Теперь Аннесу показалось нелепым, что он крадется как вор, и он вышел из палаты без всяких предосторожностей. Мог бы даже засвистеть, ему все было нипочем — такое нашло на него настроение. Раньше он думал для маскировки зайти в мужскую комнату, но сейчас это показалось ему пустой мальчишеской уловкой. Милли заслоняла собою все, даже опасение, что он может попасться; если Ан« нес и нервничал, то уже только из-за Милли. Нельзя бросать на нее тень, ведь Милли придется еще долго лечиться, Милли серьезно больна. Он должен беречь Милли, она хорошая девушка, лучше всех, кого он знал. Тут ему вспомнилась Тийя, но тотчас же и забылась —- сейчас над ним властвовала Милли. Милли — взбалмошное существо, или... Дальше Аннес не думал, боялся думать: если думаешь, и надеешься, и веришь, все получается наоборот. В таких вещах Аннес был суеверен, хотя и считал себя убежденным атеистом и материалистом.
Ему пришлось пересечь вестибюль. Вестибюль и сто« ловая делили санаторий на две половины, но столовую вечером запирали. Вестибюль был самым опасным местом, здесь Аннес мог натолкнуться на дежурную сестру. Он надеялся, что сестра уже спит. Вдруг его левый каблук стукнул по каменной плите вестибюля, пустое помещение отозвалось эхом, как эстрадная раковина. Самым разумным было бы снять туфли, но Аннес не снял. Если уж суждено засыпаться, так и хождение в одних носках не спасет. Он лишь показался бы смешным. О господи, откуда только берутся такие идиотские мысли?
По лестнице, ведущей в женское отделение, Аннес все же поднялся на цыпочках. Сердце громко билось, по телу пробегала дрожь. Не столько от страха, сколько от мысли о том, что его ожидает.
И вот наконец он у двери семнадцатой палаты. Какой-то голос подсказывает ему, что разумнее всего уйти, что Милли и правда отчаянная: только отчаянная Девушка с помутившимися от жара мыслями могла его позвать к себе ночью. Он долго стоял, не решаясь войти, в смятении и страхе, точно заколдованный.
Потом нажал на ручку двери.
Дверь открылась беззвучно.
Аннес вошел.
Милли сидела в кресле, сжавшись в комочек. Аннес тотчас же ее заметил. Палата была маленькая, только две кровати и кресло, человек не мог здесь никуда спрятаться.
В их комнате кресла не было.
Аннес закрыл за собой дверь и так и остался около нее. Ноги его словно приросли к полу. Он не произнес пи слова, да и не смог бы, наверное, от волнения перехватывало горло.
Милли тоже молчала. Аннес видел только ее большие блестящие глаза. В окно светила луна, потому он и видел их.
Первой собралась с духом Милли. Она рукой пома-шла Аннеса к себе.
Аннес смог наконец сдвинуться с места.
Милли встала. На ней было ее самое нарядное ьлатье, туфли на высоких каблуках, волосы завиты. I' прочем, о том, что Милли завивает волосы, Аннес ) знал позже.
Милли указала ему на выкрашенный белой краской стул, стоявший у кровати. Такими стульями были снабжены все палаты санатория.
— Пожалуйста, сядь сюда.
Аннес едва расслышал ее шепот. Он ответил:
— Спасибо.
Милли тоже села на деревянный стул по другую сторону кровати. Кровать была теперь между ними.
— Думала, ты и не придешь,— прошептала Милли.
— Я боялся, что ты уже спишь,— шепнул Аннес.
— Как же я могла лечь спать, если позвала тебя?
— А если бы я не пришел?
— Не спала бы всю ночь.
— И я не спал бы всю ночь, если б не смог прийти.
— Редко сбывается то, чего хочешь.
— Ты очень смелая.
— Ты и не представляешь себе, как я нервничала, когда звала тебя.
— Я боялся идти,— признался Аннес.
— Боялся, что увидят?
— Нет, из-за тебя.
Милли промолчала. Лунный свет падал ей на затылок, и Аннес уже не видел ее глаз. Но ему хотелось их увидеть, глаза Милли так удивительно сияли.
— Ты хороший,— прошептала наконец Милли.
Аннес хотел встать и подойти к Милли, чтобы посмотреть ей в глаза, но она не позволила.
— Нет, нет,— взволнованно запротестовала она.— Мы должны сидеть тихо.
Аннес остался на месте.
