
— Что вам надо?
Спиноза упал на колени, сложил на груди руки и взвыл:
— Казните или милуйте!
Зина вскочила:
— Что с вами?
Растерянно огляделась по сторонам:
— Господи!
Спиноза твердил свое:
— Казните или милуйте! Казните или милуйте!
— Убирайтесь! — крикнула Зина и побежала. Она слышала, как Спиноза кричал что-то ей вслед, но не понимала что.
«Только этого мне недоставало,— думала она,— только этого недоставало!»
Она бежала, и слезы текли по ее щекам. Это были слезы радости, потому что Дато был жив. Поступок Спинозы не удивил ее и не обидел. Она давно считала его ненормальным и не стала бы ему грубить, если бы он не хлопнулся перед ней на колени. «Только этого недоставало» — относилось к тому, что кто-то мог увидеть, как Спиноза на коленях объяснялся ей в любви. Опять пойдут сплетни, хотя и так, наверно, о ней в этом городе известно все!
Зина развеселилась: женихов у меня хоть отбавляй, не так уж плохи мои дела, пусть Теймураз не воображает, что я без него пропаду! Духу однажды прислал ей цветы через официанта, и писатель в долгу не остался: когда у них в гостях был, сказал, как бы между прочим, угощаясь вареньем: я потому остался одиноким, что в свое время не встретил такую милую и образованную женщину, как вы. За это и ненавидят меня местные барышни- кривляки, что у меня женихов, как у Пенелопы. Зина сосчитала про себя: Духу — раз, известный писатель — это вам два, сумасшедший Спиноза — три, четыре... четыре... Да учитель грузинского языка, который, как увидит меня, заливается краской. Пятый... Зина заколебалась, ей даже в уме не хотелось произносить имя пятого.
Придя домой, она вынесла из кладовки чемодан и начала складывать в него вещи — свои и Датуны, как часто делала это в мечтах. Она так увлеклась этим занятием, что принялась напевать.
В комнату вошел Нико.
— Слышала новость? — лицо у него сияло.
— Да, его Беко забрал.
— Это верно?
— Их вместе видели.
— Слава тебе, господи! Значит, вот-вот появятся.
— Да, вот-вот появятся.
— Зачем тебе этот чемодан?
— Мы с Датуной уезжаем.
— Куда?
— В Тбилиси.
Потом они сидели в полутемной комнате, и Зина говорила:
— Разве мы с Теймуразом муж и жена? Разве не постыдно мое положение? Пора нам всем исправить эту ошибку. Хотя исправлять ее должна я одна. Я больше так не могу. До сих пор я ждала, честно говоря, сама не хотела уходить, все цеплялась за это детское чувство. Нет, оно принесло мне не одно только горе, когда-то я была счастливой, правда, одно мгновение. Знаете, как трудно жить воспоминаниями? Кроме того, я — мать, и я чувствую, что меня ждет новая беда. Вот вы любите Датуну, балуете его. Конечно, никто вас за это не может упрекнуть, так и должно быть, но своим поведением вы отдаляете от меня сына, хотя я уверена, вы это делаете бессознательно. И тем не менее это так. Настанет день, когда я останусь совсем одна. Совсем, совсем, совсем одна, поэтому мне лучше уйти, вовремя убраться отсюда. Мое решение твердо и разумно. Мой уход никому не причинит боли, кроме... Знаю, что тяжелее всех будет вам. Но что делать? Не могу же оставить вам Датуну! Скажу больше, я не люблю Теймураза, а раз не люблю, ради чего я должна страдать сама и мучить его?
Она замолчала и вдруг вспомнила те слова, что кричал ей вслед Спиноза. Теперь она слышала их очень ясно: «Я убью Беко,— кричал он,— отомщу за твои слезы!» Зина улыбнулась.
Нико удивленно смотрел на нее: по правилам, монолог Зины кончался не здесь. Так же, как и Зина, он давно знал его наизусть, хотя ни один из них до сих пор не произносил этих слов вслух. Но в мыслях, когда он представлял себе этот день, невестка говорила именно так.
Зина нахмурилась и продолжала:
— Очень часто мы сами связываем себя по рукам и ногам и живем только напоказ. Как поживаете? Хорошо, очень хорошо! А на самом деле — задыхаемся! Я смотрю в зеркало и вижу совсем другую женщину, словно загримированная актриса. Эта минутная иллюзия порой оказывается сильнее правды, но в конце концов — это иллюзия,
и ничего больше! А я хочу, пока жива, еще хотя бы раз увидеть свое настоящее лицо.
Нико молчал и стоял как вкопанный. Он и тогда не проронил ни слова, когда Духу привез ребенка, и когда они уже собрались уезжать и Датуна подошел прощаться. Он вызвал по телефону такси, проводил их до машины и, пока машина не тронулась, прижимал к груди детскую ручонку.
— Зачем мне это ружье, зачем я его взял, для чего? Ну-ка вспомним! Ну-ка хорошенько подумаем... Нет, не помню! — говорил Спиноза, вышагивая посреди улицы.
Затылок у него горел, он то и дело проводил по нему рукой, как будто его ударили чем-то тяжелым. «Что я такого сделал? — думал он.— Чем не угодил?»
