Нет уж, простите! Он встал на четвереньки, замычал и даже крутанул рогами. Засмеялся:
— Нет уж, простите!
Он отряхнул брюки и огляделся по сторонам:
— Ты только посмотри, как прекрасен мир!
— Здорово, кашка, как поживаешь, а ты, вьюн, крикни: ку-ку! Вот и куриная слепота, я тебя возьму с собой, давай-ка отломим ветку у бузины и шиповника, ух колючий какой, недаром тебя чертовой нагайкой зовут. Не забыть бы про кипарис и самшит! Кипарис называют божьим деревом, а на самом деле божье дерево — самшит. И после этого люди еще считают Спинозу сумасшедшим?! Ну, молочай, вот ты где? Дай мне молочка попить, спасибо, не сейчас, после. Сорвем и мяту, и чебрец, и тмин. Что, богородица ручка, не пойдешь с нами? Идем, милая, ноги у тебя долгие. А вот и дурман. Ага, приветствую тебя, петров крест! А это кто? Кого я вижу? Это ты, терен? Идем с нами, ты нам тоже пригодишься, не бойся! От осины тоже отломим веточку, где
Христос, там и Иуда. Так-то, господа! Это не мной придумано. Эй, лавр, дорогой, поцеловать тебя или нет? Ой, купава, как ты хороша, девушка! Верба и просвира, лебеда и ива,— пропел Спиноза,— несу охапку, охапку... Ох, папоротник! Чуть не забыл!
Он сел на землю и погладил листья:
— Папоротник, мой хороший...
Злостно нашел заблудившегося в лесу брата.
Листьев, веток и трав набралось столько, что они не умещались в карманах и за пазухой. Спиноза снял жилет и рубаху, расстелил на земле, сверху положил охапку зелени, связал в узел и собрался уходить, когда заметил в траве ружье. «Зачем мне все-таки ружье?» — опять удивился он, но ружье забрал. Ему казалось, что он оставил кого-то под деревом.
Так Спиноза появился в городе: голый по пояс, с ружьем в одной руке, с неуклюжим узлом — в другой. Прохожие шарахались от него, как от поливальной машины.
А Спиноза вышагивал по улице, раскланиваясь направо и налево:
— Здравствуйте, уважаемый Вано, здравствуйте, любезная Нино, здравствуйте, почтенный Эквтиме, здравствуйте, шалуны — Тамуня и Кетино, здравствуйте, драгоценный Бенедикте!
Оказывается, он знал всех по именам. Это открытие наполняло его радостью. Мозг его работал с веселым тиканьем, как часы. Хотелось, чтобы все увидели, почувствовали, что он человек. Он знал, что до сих пор вел себя не совсем правильно. Не. осуждайте меня, люди добрые, я не знал, как мне следует поступать, хотел сказать Спиноза, но, расчувствовавшись, не смог произнести ни слова.
— Спиноза! — окликнули его парикмахеры, сидевшие перед парикмахерской.— Здорово, Спиноза!
Не знаю, откуда они узнали, что на прозвище свое он больше не обижается, но разве можно скрыть что-нибудь от парикмахеров!
Спиноза вежливо им кивнул.
— Может, заглянешь к нам? — снова окликнули его парикмахеры.
Спиноза остановился.
— Давай, заходи! — подбадривали парикмахеры.
Спиноза провел рукой по бороде, которая падала на
грудь, и улыбнулся жалкой, растерянной улыбкой, словно не предполагал у себя такой бороды, словно она выросла во сне, за одну ночь. Спиноза нерешительно вошел в парикмахерскую. Парикмахеры последовали за ним. Их было двое, и каждый хотел собственноручно обрить Спинозу. Такой случай упускать было нельзя! Обривший Спинозу мог прославиться на весь город. Они кинули жребий.
Спиноза терпеливо ждал. Потом он сел в кресло, устроил ружье между ног, узел положил рядом с креслом на пол и уставился на свое отражение в зеркале, так обычно смотрит в фотообъектив послушный клиент.
— Смотри, чтоб твое ружье не пальнуло! — предупредил парикмахер.
— Не бойся,— ответил Спиноза, провел рукой по волосам и бороде и сказал: — Наголо!
— Наголо? — удивился парикмахер,
— Наголо!
— И голову?
— И голову тоже.
— Ты слышал — наголо? — Парикмахер повернулся к товарищу, который в это время подкрадывался к мухе, держа наготове ремень, о который правят бритву. Рука у того так и застыла в воздухе, он медленно повернул голову и как был скрюченный, так и подошел к Спинозе и впился глазами в зеркало, словно приказ брить наголо исходил от изображения, а не от того, кто сидел перед зеркалом.