— Хочешь лимонада? — спросила Милли.— Я собиралась угостить тебя кофе, но термос разбился. Выпал из рук на пол. Я, наверно, дрожала. Ко мне еще никогда не приходил в гости мужчина, ты первый. Школьные подруги иногда заходили, но отец их тоже терпеть не мог. Отец никого не выносит, он хотел бы жить, как крот в своей норе. Если б он знал, что ты сейчас у меня в гостях, с ним случился бы удар. Больше всего он не любит мальчишек. У меня не должно быть ни единого знакомого парня.
Милли прошептала все это на одном дыхании. Аннес наблюдал за ней с какой-то ему ранее неведомой нежностью.
— Мне приятно, что я твой первый гость.
— У меня есть лимонад и шоколад.
Милли присела на корточки перед своей тумбочкой и достала небольшую коробку шоколадных конфет.
— Пожалуйста! — протянула она коробку через кровать.
— Спасибо! — Аннес взял наугад один шоколадный кубик и отдал коробку обратно.
— Спасибо! — сказала Милли и тоже взяла конфету. С минуту они молча ели шоколад. Потом выпили
по стакану лимонада.
— Лимонад — не то что кофе,— продолжала Милли шепотом.— Но ничего не поделаешь. За термос мне от папы достанется, он ужасно бережливый. По натуре он не скряга. Но извозчики уже почти ничего не зарабатывают, поэтому приходится считать каждый цент. Вообще он хороший отец, только скуповат и гостей не позволяет приглашать. Я хотела бы жить, как все живут а он считает меня ребенком. Долго ли нам еще быть детьми, Аннес? Ты считаешь себя ребенком? Мы с тобой однолетки, нам девятнадцать, мы ведь уже не дети.
Аннес снова хотел встать, но Милли опять попросила его сидеть тихо.
— У меня уже не остается времени, чтобы быть ребенком,— продолжала Милли возбужденным шепотом.— Нет времени, я чувствую... Аннес, что с тобой, у тебя глаза прямо-таки сверкают?
— И у тебя,— шепнул Аннес, его шепот тоже прозвучал иначе, чем раньше.— Они сверкали уже, когда я вошел. Я хотел посмотреть, сияют ли они сейчас, но ты не разрешаешь мне встать. Поменяемся местами, ты садись сюда, а я сяду там, где ты сейчас. Луна будет светить тебе в лицо, и я увижу твои глаза. У тебя необыкновенно красивые глаза.
Милли как будто испугалась. Или так только показалось Аннесу.
— Я бы не поверила, что ты умеешь так говорить,— сказала она.— У меня действительно красивые глаза?
— Да. Очень красивые. Самые красивые, какие я когда-либо видел. Поверь мне, дорогая.
Последнее слово сорвалось с губ Аннеса как-то само собой. Тийе он никогда не мог или не решался сказать такое слово.
— Хорошо, поменяемся местами. А потом снова поменяемся, я тоже хочу видеть твои глаза.
Они поднялись одновременно и встретились у изножья кровати. Аннес хотел было обнять Милли, но оказался робким и неловким, гораздо более робким и неловким, чем днем во время прогулок, и Милли выскользнула у него из рук.
— Ты же хотел только видеть мои глаза,— сердито зашептала Милли.— Теперь я не знаю, верить тебе или нет.
— Разве я в чем-нибудь соврал?
— Сказал, что хочешь видеть мои глаза, а сам...
— Вблизи я бы еще лучше их видел. Они стояли по обе стороны кровати.
— Когда мы совсем близко друг к другу, у меня глаза сами собой закрываются,— сказала Милли.
— А ты не закрывай.
— Тебе очень хочется в них смотреть?
— Очень.
Они невольно приблизились друг к другу. Милли прошептала:
— Дай честное слово, что хочешь только посмотреть в глаза.
— Честное слово.
Аннес никогда не видел глаза Милли такими. В них был удивительный мягкий блеск, они казались темными, почти черными. Глядя в эти глаза, Аннес убедился, что не сможет сдержать слово, и попросил;
— Верни мне мое слово.
— Я боюсь,— призналась Милли.
— Тогда уходи.
— Я не хочу.
Аннес чувствовал, как что-то становится сильнее его. Он схватил девушку в объятия. Ему показалось, что Милли и не старается от него вырваться.
— Возьми меня на руки,— попросила Милли. Аннес с жаром повиновался.
— Положи меня на кровать,— прошептала Милли так тихо, что Аннес еле расслышал. Губы девушки были у самого его уха, иначе он и не услышал бы.— Только не делай мне больно.
