Бульвар свободы
Роман
(эст.)
БЕГСТВО
Аннес проснулся, когда в комнате стало светлеть. Было еще не совсем светло, но уже и не темно. Надо ли вставать или можно еще чуточку полежать? Аннес не видел часов, слышал только их тиканье. Это будильник, больших стенных часов у них нет. Раньше и будильника не было, только черные карманные часы, которые отец, уходя на работу, брал с собой. Просто беда, приходилось бегать к соседям узнавать время. Сейчас куда лучше.
Словно что-то удерживало Аннеса в постели. Он смотрел в окно и старался угадать, который час. Но в окне видел только широкую толевую крышу дома напротив, а над ней полоску хмурого неба, больше ничего. По ним трудно судить. Впрочем, ему и не нужно было знать точное время — он ходил в школу после обеда; не двенадцать же часов сейчас, чтоб уже спешить. Даже в такую пасмурную погоду в полдень было бы светлее, гудел бы гудок лютеровской фабрики, да и мама не позволила бы валяться в постели — надо же привести все в порядок. Постель не может до обеда оставаться неубранной. Когда кровать разложена, в комнате не повернуться. Их квартира — самая маленькая во всем доме. Собственно, это и не квартира, а тесная комнатка, пять шагов в длину, два с половиной в ширину, с огромной печью в углу у двери. Когда кровать раздвигали, между нею и шкафчиком оставался как раз такой ширины проход, что отец мог пробраться к своей койке. Отец спал на складной койке, которую днем выносили в коридор, в чулан. По ночам в комнате бывало особенно тесно. Днем, когда кровать складывали, а койку уносили, делалось чуточку просторнее. Но и тогда приходилось сидеть «друг у друга на голове». Это было выражение мамы, и слова эти, забавлявшие Аннеса, не нравились отцу.
Аннес обнаружил, что он один дома. Мама, видимо, ушла в лавку или на рынок, а может, в прачечную. Или она во дворе. Отец на работе, сестра в школе. Сестра ходит в школу утром и должна рано вставать, почти так же рано, как отец, только на один час позже. С будущей осени Аннес тоже начнет ходить по утрам. И он не уверен, справится ли с таким ранним вставань-ем, ведь он соня-засоня. Мама говорит, что утренний сон у детей — самый сладкий, и она права. Утром Аннесу ужасно хочется спать, его приходится несколько раз будить, пока он наконец прогонит сон. Мама всегда позволяет ему поспать чуть подольше, не подгоняет его. Сама она поднимается раньше всех, раньше даже, чем отец: к тому времени, когда он садится за стол завтракать, мама уже должна ему что-то подать. Жареную картошку, или разогретый суп, или салаку, или горячий кофе, или еще что-нибудь. И должна успеть приготовить бутерброды и бутылку, которые отец берет с собой на работу. В бутылку мама наливала горячий кофе или чай и зимой заворачивала ее во что-нибудь шерстяное — кусок старой шали или варежку, а сверху в бумагу. Бумага, говорят, хорошо держит тепло. И ноги отец зимой обертывал бумагой, все равно — были ли на нем носки или портянки или носки с портянками вместе,— в мороз непременно шла в ход и бумага. Вот и вставала мама раньше всех, за ней поднимался отец, потом приходил черед сестры. Дольше всех оставался в постели Аннес, поэтому сестра ему иногда завидовала.
Аннес удивился — как это он сегодня проснулся спозаранку? Или, может быть, уже поздно? Зимой вообще на улице темно, а сейчас уже почти зима, только снега нет. Снег обычно выпадает к рождеству, иногда и раньше. Бывает, что и в конце ноября. Сегодня уже первое декабря.
Аннес решил встать. Ему захотелось в уборную, а уж если захочется, то уснуть по-настоящему больше не удастся. Сейчас так приспичило, что он не успел одеться и выбежать во двор. Может, и успел бы, но решил, что не успеет, поэтому сходил в помойное ведро. Если б дома была мама или кто-нибудь другой, он бы так не сделал, он бы обязательно натянул штанишки, побежал через двор в будку, стоявшую рядом с воротами; но он был один, а у ребенка, говорят, писи не пахнут.
Вообще-то Аннес не любил, когда его называли ребенком. Ему уже исполнилось восемь лет, он вторую зиму ходил в школу. Он чувствовал себя гораздо старше, чем был на самом деле. Окружающим Аннес мог казаться маленьким, щуплым мальчуганом, с большой головой, волосами ежиком и оттопыренными ушами, но сам Аннес считал, что он далеко не сопляк, что он пацан как пацан, его берут в компанию настоящие парни и он обязан держать себя как мужчина, который не распускает нюни, никогда не ябедничает и умеет пустить в ход кулаки, чтобы постоять за себя.