— Наголо? — прохрипел он наконец.
— Наголо! — подтвердил Спиноза.
Тогда второй парикмахер вышел за дверь и оповестил зевак, толпившихся на улице:
— Наголо!
— Наголо? — выдохнула толпа.
Пока мастер кружил над ним, как пчела над цветком, Спиноза думал о том, зачем ему все-таки понадобилось ружье? Кое-как припомнив, для чего он захватил из дома ружье, Спиноза успокоился. Безумный восторг, владевший до сих пор всем его существом, прошел. Тиканье в мозгу прекратилось.
«Что это со мной,— думал Спиноза,— как могло получиться, что я, как мальчишка, разошелся, расшалился и начал в любовь играть. Или с чего я на Беко взъелся? Беко — самый лучший парень в городе».
Потом он вспомнил, как упал перед Зиной на колени: «Неужели, неужели это был я?!» Что же все-таки приключилось с ним час назад? Он чуть и впрямь не свихнулся. Вот тебе и любовь, горько усмехнулся Спиноза. Значит, не всем следует совать голову в этот костер. Да и не допустят всех. Ему еще повезло, удалось выхватить из огня маленькую искорку, он будет прятать ее в ладонях, раздувать своим дыханием, и она будет жить.
У других даже такой малости нет. Им остается сидеть за столом и писать на листке имя одной женщины. Испишет лист, разорвет, бросит в мусорную корзину. Потом Спиноза выносит корзину на свалку. И так будет всегда, до глубокой старости. Он будет сидеть у стола, укрывшись пледом, но Спинозы не будет рядом, пусть другой выбрасывает эти бумажки, изорванные на клочки, никчемные, как пустые лотерейные билеты. Пусть он другого гладит по голове, как охотничью собаку, прилегшую у ног. Спиноза не нуждается в жалости, он мог высказать вслух, выкрикнуть, промычать то, что думал, что таил на сердце, что чувствовал.
Как только парикмахер развязал простыню, которой был обмотан обритый наголо Спиноза, тот невольно прикрыл руками грудь, словно только сейчас заметил свою наготу. Впрочем, он и в самом деле не помнил, как и когда разделся. Некоторое время он сидел, соображая, потом потянулся к своему узлу и высыпал на пол все, что в нем было: траву, цветы, ветки и камешки.
«Что это? Зачем я все это притащил? Что люди подумают? Стыд-то какой!» Спиноза не помнил названия ни одной травки, ни одного цветка.
— Ты что делаешь? — завопил парикмахер.
Но Спиноза не одарил его вниманием, он вытряхнул как следует жилет и рубашку, оделся и встал,
— Денег у меня нет,— сказал он.
— Ничего, останется за тобой,— ответил парикмахер.— Только вот намусорил ты у нас.
— Дайте веник,— сказал Спиноза.
— Нет, нет, мы сами подметем,— дружно возразили оба, как видно, напуганные изменившимся лицом и голосом Спинозы.
Спиноза вышел из парикмахерской и пошел по улице.
Через некоторое время в парикмахерскую, откуда не доносилось ни звука, заглянул один из зевак: разинув рты, парикмахеры таращились друг на друга, а пол был завален травой и листьями.
— В чем дело? — осведомился любопытный.— Вы Спинозу остригли или ботанический сад?
Войдя во двор, Спиноза остановился. Писатель стоял на веранде. Его, конечно, изумило преображение Спинозы, но виду он не подал.
— Поднимайся, Бондо, что стоишь?
— Я вам очень благодарен,— отозвался Спиноза.
— За что же?
— За то, что вы приютили меня...
— Да брось...
— Жизнь кончена...
— Что ты говоришь, Бондо! Ты свихнулся, что ли?! — рассердился писатель.
— Кончена жизнь.
Писатель хотел возразить, но не успел — Спиноза повернулся и ушел. Писатель долго стоял на веранде, потом вошел в комнату и сел за стол. «Какая муха его укусила? — думал он.— Мне казалось, со мной другой человек разговаривает. Другой человек! Может, за ум взялся? За ум, говоришь, взялся? А зачем тогда ружье? Как бы не натворил он беды!»
Разумная речь Спинозы насторожила писателя. Глупость и безумие беззубы, а ум кусается. И не так, как собака, которую отгонишь хворостиной, а как неусыпная совесть. Не натворил бы он беды!
Писатель заметил, что рука его лежит на телефонной трубке. Несколько часов он просидел, почти не двигаясь и не снимая руки с аппарата. И только потом, когда он уже переговорил с начальником милиции, когда положил трубку на рычаг, когда откинулся в кресле и устремил глаза в потолок, почувствовал, что плачет...
— Вот тебе и слеза Диогена! — проговорил вслух.