Аннес нежно опустил Милли на кровать, пружины чуть скрипнули. Оба так испугались, как будто в комнате раздался выстрел. Аннес хотел все же лечь рядом, но Милли попросила:
— Не надо... Сядь на стул. Тогда ты будешь видеть мои глаза, а я — твои. Ведь глаза — это самое важное.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Наконец Аннес осмелился поцеловать девушку. Она ответила на его поцелуй. Аннес поцеловал Милли во второй, в третий раз, еще много раз, девушка все теснее сплетала руки вокруг его шеи, и Аннес чувствовал себя счастливым.
— Ты мог бы принести мне цветов,— шептала Милли между поцелуями.— Хотя бы один-единственный цветок. Совсем маленький. Ты мог бы его спрятать, чтоб никто не видел.
— Конечно, должен был. Прости, что я такой невежа.
— Мужчины все невежи. Я знала, что ты и не подумаешь о цветах, но все-таки мечтала, что принесешь. Мечтать ведь можно.
— В следующий раз принесу.
— А будет ли у нас вообще следующий раз?— Милли погрустнела.— Спасибо, что обещаешь. Иногда я страшно боюсь. Обними меня, Аннес, обними крепче., Я бы так хотела дожить до старости, прямо до ста лет, но не доживу. Чахоточные не живут долго, ты, может быть, проживешь, я хотела бы, чтобы ты жил долго, У меня никогда не будет детей, Аннес, это ужасно, что мне нельзя иметь детей. Я умру, не став женщиной, я останусь ребенком, и у меня так и будет только один гость. А теперь отпусти меня, тебе уже надо идти, и я не хочу, чтобы ты видел, как я плачу. Уже четыре часа, Аннес, мы должны хоть немного поспать.
Когда он проходил через вестибюль, на часах пробило пять. Они с Милли не в силах были расстаться раньше.
В палате Аннеса все были на ногах. Около господина Лилиенталя суетилась сестра с мешком льда. У господина Лилиенталя шла горлом кровь.
КРЫША
Аннес сидел верхом на гребне крыши Вышгородско-го замка. На нагретой солнцем коньковой черепице он чувствовал себя точно в седле, хотя ему ни разу не до-^ водилось ездить верхом. Но ведь человек в состоянии представить себе даже такие вещи, которых никогда сам не испытывал. Аннес сейчас ничем не был занят и смотрел на море. Отсюда было видно еще дальше, чем с паткулевского парапета, гораздо дальше. В ясную погоду с башни Длинный Герман, наверно, виден даже финский берег.
То ли крыша замка была все же слишком низкой, то ли море окутано туманом, но Аннес не видел ничего, кроме бескрайней синевы. Его взгляд, правда, различал оконечность мыса Пальяссаар, а если посмотреть на восток, то за полуостровом Виймси виднелось еще несколько излучин залива и мысов. До островов Найссаар и Аэгна, казалось, совсем близко. На Найссаар Аннес когда-то ездил с отцом, отец попал туда на работу и один раз взял с собой и сына. Аннес уже почти забыл, что он там видел, помнился ему только высокий строевой лес и светло-желтый песчаный берег. А больше всего врезался в память переход по морю — погода стояла ветреная и волны вздымались гораздо выше, чем в Таллинской бухте. Аннес тогда был совсем мальчишкой» лет восьми-девяти, мало что замечал.
Всякий раз, когда Аннес видел перед собой безграничный простор, у него возникало удивительное чувство. На душе становилось легче и радостнее, и он думал о том, что поэт, наверное, ощущал то же самое, когда восклицал, глядя вниз с высокого холма: «Прекрасна
1 Д. Па тку ль — вице-губернатор Эстляндии в XVIII в. «Пат-кулевская лестница» в Таллине ведет из района вокзала на Вышго-род. Сверху, со смотровой площадки, обнесенной парапетом, открывается широкий вид на залив. Примеч. переводчика
ты, земля родная!» Будь он, Аннес, поэтом, он бы, наверное, писал о море, об изрезанных бухтами берегах, о высоких крутых обрывах и, конечно, о просторе — человеку нужен простор. Писал бы о просторах моря и земли и спрашивал бы: почему же, Эстония, твоим сынам так тесно?
Но тесно не всем, продолжал размышлять Аннес. Те, кто, сидя под этой крышей, управляют республикой, имеют и достаточно просторные помещения, и свободу действий. Они не чувствуют себя связанными по рукам и ногам. А он, Аннес, чувствует. Или он мечтает о чем-то большем, чем ему под силу? Но разве стремление получить образование — это что-то чрезмерное? С тех пор как он кончил среднюю школу, это его самое большое желание.