Мать вошла в комнату, когда Аннес уже надевал чулки. У мамы был на плечах платок, и Аннес понял, что она ходила куда-то недалеко. Мама повесила платок на вешалку и сказала:
— Хорошо, что ты сам поднялся.
Это звучало как похвала, и Аннес ждал, что мама скажет еще что-нибудь хорошее. Но она больше не сказала ни слова, а начала сразу же складывать кровать. На широкой деревянной кровати, когда она была разложена, они помещались втроем: мама посередине, Аннес с одной стороны, Айно с другой. Иногда одна из досок выпадала, это отчаянно смешило Аннеса, но обычно доски лежали на месте. Вываливались они тогда, когда Аннес начинал кувыркаться в постели, да и то не всякий раз. Мать убирала кровать быстро. Положила один тюфяк на другой и сдвинула половинки кровати. Аннес тоже пробовал складывать кровать, но до сих пор ему это не удавалось. Выдвигающаяся половина кровати была сама по себе тяжелая, тюфяки еще прибавляли порядочно веса, поэтому ничего у Аннеса не получалось. Хорошо, что ему всего восемь лет, не надо стыдиться неудачи. И все-таки стыдно: мужчина да чтоб не справился с какой-то там кроватью! А он ведь мужчина. Во всяком случае должен стать мужчиной.
В те дни, когда морили клопов, с кроватью приходилось возиться дольше. Мать осматривала каждую доску, все углы, щели, обливала кипятком подозрительные места. Иногда мазала и керосином, по керосин сильно вонял, и тогда девочка из соседней комнаты спрашивала Аннеса — у вас что, клопов гоняют? Аннес краснел, хотя позорного тут ничего не было, в других
квартирах тоже уничтожали клопов керосином или шпарили кипятком. Но Лннесу все равно бывало неловко. Он или долал вид, будто не слышит вопроса Тийи, или отвечал задиристо — куда же, мол, денешься, если к нам эта пакость лезет от вас через щели.
Мать, как видно, спешила. Она проворно убрала постель, отнесла отцову койку в чулан и поставила на стол завтрак Аннесу. Он успел к этому времени умыться и одеться. Мать так торопилась, что не обратила внимания на ноги Аннеса. А он опять не натянул чулки как следует, коленки оставил голыми. Ниже колен чулки завернул, но не круглым валиком, а широким пояском, как это делали ребята постарше. Круглым валиком отворачивают чулки девчонки и маменькины сынки, но сейчас маменькины сынки уже не ходят с голыми коленками. А Аннес ходил, хотя мать запретила, ходил даже после того, как мать сильно рассердилась и сама пристегнула чулки к подвязкам. Из дому Аннес выходил с подтянутыми чулками, но в школу являлся с голыми коленями. В коридоре или на лестнице, в углу двора или в укромном месте на улице он все-таки завертывал чулки вниз, такой был упрямый.
А сегодня мать не смотрела на Аннеса. То есть смотрела, конечно, но не замечала его голых коленей. Ее, наверное, что-то серьезно тревожило.
— Я скоро вернусь, — сказала она Аннесу. — Никуда далеко не ходи. И в школу не уходи, пока я не приду.
Первых слов матери Аннес не слышал. Вернее, слышал, но пропустил мимо ушей. Так мама наставляла его всегда, Аннес к этому привык. Да и разве он каждый день уходил далеко. Просто бегал по окрестным улицам, или ловил рыбу в канаве около фабрики, или гонял тряпочный мяч на лугу за железной дорогой. Изредка, если подбиралась компания, он плелся следом за старшими парнями к озеру Юлемисте, на пляж Штромку или Рыбачий берег. Это уже были более дальние места, но осенью туда не ходили. Вода холодная, а если купаться нельзя, что на берегу делать. Вообще Аннес не всегда понимал, что мать подразумевает под дальними прогулками. Иной раз даже Штромка считалась не очень далекой, а то вдруг получалось, что и Пярнуское шоссе — дальнее место. Все зависело от мамы, а не от самих этих мест и не от Аннеса. Ему все было близко, он и не замечал, как неожиданно оказывался в песчаных карьерах или еще где-нибудь.
Да, приказ не уходить далеко пролетел у Лнлеса мимо ушей. Но последние слова матери застряли в голове, как репей. Мать никогда еще не говорила ему, чтобы он не ходил в школу. Дома ли мама или ушла — все равно в школу идти надо было. Обычно в это время мать хлопотала по хозяйству и никаких разговоров — идти или не идти — даже быть не могло. Да и з тех случаях, когда мама отлучалась из дому, Аннсс знал, что ему делать. Запирал дверь, клал ключ под коврик и убегал в школу. А теперь вдруг: «В школу не ходи, пока я не приду».