— Ничего не сделал,— пропел он, прислушиваясь к своему голосу. Удивился: голос раздавался издалека, как будто пел кто-то другой, невидимый.
— Ничего! — повторил он и, прикусив язык, огляделся: никого.
— Так мне и надо,— сказал он, но тотчас крикнул: — Почему, люди, за что?
Он был убежден, что с ним обошлись несправедливо, отвергли, отшвырнули. За что? Только за то, что взлелеянную украдкой любовь,— это слово исторгало слезы из его глаз,— как младенца, положил на колени женщине, которую почитал за ангела,— она и есть ангел! Даже буйвол мычанием выражает свою сокровенную боль, и что плохого в том, если он не удержался? А этот ангел так завизжал, будто мышь увидел. Спиноза ведь ни о чем не просил (он сам уже называл себя Спинозой, считая, что для этой жизни, к которой он уже готов, старое имя «Бондо» не подойдет), сказал только: казни или помилуй! Эти слова не раз он кричал в стену, но стена — одно, а женщина, которой предназначались эти слова, пусть даже более глухая, чем стена,— совсем другое. Наверно, он не сумел ей объяснить, чего хотел. Какой срам! Может, она совсем другое подумала, а Спиноза просил у нее только разрешения, права на жизнь. Если бы она сказала, что выслушала его и поняла, он был бы вполне удовлетворен. Он бы отвел женщине место рядом с без* родным младенцем в уголке своего сердца, прекрасном,
как райские кущи. Младенец этот ни молока не просит, ни колыбельной, будет спокоен и счастлив. И Спиноза успокоится, переведет дух, никуда отсюда не уедет.
«Зачем мне это ружье? Для чего я его взял?»
Нет, Спиноза человека убить не может. Он еще не сошел с ума, как это воображают некоторые...
«Да, но ружье... зачем мне ружье?»
Он заметил еще одно странное обстоятельство: он все видел яснее и четче, чем раньше, чем несколько минут назад. Так ясно, что глазам было больно. Предметы, например, передвигались. Дерево несколько раз перебегало ему дорогу, прежде чем вернуться на свое место. Ему хотелось схватить кого-нибудь за руку и сказать: смотри! Смотри, что делается! Но он не смел. Ему казалось, что он никого в этом городе не знает. И слух обострился до предела. Он слышал, как гудят провода, как журчит вода в канаве — не здесь, а далеко, в самом центре города, как потрескивает огонь на кухне ресторана, как поскрипывает перо писателя по бумаге. Все это он слышал так явственно, что даже видел: змеей извивающееся тело электричества, мутную, подернутую ряской воду, яростные языки пламени, выпачканные чернилами пальцы и еще много чего, что скрывалось от его глаз и было доступно лишь слуху. Он видел их вместе, одновременно, бесчисленные предметы и людей, перемешанных, растворенных друг в друге, но в то же время сохраняющих свою слепящую обособленность.
Спиноза побежал и бежал долго, пока не свалился на поляне, у края леса, под сосной, зажмурив глаза и заткнув пальцами уши. Так он лежал, пока в нем не установилась абсолютная тишина. Тишина эта походила на сон, если только можно спать с бодрствующим сознанием, все время помнить, что спишь. Тишина стояла в его теле, как вода в колодце.
Он лег навзничь и подложил руки под голову. Глаз открывать пока не смел, боялся опять увидеть весь мир целиком. Потом испугался, что вообще ничего не увидит, так как считал, что вместе с тишиной придет и мрак. Он робко приоткрыл один глаз и тотчас прикрыл его рукой, даже вскрикнув от боли — как будто в зрачок угодил камень. Прошло немало времени, прежде чем он снова поднял веки: к небу приклеилось прозрачное облачко, похожее на одуванчик, больше ничего не было
видно и ничего не было слышно. Впрочем, нет, стрекотал кузнечик, и этот стрекот такой печалью наполнил сердце Спинозы, что он застонал: о-о, мама! И сразу увидел женщину, которая, согнувшись, подметала пол. Пылинки радужно переливались в потоке солнечных лучей, пробравшихся сквозь дверную щель в темный коридор. Шуршал веник, и шаркали по полу шлепанцы, как будто лягушка прыгала по асфальту. Спиноза кинулся в ноги женщине, она двумя пальцами взяла его за шиворот, как котенка, и посадила в угол. Теперь в тишину, затаившуюся в его теле, влилась горячая волна и замутила ее, заговорила женским голосом: «Лучше бы ты не родился на свет, сыночек». У Спинозы слезы навернулись на глаза.
— Мама,— прошептал он,— мамочка.
«Я схожу с ума»,— подумал он.
Горечь, скопившаяся за долгие годы, вышла не горлом, а подступила к глазам, прочистила забитые, ржавые щели, потоком вынесла наружу всю гниль и дала дорогу свету. Только этого и хотел Спиноза, когда сказал Зине: казни или помилуй. А она так испугалась (Спиноза улыбнулся), словно он собирался ее убить.
— Спасибо,— прошептал он.— Спасибо...
Вот он и разговаривать умеет, а они его за буйвола принимали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14