Отсюда, с гребня крыши Вышгородского замка, видны кровли и трубы многих школьных зданий. Немецкая гимназия — прямо рукой подать. Гимназию Густава Адольфа нельзя разглядеть, хотя церковная башня бывшего женского монастыря должна бы показывать ее местоположение: это здание, где Аннес и сейчас учится по вечерам, стоит слишком близко к склону Вышгорол-ского холма. Реальное училище скрыто за деревьями, а может быть, Аннес не сумел присмотреться как следует. Гораздо яснее он различал чуть округлые очертания крыши женской коммерческой гимназии. Мужское коммерческое тоже заслоняют деревья. Вполне уверенно мог Аннес указать высшее техническое училище, хотя оно находилось гораздо дальше, на полуострове Кои-ли; Аннес считал, что нашел здание училища безошибочно. Может быть, его взгляд сразу отыскал это высокое строение потому, что Аннес иногда воображал себе, как он сам туда поступает. Но это была, конечно, слишком дерзкая мечта. Его крылья так высоко не поднимут. Есть еще школа Вестхольма и французский лицеи, но что Аннесу до них, это частные гимназии для богатых. С него хватит и колледжа, который, правда, тоже требует денег, но если он, Аннес, сейчас не пробьется, это будет его собственная вина.
Внизу, во дворе замка, выстраивался караул.
Бедняги, носят ботинки на деревянной подошве, подумал Аннес. Да нет, солдатам караульного батальона выдают сапоги. Караульный батальон после перводекабрьского восстания расстреливал рабочих. Коммунистов и тех, кого считали коммунистами. Или тогда еще не существовало караульного батальона? Аннес этого не знал точно. В чем он не сомневался — это в том, что во дворе городской комендатуры чинили кровавую расправу. Расстреливали ли люди из комендатуры или привозили палачей откуда-то из других мест, неизвестно. Но о том, что во дворе комендатуры трещали залпы, говорили все. Аннес вместе с Тийей попали тогда на Тартуское шоссе, перепугались до смерти. Конечно, не всех убивали во дворе комендатуры, большинство зарывали на Сеамяэском болоте или в окрестных лесах. А тело Виктора Кингисеппа—он погиб еще раньше, задолго до восстания — не решились нигде похоронить, побоялись, что народ найдет могилу. Труп Кингисеппа бросили в Финский залив. Аннес устремил взгляд на синеющий горизонт и подумал о том, что морская пучина скрывает немало тайн. Хотя Виктор Кингисепп казнен пятнадцать или шестнадцать лет назад, отец говорит о нем как о живом, о нем и об Анвельте и Пегельмане. Насчет Анвельта и Пегельмана сейчас ходят странные слухи, Аннес отказывается им верить. Чтобы оклеветать Советский Союз, газеты измышляют всякие гнусности.
Трах-трах-трах! — раздались внизу шаги марширующего караула. Двор замка отзывается эхом, точно оркестровая раковина в парке, даже слова слышны. Толстые, твердые подошвы солдатских сапог громыхают по булыжнику, словно удары молота. В Тартуском втором отдельном батальоне он, Аннес, не получил бы сапог. Нет, почему же? Когда заканчивается подготовка молодых солдат, всем выдают сапоги. Он до конца этого срока не дотянул, уже через две недели ему сунули белый билет и выпроводили из части. Иногда и от туберкулеза есть какая-то польза.
Солнце светило по-летнему тепло, хотя было уже начало октября. Полная тишина, поэтому и солнце еще греет. На ветру давно продрог бы, ветер живо прогнал бы его с крыши. В ветреную погоду в десять раз хуже лазить по крышам, того и гляди снесет в море. А если не в море, так в Шнеллевский пруд — обязательно. Аннесу вспомнились смешные сказки про тощих портных, которые, выходя из дому в бурю, брали с собой утюги для тяжести, чтобы порыв ветра не поднял их в воздух. Аннес вообразил себя портняжкой, которого воздушный поток несет к морю, несмотря на храбро зажатый в руке утюг. Он летит так, как иногда летают во сне— широко раскинув руки и ноги, он отчаянно машет руками, утюг у него выскальзывает, и теперь он вертится, как волчок, над башнями Таллина. Аннес показался самому себе таким потешным, что громко расхохотался.
Со двора замка донеслись резкие команды и тяжелый солдатский шаг.