Аннес жевал хлеб, следил глазами за матерью и силился понять, что случилось. Она накинула платок на плечи, подошла к Аинесу и повторила:
— Так что сиди смирно дома, пока я не вернусь.
Аннес послушно кивнул, рот у него был набит картошкой, а с полным ртом разговаривать невежливо. Это ему объясняла мама. Кивая юловой, Аннес подымал, что сегодня он и правда будет тут, около дом?, сегодня он никуда не убежит,— так странно вела себя мама.
Обычно она была гораздо разговорчивее и не такая серьезная, как сейчас. От старших Аннес слышал, что его мать — разумный и добрый человек. Добрая ока была несомненно, очень добрая, даже тогда, когда бранила его. Это случалось редко, чаще мать журила Аннеса. А когда журят, это лучше, чем когда ругают, хотя и выговоры — дело нудное и никчемное. Аннес давно сообразил, что мамы и должны бранить и поучать детей, иначе какие же это мамы. Должны и ругать, и упрекать, а то никто не вырастет человеком. Его мама была всем хороша, и наружностью тоже. Немножко кругленькая, руки мягкие, глаза почти всегда смеются, волосы высокой копной, пушистые. У девочки из соседней комнаты мать совсем и на мать не похожа, костлявая, сгорбленная, а глаза такие колючие, что Аннесу иногда становится страшно.
Во двор Аннес все же вышел, ведь этого мама не запретила. Но во дворе стало скучно. Погода была плохая, низко нависшие тучи дышали сыростью и холодом. Ни во дворе, ни на улице Аннес не встретил ни одного настоящего парня. Две девчонки из нижнего этажа играли около двери сарая «в лавочку» и звали его «купить» у них что-нибудь, но у Аннеса не было охоты возиться с такой мелюзгой. Он побродил вокруг дома и вернулся в комнату. Не успел Аннес закрыть дверь, как явилась Тийя.
Тийя — это и была девочка, жившая в соседней комнате. Ее отец работал на металлическом заводе, мать ходила на фабрику Лютера и, кроме того, тайком продавала водку. Один раз у них полицейские сделали обыск, после этого и стали поговаривать, что старуха Кольв торгует водкой.
В семье Кольвов было трое детей — все девочки. Был еще четвертый, мальчик, он умер от тифа во время войны. Две старшие дочери были уже такие взрослые, что Аннес ими нисколько не интересовался. Третья, Тийя, щупленькая девчонка с голубыми глазами и коротко подстриженными волосами, была на год моложе Аннеса. Она слишком задавалась своей мальчишеской прической и задирала нос.
— Уроки учишь? — спросила Тийя.
Аннес презрительно покачал головой. Даже если б он сейчас сидел за столом над тетрадью, то и тогда отрицательно качнул бы головой и дал бы понять, что листает тетрадку просто так, для развлечения. Здесь не уважали тех, кто вечно корпит над книжкой, и Анне-су совсем не хотелось прослыть зубрилой.
— Я сегодня в школу не пойду,— сообщила Тийя. Она училась в первом классе.
— Я тоже, наверно, не пойду,— сказал Аннес.
— А чего ходить, если не пускают,— добавила Тийя.
Аннес ничего не понял.
— Эльфриду с полдороги отправили обратно,— затараторила девочка. Она хотела с жаром продолжать, но Аннес перебил ее:
— Не ври.
— Ей-богу! Солдаты не пустили. Встали поперек улицы, у всех ружья... Ни одного человека не пропустили, всех погнали обратно.
— Айну ведь в школе,— снова возразил Аннес. Его сестру звали Айно, однако Аннес называл ее так, как и отец,— Айну.
— Эльфрида дома. Спроси у нее, если не веришь мне.
Аннес продолжал смотреть недоверчиво.
— Я пойду в школу! — В нем заговорило упрямство. Из упрямства он и крикнул, что пойдет в школу.
Тийя не придала словам Алшеса никакого значения.
— Солдаты не пустят.
— Солдаты меня не задержат. Вдруг Тийя прошептала:
— Ты не знаешь — ведь сейчас бунт.
Аннес онемел: Тийя, очевидно, знала что-то такое, чего он не знал. Кроме того, слово «бунт», значение которого он не совсем понимал, вызывало у него страх.
— Да, бунт,— повторила Тийя.