Спиноза долго бродил по городу и не заметил, как стемнело. Потом он увидел сполохи огня и пошел туда, где алел пожар. Горел «Родник надежды», там собрались все жители города. Спиноза пробился сквозь толпу и добрался до лестницы.
— Ты-то куда лезешь, чокнутый! — крикнули из толпы.
Спиноза молча повернул назад.
После долгих блужданий он очутился на берегу. Схватил за ствол ружье и бросил его в море. Потом растянулся среди перевернутых вверх дном лодок и тотчас уснул.
И вот какой сон ему приснился.
На парковой танцплощадке стоял космический корабль. Он был похож на огромный волчок, и его блестящая поверхность отражала свет фонарей. Вдруг в корабле образовалось отверстие, оттуда выступила лестница, и по ней кто-то спустился вниз. Коснувшись ногами земли,
пришелец легко подпрыгнул и пошел по аллее. Он был тщедушный и приземистый, глаза у него были круглые, вылезающие из орбит. Он не шел, а скакал, как кузнечик, едва касаясь земли носками.
Тут появился и Спиноза.
— Где ты пропал?! — кинулся ему навстречу пришелец.— Мы тебя ждем не дождемся.
— А мы, правда, полетим? — сказал Спиноза.
— Ты настоящий Фома Неверующий,— упрекнул пришелец,— давай быстрее, а то уже рассвело.
Они вскарабкались по лестнице, подняли ее за собой, дверь закрылась, и корабль медленно двинулся, бесшумно набирая высоту. Поравнявшись с верхушками кипарисов, он, рассыпая искры, скрылся из глаз.
— Вставай, приехали! — Кто-то пнул Спинозу ногой.
Он открыл глаза, но не сразу пришел в себя. Потом тот, кто разбудил его, чиркнул спичкой и закурил. По очкам Спиноза узнал заместителя начальника милиции.
Вечером в ресторане собралась уйма народу. Кроме туристов и постоянных клиентов из местного населения, здесь была вся труппа лилипутов, цирк давал банкет в честь окончания гастролей. Духу солидно прохаживался между столиками, заложив руки за спину. Он себя чувствовал героем — ведь это он нашел ребенка! — и вел себя соответственно. Если раньше он не отказывался пропустить с клиентами стаканчик-другой, то теперь вежливо отклонял многочисленные приглашения. Духу увлекся своей новой ролью и держался так, словно вся публика собралась исключительно ради него. Несколько раз он подходил к оркестрантам:
— Беко не приходил? — спрашивал,
— Не появлялся,— отвечали ему.
— Поглядите только на этого шалопая,— с улыбкой покачивал головой Духу.
Доброе дело, пусть даже совершенное невольно, настраивает человека на миролюбивый лад и направляет его к новым благодеяниям.
«Куда подевался мальчишка?» — думал встревоженный Духу. И эта тревога, прежде не ведомая ему, приятно щекотала нервы. Главное, он сам себе ужасно нравился.
Играл оркестр.
Пела Лили.
Неожиданно Лили увидела свою мать.
Сначала почувствовала чей-то упорный взгляд, оглянулась и встретилась с горящими глазами четырнадцати- или пятнадцатилетнего подростка.
«Молодец, Ромео!» — подумала Лили и тут увидела свою мать, которая сидела за тем же столиком, рядом с подростком. Кроме них, за столом сидел седой, представительный мужчина и длинноволосый мальчик, совсем ребенок.
Мать разрезала мясо на своей тарелке и что-то говорила. Она скорее походила на старшую сестру этих ребят, чем на мачеху. Мужчина встал из-за стола и что-то сказал. Мальчик радостно захлопал в ладоши. Мужчина вышел из ресторана. Лили видела в окно, как он подошел к легковой машине, открыл дверцу, достал из машины какой-то пакет. Потом снова запер дверцу ключом и направился к ресторану. Остановился, словно что-то забыл, вернулся к машине, подергал дверцу, проверяя, закрыта ли она, пнул переднее колесо ногой, нагнулся, заглянул под машину и снова направился к ресторану. Подойдя к столику, он достал из пакета инжир и аккуратно выложил на тарелку. Выкладывал осторожно, как только что вылупившихся цыплят. Жена улыбнулась ему и поправила рукой прическу. Мужчина разгладил пакет, сложил его и спрятал в карман пиджака. Старший мальчик опять посмотрел на Лили, и вслед за ним повернулась к ней мать. Глаза у нее расширились, улыбка застыла на лице. Они смотрели друг на друга, пока Лили не кончила песню. Потом Лили спустилась с эстрады и пошла к выходу. Она чувствовала, что мать смотрит ей вслед.