Смена караула?
Замок усиленно охраняется.
Аннес сидя на крыше, дожидался Пээтера. Они покрыли наново крышу замка, и теперь им нужно было ее обмерить. Мерить они собирались вдвоем, а всего кровельщиков было двенадцать человек — половина из них плотники, половина каменщики. Плотники сколачивали новые обрешетины и укладывали черепицу, а каменщики соединяли черепицу снизу известковым раствором, укрепляли край и гребень крыши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Ему пришлось пересечь вестибюль. Вестибюль и сто« ловая делили санаторий на две половины, но столовую вечером запирали. Вестибюль был самым опасным местом, здесь Аннес мог натолкнуться на дежурную сестру. Он надеялся, что сестра уже спит. Вдруг его левый каблук стукнул по каменной плите вестибюля, пустое помещение отозвалось эхом, как эстрадная раковина. Самым разумным было бы снять туфли, но Аннес не снял. Если уж суждено засыпаться, так и хождение в одних носках не спасет. Он лишь показался бы смешным. О господи, откуда только берутся такие идиотские мысли?
По лестнице, ведущей в женское отделение, Аннес все же поднялся на цыпочках. Сердце громко билось, по телу пробегала дрожь. Не столько от страха, сколько от мысли о том, что его ожидает.
И вот наконец он у двери семнадцатой палаты. Какой-то голос подсказывает ему, что разумнее всего уйти, что Милли и правда отчаянная: только отчаянная Девушка с помутившимися от жара мыслями могла его позвать к себе ночью. Он долго стоял, не решаясь войти, в смятении и страхе, точно заколдованный.
Потом нажал на ручку двери.
Дверь открылась беззвучно.
Аннес вошел.
Милли сидела в кресле, сжавшись в комочек. Аннес тотчас же ее заметил. Палата была маленькая, только две кровати и кресло, человек не мог здесь никуда спрятаться.
В их комнате кресла не было.
Аннес закрыл за собой дверь и так и остался около нее. Ноги его словно приросли к полу. Он не произнес пи слова, да и не смог бы, наверное, от волнения перехватывало горло.
Милли тоже молчала. Аннес видел только ее большие блестящие глаза. В окно светила луна, потому он и видел их.
Первой собралась с духом Милли. Она рукой пома-шла Аннеса к себе.
Аннес смог наконец сдвинуться с места.
Милли встала. На ней было ее самое нарядное ьлатье, туфли на высоких каблуках, волосы завиты. I' прочем, о том, что Милли завивает волосы, Аннес ) знал позже.
Милли указала ему на выкрашенный белой краской стул, стоявший у кровати. Такими стульями были снабжены все палаты санатория.
— Пожалуйста, сядь сюда.
Аннес едва расслышал ее шепот. Он ответил:
— Спасибо.
Милли тоже села на деревянный стул по другую сторону кровати. Кровать была теперь между ними.
— Думала, ты и не придешь,— прошептала Милли.
— Я боялся, что ты уже спишь,— шепнул Аннес.
— Как же я могла лечь спать, если позвала тебя?
— А если бы я не пришел?
— Не спала бы всю ночь.
— И я не спал бы всю ночь, если б не смог прийти.
— Редко сбывается то, чего хочешь.
— Ты очень смелая.
— Ты и не представляешь себе, как я нервничала, когда звала тебя.
— Я боялся идти,— признался Аннес.
— Боялся, что увидят?
— Нет, из-за тебя.
Милли промолчала. Лунный свет падал ей на затылок, и Аннес уже не видел ее глаз. Но ему хотелось их увидеть, глаза Милли так удивительно сияли.
— Ты хороший,— прошептала наконец Милли.
Аннес хотел встать и подойти к Милли, чтобы посмотреть ей в глаза, но она не позволила.
— Нет, нет,— взволнованно запротестовала она.— Мы должны сидеть тихо.
Аннес остался на месте.
— Хочешь лимонада? — спросила Милли.— Я собиралась угостить тебя кофе, но термос разбился. Выпал из рук на пол. Я, наверно, дрожала. Ко мне еще никогда не приходил в гости мужчина, ты первый. Школьные подруги иногда заходили, но отец их тоже терпеть не мог. Отец никого не выносит, он хотел бы жить, как крот в своей норе. Если б он знал, что ты сейчас у меня в гостях, с ним случился бы удар. Больше всего он не любит мальчишек. У меня не должно быть ни единого знакомого парня.