Аннес молчал. У какого-нибудь мальчишки он выспросил бы, что такое бунт, разузнал бы и о многом другом, но перед Тийей Аннес не хотел показывать свою глупость.
— А может, Айно совсем не в школе, может... ее застрелили!
Тийя сама испугалась своих слов.
Аннес тоже перепугался. Ему вдруг показалось, что так действительно могло случиться. В комнату словно вторглось что-то чужое, тяжелое, гнетущее. В голове у Аннеса связались воедино странное поведение матери и слова Тийи о бунте, солдатах, о том, что Айну, может быть, и не дошла до школы.
Но тут Аннесу пришла спасительная мысль:
— Эльфрида же ходит не в нашу школу! Действительно, Эльфрида училась в другой школе,
— Когда бунт, все может случиться. Я не хочу, чтобы было плохое... но, когда бунт, никто не знает, что будет дальше.
Тийя говорила ужасно рассудительно. И гордо задирала нос.
— Я пойду в город,— сказал Аннес неожиданно для себя.
— Не ходи! — испугалась Тийя. Ее глаза стали темно-темно-синими. Почти черными.— Не ходи.
— Солдат я не боюсь! — Храбрость Аннеса все возрастала.
— Сейчас бунт. Не ходи. Когда бунт, нельзя ходить.
Тийя говорила так, что Аннес почувствовал: она и правда не хочет, чтобы он уходил. Это открытие удивительно сильно на него подействовало. И под этим впечатлением он уступил:
— Не пойду, если ты не хочешь.
Тийя повернулась к нему спиной и посмотрела ш окно.
— А где же этот бунт? — решился наконец Аннес спросить.
— В городе. На Вышгороде, и на вокзале, и... Рано утром была прямо война. Пули, выстрелы... и убитые...
— Я спал,— признался Аннес.
— Я тоже спала. Мама рассказывала. Мама сама слышала выстрелы, когда утром шла с работы. Сейчас побежала в город купить муки и сахару. Когда война или бунт, надо, чтобы мука и сахар всегда были в запасе.
Аннес хотел было сказать, что его мама тоже пошла за мукой и сахаром, но вовремя удержался. Он вспомнил, что мама не взяла с собой ни рыночной корзинки, ни сумки.
— Это бунт красных,— выложила Тийя все, что слышала.
— Бунт красных? — переспросил Аннес. Тийя удивилась:
— А кто ж еще мог бунтовать?
— Синие и зеленые! — попытался Аннес поддержать свой авторитет.
— Ни синих, ни зеленых вообще нету! — хихикнула Тийя. Взгляд у нее опять стал светлым, голову она вскинула высоко.— Ты дурак. Бывают только красные и белые.
— Нет, есть! — отрезал Аннес.— Только у нас нет, А в других странах есть. В Америке, в Англии. Во Франции тоже. В Африке есть еще и черные. Всех цветов.
Аннес говорил очень твердо, чтобы Тийя поверила, но, как ему казалось, убедить ее не удалось. Тийя опять задрала нос как обычно, а такая Тийя была похуже иного драчливого мальчишки.
Аннес никуда не пошел. Мама, правда, вернулась раньше, чем наступило время идти в школу, но Аннес все же остался дома. Мама сама сказала, что сегодня идти не надо.
— Потому что бунт? — спросил Аннес.
Мать взглянула как-то мимо него и произнесла:
— Бунта уже нет.
— А был?
— Было восстание.
— Кто восстал?
— Большевики.
— А что такое восстание?
—• Когда хотят свергнуть правительство.
— И свергли?
— Нет. Только люди погибли. - Где?
— Не задавай так много вопросов. Это детей не касается.
О бунте мама больше не говорила. Только повторила, что сегодня Аннес должен остаться дома, и еще раз предупредила, чтобы он никуда далеко не уходил. И па этот раз Аннес отнесся к приказу матери серьезно. Мама сегодня была совсем другая, чем всегда. Гораздо строже и озабоченнее.
Во дворе все еще никого не было, кроме девчонок, по-прежнему игравших в лавочку; они опять звали его что-нибудь купить. Аннес па них и внимания не обратил. Малявки, что с них возьмешь. Не знают ни о бунте, ни о чем. Аннес подбежал к воротам и выглянул на улицу. «Иоханнес Креститель!» — крикнули девчонки ему вслед.
На углу Аннес встретил Рихи. Эго был мальчишка старше его. Рихи частенько удирал с уроков, тайком курил и дрался при малейшей возможности. Аннес боялся его и в то же время восхищался им. Рихи остановился и спросил:
— Выстрелы слышал?
— Слышал,— соврал Аннес, чтобы не казаться малышом, который спит и ничего не знает.
— Врешь?