Лили давно ее не видела, но не разволновалась. Минутную радость загасил гнев: ишь как сладко воркует! Спустя столько времени увидеть свою мать беспечной и смеющейся было неожиданностью. Мысленно она все время слышала рыдающий голос матери: «Прости меня, прости!» И представьте себе, несчастную, измученную угрызениями совести мать она жалела. А эта женщина, в которой не было и следа грусти й раскаяния, которая уверенными спокойными движениями распределяла мясо и фрукты, была чужой.
У Лили сердце подступило к самому горлу: «Она не помнит обо мне».
Лили стояла в коридоре. Она знала, что мать непременно выйдет и отыщет ее. И в самом деле, очень скоро она увидела мать, которая вышла в коридор и оглядывалась по сторонам.
Лили вошла в туалет, она чувствовала, что матери не очень хочется показываться сейчас с ней вместе.
— Мы остановились поужинать по дороге в Гагры,— сказала мать.
— Курить будешь? — спросила Лили, протягивая пачку сигарет.
— Ты похудела,— мать достала из пачки одну сигарету, сразу переломила ее пополам, но не выбросила, а продолжала держать в руке.
— Нравится, как я пою? — спросила Лили, заталкивая обратно в пачку сигарету, которую собиралась закурить. Ей вдруг показалось неудобным курить в присутствии матери.
— Я не знала, что ты здесь,— сказала мать.
«Сейчас заплачет»,— подумала Лили.
Она отвернулась и посмотрела в окно. Чувствовала, что еще немного — и она не выдержит, кинется матери на грудь, будет целовать ей руки, лицо, шею, закричит так, что задрожит земля: «Не уходи, не уходи!»
— Ты очень красивая! — проговорила она совсем тихо.
Мать все же расслышала, обрадовалась комплименту:
— Ни в одно платье не влезаю!
— Тебе идет.
Лили обернулась, мать рылась в кошельке.
— Нет! — крикнула Лили и добавила тише: — Мне не нужны деньги..,
— Возьми!
— Мне платят за пение! — сказала Лили и запела.
Вокруг них стали собираться женщины.
— Бесстыдница! — прошептала мать и убежала.
Ночью, когда ресторан закрылся, Лили вышла на
улицу и остановилась. Наблюдала, как лилипуты садятся в автобус, отправляющийся в Сухуми.
Потом она увидела Ираклия, сидящего на заборе. Рядом с ним лежала дорожная сумка. Ираклий соскочил на землю.
— Я тебя ждал...
— Не мог позвать?
— Я уезжаю.
— Куда ты едешь?
— Отец все уладил. Я сговорился с лилипутами, они меня подбросят до Сухуми, оттуда на поезд — ив Тбилиси. Там пробуду день-два, не больше, и прямо в Батуми! Не помнишь? Я тебе уже говорил...— Ираклий засмеялся: — В общем, лилипуты меня ждут,
— Иди!
— Лили...
— Очень хорошо! — сказала Лили.
Они замолчали.
— Хочешь меня поцеловать? — спросила она.
— Нет...
— И я не хочу.
Он что-то собирался сказать,
— Иди, я сказала! — негромко проговорила она.
Поздно ночью, примерно в двенадцать часов, к воротам «Родника надежды» подъехала «Волга». Пожара еще не было, и дети спокойно спали. Из машины вышли муж с женой,- которые накануне взяли из детского дома ребенка, удочерили.
Мужчина крепко держал девочку за руку, она сопротивлялась, пыталась вырваться.
— Я тебе покажу! — кричал мужчина.— Хулиганка!
— А если никого нет? — спрашивала жена.— Кому мы ее сдадим?
— Сдадим!
— Уже поздно.
— Посажу на крыльцо — и пусть сидит,
— Надо было мальчика брать.
— Ты сама заладила: девочку, девочку. Вот тебе твоя девочка!
— Это не девочка, это сатана!
Разговаривая, они подошли к лестнице. Навстречу им спускалась заведующая. Она нередко засиживалась здесь допоздна.
— Уважаемая! — издалека крикнул мужчина.— Мы ребенка привезли!
Заведующая остановилась и не отвечала, пока супруги подошли совсем близко.
— Вы меня напугали,— сказала она.
— Уважаемая, мы хотим вернуть ребенка,— сказал мужчина.
—Пройдемте в кабинет,— заведующая прошла вперед.— В чем дело? — спросила она, садясь за свой стол.— Я вас слушаю.
— Она укусила меня в нос!
— А меня назвала обезьяной! — наперебой заговорили супруги.
— Дальше? — спросила заведующая.
Это была женщина средних лет, худощавая, с коротко остриженными седыми волосами, придававшими ей неожиданно юный вид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14