Милли прошептала все это на одном дыхании. Аннес наблюдал за ней с какой-то ему ранее неведомой нежностью.
— Мне приятно, что я твой первый гость.
— У меня есть лимонад и шоколад.
Милли присела на корточки перед своей тумбочкой и достала небольшую коробку шоколадных конфет.
— Пожалуйста! — протянула она коробку через кровать.
— Спасибо! — Аннес взял наугад один шоколадный кубик и отдал коробку обратно.
— Спасибо! — сказала Милли и тоже взяла конфету. С минуту они молча ели шоколад. Потом выпили
по стакану лимонада.
— Лимонад — не то что кофе,— продолжала Милли шепотом.— Но ничего не поделаешь. За термос мне от папы достанется, он ужасно бережливый. По натуре он не скряга. Но извозчики уже почти ничего не зарабатывают, поэтому приходится считать каждый цент. Вообще он хороший отец, только скуповат и гостей не позволяет приглашать. Я хотела бы жить, как все живут а он считает меня ребенком. Долго ли нам еще быть детьми, Аннес? Ты считаешь себя ребенком? Мы с тобой однолетки, нам девятнадцать, мы ведь уже не дети.
Аннес снова хотел встать, но Милли опять попросила его сидеть тихо.
— У меня уже не остается времени, чтобы быть ребенком,— продолжала Милли возбужденным шепотом.— Нет времени, я чувствую... Аннес, что с тобой, у тебя глаза прямо-таки сверкают?
— И у тебя,— шепнул Аннес, его шепот тоже прозвучал иначе, чем раньше.— Они сверкали уже, когда я вошел. Я хотел посмотреть, сияют ли они сейчас, но ты не разрешаешь мне встать. Поменяемся местами, ты садись сюда, а я сяду там, где ты сейчас. Луна будет светить тебе в лицо, и я увижу твои глаза. У тебя необыкновенно красивые глаза.
Милли как будто испугалась. Или так только показалось Аннесу.
— Я бы не поверила, что ты умеешь так говорить,— сказала она.— У меня действительно красивые глаза?
— Да. Очень красивые. Самые красивые, какие я когда-либо видел. Поверь мне, дорогая.
Последнее слово сорвалось с губ Аннеса как-то само собой. Тийе он никогда не мог или не решался сказать такое слово.
— Хорошо, поменяемся местами. А потом снова поменяемся, я тоже хочу видеть твои глаза.
Они поднялись одновременно и встретились у изножья кровати. Аннес хотел было обнять Милли, но оказался робким и неловким, гораздо более робким и неловким, чем днем во время прогулок, и Милли выскользнула у него из рук.
— Ты же хотел только видеть мои глаза,— сердито зашептала Милли.— Теперь я не знаю, верить тебе или нет.
— Разве я в чем-нибудь соврал?
— Сказал, что хочешь видеть мои глаза, а сам...
— Вблизи я бы еще лучше их видел. Они стояли по обе стороны кровати.
— Когда мы совсем близко друг к другу, у меня глаза сами собой закрываются,— сказала Милли.
— А ты не закрывай.
— Тебе очень хочется в них смотреть?
— Очень.
Они невольно приблизились друг к другу. Милли прошептала:
— Дай честное слово, что хочешь только посмотреть в глаза.
— Честное слово.
Аннес никогда не видел глаза Милли такими. В них был удивительный мягкий блеск, они казались темными, почти черными. Глядя в эти глаза, Аннес убедился, что не сможет сдержать слово, и попросил;
— Верни мне мое слово.
— Я боюсь,— призналась Милли.
— Тогда уходи.
— Я не хочу.
Аннес чувствовал, как что-то становится сильнее его. Он схватил девушку в объятия. Ему показалось, что Милли и не старается от него вырваться.
— Возьми меня на руки,— попросила Милли. Аннес с жаром повиновался.
— Положи меня на кровать,— прошептала Милли так тихо, что Аннес еле расслышал. Губы девушки были у самого его уха, иначе он и не услышал бы.— Только не делай мне больно.
Аннес нежно опустил Милли на кровать, пружины чуть скрипнули. Оба так испугались, как будто в комнате раздался выстрел. Аннес хотел все же лечь рядом, но Милли попросила:
— Не надо... Сядь на стул. Тогда ты будешь видеть мои глаза, а я — твои. Ведь глаза — это самое важное.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Наконец Аннес осмелился поцеловать девушку. Она ответила на его поцелуй. Аннес поцеловал Милли во второй, в третий раз, еще много раз, девушка все теснее сплетала руки вокруг его шеи, и Аннес чувствовал себя счастливым.