— Не вру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Роман
(эст.)
БЕГСТВО
Аннес проснулся, когда в комнате стало светлеть. Было еще не совсем светло, но уже и не темно. Надо ли вставать или можно еще чуточку полежать? Аннес не видел часов, слышал только их тиканье. Это будильник, больших стенных часов у них нет. Раньше и будильника не было, только черные карманные часы, которые отец, уходя на работу, брал с собой. Просто беда, приходилось бегать к соседям узнавать время. Сейчас куда лучше.
Словно что-то удерживало Аннеса в постели. Он смотрел в окно и старался угадать, который час. Но в окне видел только широкую толевую крышу дома напротив, а над ней полоску хмурого неба, больше ничего. По ним трудно судить. Впрочем, ему и не нужно было знать точное время — он ходил в школу после обеда; не двенадцать же часов сейчас, чтоб уже спешить. Даже в такую пасмурную погоду в полдень было бы светлее, гудел бы гудок лютеровской фабрики, да и мама не позволила бы валяться в постели — надо же привести все в порядок. Постель не может до обеда оставаться неубранной. Когда кровать разложена, в комнате не повернуться. Их квартира — самая маленькая во всем доме. Собственно, это и не квартира, а тесная комнатка, пять шагов в длину, два с половиной в ширину, с огромной печью в углу у двери. Когда кровать раздвигали, между нею и шкафчиком оставался как раз такой ширины проход, что отец мог пробраться к своей койке. Отец спал на складной койке, которую днем выносили в коридор, в чулан. По ночам в комнате бывало особенно тесно. Днем, когда кровать складывали, а койку уносили, делалось чуточку просторнее. Но и тогда приходилось сидеть «друг у друга на голове». Это было выражение мамы, и слова эти, забавлявшие Аннеса, не нравились отцу.
Аннес обнаружил, что он один дома. Мама, видимо, ушла в лавку или на рынок, а может, в прачечную. Или она во дворе. Отец на работе, сестра в школе. Сестра ходит в школу утром и должна рано вставать, почти так же рано, как отец, только на один час позже. С будущей осени Аннес тоже начнет ходить по утрам. И он не уверен, справится ли с таким ранним вставань-ем, ведь он соня-засоня. Мама говорит, что утренний сон у детей — самый сладкий, и она права. Утром Аннесу ужасно хочется спать, его приходится несколько раз будить, пока он наконец прогонит сон. Мама всегда позволяет ему поспать чуть подольше, не подгоняет его. Сама она поднимается раньше всех, раньше даже, чем отец: к тому времени, когда он садится за стол завтракать, мама уже должна ему что-то подать. Жареную картошку, или разогретый суп, или салаку, или горячий кофе, или еще что-нибудь. И должна успеть приготовить бутерброды и бутылку, которые отец берет с собой на работу. В бутылку мама наливала горячий кофе или чай и зимой заворачивала ее во что-нибудь шерстяное — кусок старой шали или варежку, а сверху в бумагу. Бумага, говорят, хорошо держит тепло. И ноги отец зимой обертывал бумагой, все равно — были ли на нем носки или портянки или носки с портянками вместе,— в мороз непременно шла в ход и бумага. Вот и вставала мама раньше всех, за ней поднимался отец, потом приходил черед сестры. Дольше всех оставался в постели Аннес, поэтому сестра ему иногда завидовала.
Аннес удивился — как это он сегодня проснулся спозаранку? Или, может быть, уже поздно? Зимой вообще на улице темно, а сейчас уже почти зима, только снега нет. Снег обычно выпадает к рождеству, иногда и раньше. Бывает, что и в конце ноября. Сегодня уже первое декабря.
Аннес решил встать. Ему захотелось в уборную, а уж если захочется, то уснуть по-настоящему больше не удастся. Сейчас так приспичило, что он не успел одеться и выбежать во двор. Может, и успел бы, но решил, что не успеет, поэтому сходил в помойное ведро. Если б дома была мама или кто-нибудь другой, он бы так не сделал, он бы обязательно натянул штанишки, побежал через двор в будку, стоявшую рядом с воротами; но он был один, а у ребенка, говорят, писи не пахнут.
Вообще-то Аннес не любил, когда его называли ребенком. Ему уже исполнилось восемь лет, он вторую зиму ходил в школу. Он чувствовал себя гораздо старше, чем был на самом деле. Окружающим Аннес мог казаться маленьким, щуплым мальчуганом, с большой головой, волосами ежиком и оттопыренными ушами, но сам Аннес считал, что он далеко не сопляк, что он пацан как пацан, его берут в компанию настоящие парни и он обязан держать себя как мужчина, который не распускает нюни, никогда не ябедничает и умеет пустить в ход кулаки, чтобы постоять за себя.