— Ты мог бы принести мне цветов,— шептала Милли между поцелуями.— Хотя бы один-единственный цветок. Совсем маленький. Ты мог бы его спрятать, чтоб никто не видел.
— Конечно, должен был. Прости, что я такой невежа.
— Мужчины все невежи. Я знала, что ты и не подумаешь о цветах, но все-таки мечтала, что принесешь. Мечтать ведь можно.
— В следующий раз принесу.
— А будет ли у нас вообще следующий раз?— Милли погрустнела.— Спасибо, что обещаешь. Иногда я страшно боюсь. Обними меня, Аннес, обними крепче., Я бы так хотела дожить до старости, прямо до ста лет, но не доживу. Чахоточные не живут долго, ты, может быть, проживешь, я хотела бы, чтобы ты жил долго, У меня никогда не будет детей, Аннес, это ужасно, что мне нельзя иметь детей. Я умру, не став женщиной, я останусь ребенком, и у меня так и будет только один гость. А теперь отпусти меня, тебе уже надо идти, и я не хочу, чтобы ты видел, как я плачу. Уже четыре часа, Аннес, мы должны хоть немного поспать.
Когда он проходил через вестибюль, на часах пробило пять. Они с Милли не в силах были расстаться раньше.
В палате Аннеса все были на ногах. Около господина Лилиенталя суетилась сестра с мешком льда. У господина Лилиенталя шла горлом кровь.
КРЫША
Аннес сидел верхом на гребне крыши Вышгородско-го замка. На нагретой солнцем коньковой черепице он чувствовал себя точно в седле, хотя ему ни разу не до-^ водилось ездить верхом. Но ведь человек в состоянии представить себе даже такие вещи, которых никогда сам не испытывал. Аннес сейчас ничем не был занят и смотрел на море. Отсюда было видно еще дальше, чем с паткулевского парапета, гораздо дальше. В ясную погоду с башни Длинный Герман, наверно, виден даже финский берег.
То ли крыша замка была все же слишком низкой, то ли море окутано туманом, но Аннес не видел ничего, кроме бескрайней синевы. Его взгляд, правда, различал оконечность мыса Пальяссаар, а если посмотреть на восток, то за полуостровом Виймси виднелось еще несколько излучин залива и мысов. До островов Найссаар и Аэгна, казалось, совсем близко. На Найссаар Аннес когда-то ездил с отцом, отец попал туда на работу и один раз взял с собой и сына. Аннес уже почти забыл, что он там видел, помнился ему только высокий строевой лес и светло-желтый песчаный берег. А больше всего врезался в память переход по морю — погода стояла ветреная и волны вздымались гораздо выше, чем в Таллинской бухте. Аннес тогда был совсем мальчишкой» лет восьми-девяти, мало что замечал.
Всякий раз, когда Аннес видел перед собой безграничный простор, у него возникало удивительное чувство. На душе становилось легче и радостнее, и он думал о том, что поэт, наверное, ощущал то же самое, когда восклицал, глядя вниз с высокого холма: «Прекрасна
1 Д. Па тку ль — вице-губернатор Эстляндии в XVIII в. «Пат-кулевская лестница» в Таллине ведет из района вокзала на Вышго-род. Сверху, со смотровой площадки, обнесенной парапетом, открывается широкий вид на залив. Примеч. переводчика
ты, земля родная!» Будь он, Аннес, поэтом, он бы, наверное, писал о море, об изрезанных бухтами берегах, о высоких крутых обрывах и, конечно, о просторе — человеку нужен простор. Писал бы о просторах моря и земли и спрашивал бы: почему же, Эстония, твоим сынам так тесно?
Но тесно не всем, продолжал размышлять Аннес. Те, кто, сидя под этой крышей, управляют республикой, имеют и достаточно просторные помещения, и свободу действий. Они не чувствуют себя связанными по рукам и ногам. А он, Аннес, чувствует. Или он мечтает о чем-то большем, чем ему под силу? Но разве стремление получить образование — это что-то чрезмерное? С тех пор как он кончил среднюю школу, это его самое большое желание.