Мать вошла в комнату, когда Аннес уже надевал чулки. У мамы был на плечах платок, и Аннес понял, что она ходила куда-то недалеко. Мама повесила платок на вешалку и сказала:
— Хорошо, что ты сам поднялся.
Это звучало как похвала, и Аннес ждал, что мама скажет еще что-нибудь хорошее. Но она больше не сказала ни слова, а начала сразу же складывать кровать. На широкой деревянной кровати, когда она была разложена, они помещались втроем: мама посередине, Аннес с одной стороны, Айно с другой. Иногда одна из досок выпадала, это отчаянно смешило Аннеса, но обычно доски лежали на месте. Вываливались они тогда, когда Аннес начинал кувыркаться в постели, да и то не всякий раз. Мать убирала кровать быстро. Положила один тюфяк на другой и сдвинула половинки кровати. Аннес тоже пробовал складывать кровать, но до сих пор ему это не удавалось. Выдвигающаяся половина кровати была сама по себе тяжелая, тюфяки еще прибавляли порядочно веса, поэтому ничего у Аннеса не получалось. Хорошо, что ему всего восемь лет, не надо стыдиться неудачи. И все-таки стыдно: мужчина да чтоб не справился с какой-то там кроватью! А он ведь мужчина. Во всяком случае должен стать мужчиной.
В те дни, когда морили клопов, с кроватью приходилось возиться дольше. Мать осматривала каждую доску, все углы, щели, обливала кипятком подозрительные места. Иногда мазала и керосином, по керосин сильно вонял, и тогда девочка из соседней комнаты спрашивала Аннеса — у вас что, клопов гоняют? Аннес краснел, хотя позорного тут ничего не было, в других
квартирах тоже уничтожали клопов керосином или шпарили кипятком. Но Лннесу все равно бывало неловко. Он или долал вид, будто не слышит вопроса Тийи, или отвечал задиристо — куда же, мол, денешься, если к нам эта пакость лезет от вас через щели.
Мать, как видно, спешила. Она проворно убрала постель, отнесла отцову койку в чулан и поставила на стол завтрак Аннесу. Он успел к этому времени умыться и одеться. Мать так торопилась, что не обратила внимания на ноги Аннеса. А он опять не натянул чулки как следует, коленки оставил голыми. Ниже колен чулки завернул, но не круглым валиком, а широким пояском, как это делали ребята постарше. Круглым валиком отворачивают чулки девчонки и маменькины сынки, но сейчас маменькины сынки уже не ходят с голыми коленками. А Аннес ходил, хотя мать запретила, ходил даже после того, как мать сильно рассердилась и сама пристегнула чулки к подвязкам. Из дому Аннес выходил с подтянутыми чулками, но в школу являлся с голыми коленями. В коридоре или на лестнице, в углу двора или в укромном месте на улице он все-таки завертывал чулки вниз, такой был упрямый.
А сегодня мать не смотрела на Аннеса. То есть смотрела, конечно, но не замечала его голых коленей. Ее, наверное, что-то серьезно тревожило.
— Я скоро вернусь, — сказала она Аннесу. — Никуда далеко не ходи. И в школу не уходи, пока я не приду.
Первых слов матери Аннес не слышал. Вернее, слышал, но пропустил мимо ушей. Так мама наставляла его всегда, Аннес к этому привык. Да и разве он каждый день уходил далеко. Просто бегал по окрестным улицам, или ловил рыбу в канаве около фабрики, или гонял тряпочный мяч на лугу за железной дорогой. Изредка, если подбиралась компания, он плелся следом за старшими парнями к озеру Юлемисте, на пляж Штромку или Рыбачий берег. Это уже были более дальние места, но осенью туда не ходили. Вода холодная, а если купаться нельзя, что на берегу делать. Вообще Аннес не всегда понимал, что мать подразумевает под дальними прогулками. Иной раз даже Штромка считалась не очень далекой, а то вдруг получалось, что и Пярнуское шоссе — дальнее место. Все зависело от мамы, а не от самих этих мест и не от Аннеса. Ему все было близко, он и не замечал, как неожиданно оказывался в песчаных карьерах или еще где-нибудь.
Да, приказ не уходить далеко пролетел у Лнлеса мимо ушей. Но последние слова матери застряли в голове, как репей. Мать никогда еще не говорила ему, чтобы он не ходил в школу. Дома ли мама или ушла — все равно в школу идти надо было. Обычно в это время мать хлопотала по хозяйству и никаких разговоров — идти или не идти — даже быть не могло. Да и з тех случаях, когда мама отлучалась из дому, Аннсс знал, что ему делать. Запирал дверь, клал ключ под коврик и убегал в школу. А теперь вдруг: «В школу не ходи, пока я не приду».
Аннес жевал хлеб, следил глазами за матерью и силился понять, что случилось. Она накинула платок на плечи, подошла к Аинесу и повторила:
— Так что сиди смирно дома, пока я не вернусь.
Аннес послушно кивнул, рот у него был набит картошкой, а с полным ртом разговаривать невежливо. Это ему объясняла мама. Кивая юловой, Аннес подымал, что сегодня он и правда будет тут, около дом?, сегодня он никуда не убежит,— так странно вела себя мама.
Обычно она была гораздо разговорчивее и не такая серьезная, как сейчас. От старших Аннес слышал, что его мать — разумный и добрый человек. Добрая ока была несомненно, очень добрая, даже тогда, когда бранила его. Это случалось редко, чаще мать журила Аннеса. А когда журят, это лучше, чем когда ругают, хотя и выговоры — дело нудное и никчемное. Аннес давно сообразил, что мамы и должны бранить и поучать детей, иначе какие же это мамы. Должны и ругать, и упрекать, а то никто не вырастет человеком. Его мама была всем хороша, и наружностью тоже. Немножко кругленькая, руки мягкие, глаза почти всегда смеются, волосы высокой копной, пушистые. У девочки из соседней комнаты мать совсем и на мать не похожа, костлявая, сгорбленная, а глаза такие колючие, что Аннесу иногда становится страшно.
Во двор Аннес все же вышел, ведь этого мама не запретила. Но во дворе стало скучно. Погода была плохая, низко нависшие тучи дышали сыростью и холодом. Ни во дворе, ни на улице Аннес не встретил ни одного настоящего парня. Две девчонки из нижнего этажа играли около двери сарая «в лавочку» и звали его «купить» у них что-нибудь, но у Аннеса не было охоты возиться с такой мелюзгой. Он побродил вокруг дома и вернулся в комнату. Не успел Аннес закрыть дверь, как явилась Тийя.
Тийя — это и была девочка, жившая в соседней комнате. Ее отец работал на металлическом заводе, мать ходила на фабрику Лютера и, кроме того, тайком продавала водку. Один раз у них полицейские сделали обыск, после этого и стали поговаривать, что старуха Кольв торгует водкой.
В семье Кольвов было трое детей — все девочки. Был еще четвертый, мальчик, он умер от тифа во время войны. Две старшие дочери были уже такие взрослые, что Аннес ими нисколько не интересовался. Третья, Тийя, щупленькая девчонка с голубыми глазами и коротко подстриженными волосами, была на год моложе Аннеса. Она слишком задавалась своей мальчишеской прической и задирала нос.
— Уроки учишь? — спросила Тийя.
Аннес презрительно покачал головой. Даже если б он сейчас сидел за столом над тетрадью, то и тогда отрицательно качнул бы головой и дал бы понять, что листает тетрадку просто так, для развлечения. Здесь не уважали тех, кто вечно корпит над книжкой, и Анне-су совсем не хотелось прослыть зубрилой.
— Я сегодня в школу не пойду,— сообщила Тийя. Она училась в первом классе.
— Я тоже, наверно, не пойду,— сказал Аннес.
— А чего ходить, если не пускают,— добавила Тийя.
Аннес ничего не понял.
— Эльфриду с полдороги отправили обратно,— затараторила девочка. Она хотела с жаром продолжать, но Аннес перебил ее:
— Не ври.
— Ей-богу! Солдаты не пустили. Встали поперек улицы, у всех ружья... Ни одного человека не пропустили, всех погнали обратно.
— Айну ведь в школе,— снова возразил Аннес. Его сестру звали Айно, однако Аннес называл ее так, как и отец,— Айну.
— Эльфрида дома. Спроси у нее, если не веришь мне.
Аннес продолжал смотреть недоверчиво.
— Я пойду в школу! — В нем заговорило упрямство. Из упрямства он и крикнул, что пойдет в школу.
Тийя не придала словам Алшеса никакого значения.
— Солдаты не пустят.
— Солдаты меня не задержат. Вдруг Тийя прошептала:
— Ты не знаешь — ведь сейчас бунт.
Аннес онемел: Тийя, очевидно, знала что-то такое, чего он не знал. Кроме того, слово «бунт», значение которого он не совсем понимал, вызывало у него страх.
— Да, бунт,— повторила Тийя.
Аннес молчал. У какого-нибудь мальчишки он выспросил бы, что такое бунт, разузнал бы и о многом другом, но перед Тийей Аннес не хотел показывать свою глупость.