Отсюда, с гребня крыши Вышгородского замка, видны кровли и трубы многих школьных зданий. Немецкая гимназия — прямо рукой подать. Гимназию Густава Адольфа нельзя разглядеть, хотя церковная башня бывшего женского монастыря должна бы показывать ее местоположение: это здание, где Аннес и сейчас учится по вечерам, стоит слишком близко к склону Вышгорол-ского холма. Реальное училище скрыто за деревьями, а может быть, Аннес не сумел присмотреться как следует. Гораздо яснее он различал чуть округлые очертания крыши женской коммерческой гимназии. Мужское коммерческое тоже заслоняют деревья. Вполне уверенно мог Аннес указать высшее техническое училище, хотя оно находилось гораздо дальше, на полуострове Кои-ли; Аннес считал, что нашел здание училища безошибочно. Может быть, его взгляд сразу отыскал это высокое строение потому, что Аннес иногда воображал себе, как он сам туда поступает. Но это была, конечно, слишком дерзкая мечта. Его крылья так высоко не поднимут. Есть еще школа Вестхольма и французский лицеи, но что Аннесу до них, это частные гимназии для богатых. С него хватит и колледжа, который, правда, тоже требует денег, но если он, Аннес, сейчас не пробьется, это будет его собственная вина.
Внизу, во дворе замка, выстраивался караул.
Бедняги, носят ботинки на деревянной подошве, подумал Аннес. Да нет, солдатам караульного батальона выдают сапоги. Караульный батальон после перводекабрьского восстания расстреливал рабочих. Коммунистов и тех, кого считали коммунистами. Или тогда еще не существовало караульного батальона? Аннес этого не знал точно. В чем он не сомневался — это в том, что во дворе городской комендатуры чинили кровавую расправу. Расстреливали ли люди из комендатуры или привозили палачей откуда-то из других мест, неизвестно. Но о том, что во дворе комендатуры трещали залпы, говорили все. Аннес вместе с Тийей попали тогда на Тартуское шоссе, перепугались до смерти. Конечно, не всех убивали во дворе комендатуры, большинство зарывали на Сеамяэском болоте или в окрестных лесах. А тело Виктора Кингисеппа—он погиб еще раньше, задолго до восстания — не решились нигде похоронить, побоялись, что народ найдет могилу. Труп Кингисеппа бросили в Финский залив. Аннес устремил взгляд на синеющий горизонт и подумал о том, что морская пучина скрывает немало тайн. Хотя Виктор Кингисепп казнен пятнадцать или шестнадцать лет назад, отец говорит о нем как о живом, о нем и об Анвельте и Пегельмане. Насчет Анвельта и Пегельмана сейчас ходят странные слухи, Аннес отказывается им верить. Чтобы оклеветать Советский Союз, газеты измышляют всякие гнусности.
Трах-трах-трах! — раздались внизу шаги марширующего караула. Двор замка отзывается эхом, точно оркестровая раковина в парке, даже слова слышны. Толстые, твердые подошвы солдатских сапог громыхают по булыжнику, словно удары молота. В Тартуском втором отдельном батальоне он, Аннес, не получил бы сапог. Нет, почему же? Когда заканчивается подготовка молодых солдат, всем выдают сапоги. Он до конца этого срока не дотянул, уже через две недели ему сунули белый билет и выпроводили из части. Иногда и от туберкулеза есть какая-то польза.
Солнце светило по-летнему тепло, хотя было уже начало октября. Полная тишина, поэтому и солнце еще греет. На ветру давно продрог бы, ветер живо прогнал бы его с крыши. В ветреную погоду в десять раз хуже лазить по крышам, того и гляди снесет в море. А если не в море, так в Шнеллевский пруд — обязательно. Аннесу вспомнились смешные сказки про тощих портных, которые, выходя из дому в бурю, брали с собой утюги для тяжести, чтобы порыв ветра не поднял их в воздух. Аннес вообразил себя портняжкой, которого воздушный поток несет к морю, несмотря на храбро зажатый в руке утюг. Он летит так, как иногда летают во сне— широко раскинув руки и ноги, он отчаянно машет руками, утюг у него выскальзывает, и теперь он вертится, как волчок, над башнями Таллина. Аннес показался самому себе таким потешным, что громко расхохотался.
Со двора замка донеслись резкие команды и тяжелый солдатский шаг.
Смена караула?
Замок усиленно охраняется.
Аннес сидя на крыше, дожидался Пээтера. Они покрыли наново крышу замка, и теперь им нужно было ее обмерить. Мерить они собирались вдвоем, а всего кровельщиков было двенадцать человек — половина из них плотники, половина каменщики. Плотники сколачивали новые обрешетины и укладывали черепицу, а каменщики соединяли черепицу снизу известковым раствором, укрепляли край и гребень крыши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21