— А может, Айно совсем не в школе, может... ее застрелили!
Тийя сама испугалась своих слов.
Аннес тоже перепугался. Ему вдруг показалось, что так действительно могло случиться. В комнату словно вторглось что-то чужое, тяжелое, гнетущее. В голове у Аннеса связались воедино странное поведение матери и слова Тийи о бунте, солдатах, о том, что Айну, может быть, и не дошла до школы.
Но тут Аннесу пришла спасительная мысль:
— Эльфрида же ходит не в нашу школу! Действительно, Эльфрида училась в другой школе,
— Когда бунт, все может случиться. Я не хочу, чтобы было плохое... но, когда бунт, никто не знает, что будет дальше.
Тийя говорила ужасно рассудительно. И гордо задирала нос.
— Я пойду в город,— сказал Аннес неожиданно для себя.
— Не ходи! — испугалась Тийя. Ее глаза стали темно-темно-синими. Почти черными.— Не ходи.
— Солдат я не боюсь! — Храбрость Аннеса все возрастала.
— Сейчас бунт. Не ходи. Когда бунт, нельзя ходить.
Тийя говорила так, что Аннес почувствовал: она и правда не хочет, чтобы он уходил. Это открытие удивительно сильно на него подействовало. И под этим впечатлением он уступил:
— Не пойду, если ты не хочешь.
Тийя повернулась к нему спиной и посмотрела ш окно.
— А где же этот бунт? — решился наконец Аннес спросить.
— В городе. На Вышгороде, и на вокзале, и... Рано утром была прямо война. Пули, выстрелы... и убитые...
— Я спал,— признался Аннес.
— Я тоже спала. Мама рассказывала. Мама сама слышала выстрелы, когда утром шла с работы. Сейчас побежала в город купить муки и сахару. Когда война или бунт, надо, чтобы мука и сахар всегда были в запасе.
Аннес хотел было сказать, что его мама тоже пошла за мукой и сахаром, но вовремя удержался. Он вспомнил, что мама не взяла с собой ни рыночной корзинки, ни сумки.
— Это бунт красных,— выложила Тийя все, что слышала.
— Бунт красных? — переспросил Аннес. Тийя удивилась:
— А кто ж еще мог бунтовать?
— Синие и зеленые! — попытался Аннес поддержать свой авторитет.
— Ни синих, ни зеленых вообще нету! — хихикнула Тийя. Взгляд у нее опять стал светлым, голову она вскинула высоко.— Ты дурак. Бывают только красные и белые.
— Нет, есть! — отрезал Аннес.— Только у нас нет, А в других странах есть. В Америке, в Англии. Во Франции тоже. В Африке есть еще и черные. Всех цветов.
Аннес говорил очень твердо, чтобы Тийя поверила, но, как ему казалось, убедить ее не удалось. Тийя опять задрала нос как обычно, а такая Тийя была похуже иного драчливого мальчишки.
Аннес никуда не пошел. Мама, правда, вернулась раньше, чем наступило время идти в школу, но Аннес все же остался дома. Мама сама сказала, что сегодня идти не надо.
— Потому что бунт? — спросил Аннес.
Мать взглянула как-то мимо него и произнесла:
— Бунта уже нет.
— А был?
— Было восстание.
— Кто восстал?
— Большевики.
— А что такое восстание?
—• Когда хотят свергнуть правительство.
— И свергли?
— Нет. Только люди погибли. - Где?
— Не задавай так много вопросов. Это детей не касается.
О бунте мама больше не говорила. Только повторила, что сегодня Аннес должен остаться дома, и еще раз предупредила, чтобы он никуда далеко не уходил. И па этот раз Аннес отнесся к приказу матери серьезно. Мама сегодня была совсем другая, чем всегда. Гораздо строже и озабоченнее.
Во дворе все еще никого не было, кроме девчонок, по-прежнему игравших в лавочку; они опять звали его что-нибудь купить. Аннес па них и внимания не обратил. Малявки, что с них возьмешь. Не знают ни о бунте, ни о чем. Аннес подбежал к воротам и выглянул на улицу. «Иоханнес Креститель!» — крикнули девчонки ему вслед.
На углу Аннес встретил Рихи. Эго был мальчишка старше его. Рихи частенько удирал с уроков, тайком курил и дрался при малейшей возможности. Аннес боялся его и в то же время восхищался им. Рихи остановился и спросил:
— Выстрелы слышал?
— Слышал,— соврал Аннес, чтобы не казаться малышом, который спит и ничего не знает.
— Врешь?
— Не вру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21