Правда,
Удрис знал, что всего больше можно заработать на так называемых «больных промышленниках». Он знал также, что давать им деньги ссудной кассы всего рискованнее. Можно потерять не только деньги кассы, но и свою службу, а самому угодить за решетку. Так Удрису приходилось колебаться между хорошим заработком и большим риском. Такое колебание лишило Удриса равновесия, и он страшился одиночества, когда на человека наваливаются разные сомнительные цифры и грозят его задавить. Поэтому Удрис уходил из дому, проводя дни и ночи среди пропойц в рижских кабаках. Все кельнеры знали его и именовали господином директором. Но между собой они пожимали плечами и зубоскалили о том, долго ли еще сможет «Крауя» выдерживать транжирство Удриса. Вообще кельнеры отлично видят, кто пьет за свои любезные, а кто силится прыгать выше головы; Эти последние швыряются деньгами и любят скандалить, пытаясь таким способом отделаться от гнетущего страха. После того как они побеснуются некоторое время, кельнеры начинают судить и рядить, скоро ли для них наступит похмелье. И действительно, кельнеры ошибаются редко: вскоре подобные буяны и кутилы попадают в тюрьму за растрату чужих денег. Тут-то и начинается так называемое похмелье.
Насчет Удриса кельнерам давно уже было ясно, что пора похмелья для него наступила. И все же они диву давались, до чего он цепко держится и умело выкручивается. Впрочем, это все равно не могло заставить кельнеров подумать, будто Удрис проматывает собственные деньги. Нет, они очень хорошо знали, что даже самая прочная вешалка все-таки когда-нибудь сломится, если на нее повесить чрезмерную тяжесть. Эти мысли кельнеров чисто подсознательно ощущал и сам Удрис. Вначале это угнетало его, но потом придало упорства. Ага, вы ждете, но меня не так-то легко поймать. Я еще долго продержусь. С таким настроением Удрис часто ходил по ресторанам и с особенным наслаждением муштровал кельнеров, как бы желая отомстить за их тайные помыслы и доказать, что все же не будет так, как они думают. Однако
Удрис чувствовал также, что других людей некоторое время можно обманывать, но обмануть самого себя гораздо труднее, а то и вовсе невозможно. Его особенно задели за живое слова Нагайниса: до сих пор никто не высказывал подобных вещей Удрису так прямо. Это был нехороший признак — ведь язык распустил именно тот, кто сильно зависел от Удриса. Сескис, скажем, мог бы сделать это по своей простоте. Но Нагайнис был слишком прожженным дельцом и в прежние времена никогда не позволял себе подобных выражений по адресу Удриса. Наверняка он уже что-то почуял. И Удрис встревожился.
— Не бойся, старик, никто еще не хватает ни тебя, ни меня, — словно бы угадав его мрачные мысли, сказал Нагайнис. — Хлопнем еще по чарке и пойдем домой отсыпаться.
— Какое теперь спанье, ко мне сон нейдет. Надо пойти узнать, не собираются ли наши важные господа двигаться дальше, — и Удрис направился в тот угол, где беседовали Цеплис, Осис, Цирулис, Дзилюпетис, Зутис, Лейман и Заринь. После ухода Удриса Нагайнис шепнул Сескису:
— Видал, как его припекает? Нигде себе места не находит. Даже сон к нему нейдет. Значит, скоро уже на отдых. — В это мгновение лицо Нагайниса напоминало сжатый в злобной радости кулак.
— Думаешь, долго не продержится? — боязливо спросил Сескис.
— Если не заберут, сам полетит на огонь. Он уже нигде места себе не находит.
— Так все они бесятся. Неужели нельзя жить честно? Хорошее жалованье... Мало ему, что ли! — Сескис позабыл все свои невзгоды и в глубине души пожалел Удриса.
— Человеку всегда мало. Так уж устроен мир, — вздохнул Нагайнис и предложил Сескису выпить еще и еще «посошок» на дорогу.
Когда Удрис подходил к столу Цеплиса, разговор там оборвался, и все казались занятыми едой. Никто словно и не заметил Удриса. Приближаясь, он услышал
лишь последние слова Зутиса о том, что все послевоенные богачи пойдут ко дну, и не понял, к чему это, собственно, относится. Если бы кто-нибудь ответил Зу-тису, то из дальнейшего разговора все стало бы ясно. Всеобщее же молчание показалось Удрису подозрительным.
— Большинство разбогатело только после войны. Разве теперь так легко пустить всех их ко дну? — не дожидаясь, пока ответят другие, попытался он возразить Зутису — больше для того, чтобы заглушить томившее его чувство страха. Однако ему тоже никто не ответил, все продолжали есть, со столь молчаливым ожесточением, что, глядя на них, становилось жутко.
— Господа, не отправимся ли мы все вместе пообедать? — обратился Цеплис к молчаливо жующим гостям. Его предложение пришлось всем по душе. Другие участники собрания давно разошлись, и остались лишь объединившиеся вокруг Цеплиса. Никем не замеченные, в последний раз выпив на дорожку, исчезли и Нагайнис с Сескисом. Только Удрис торчал тут, как отколовшаяся щепка, и не мог как следует приклеиться к гладко обструганным друзьям Цеплиса. Однако развеселившийся Цеплис не хотел сегодня никого огорчать и с нагло-любезной миной обратился к одинокому отщепенцу:
— Вам, господин Удрис, как старому холостяку, тоже ведь некуда приткнуться. Пошли с нами, перекусим все вместе.
Удрис почувствовал яд в этой чрезмерной любезности, но ему было все равно. Пусть говорят, что угодно, лишь бы не оставаться одному.' На людях все-таки легче и веселее. Удрис почувствовал также, насколько преобразился Цеплис после счастливого исхода собрания. Он относился презрительно уже не только к Нагайнису и Сескису, но смотрел свысока и на Уд-риса. Вначале Цеплис нуждался в нем, как в приверженце и стороннике, на случай, если бы на собрании у него обнаружились противники. Когда же все сошло неожиданно гладко и у Цеплиса оказались столь мощные сторонники, как Дзилюпетис, Лейман, Заринь, Осис и Цирулис, появилась возможность безнаказанно
посмеяться: не только над Нагайнисом и Сескисом, но отпихнуть в сторонку также и Удриса, сочтя его мелким и ничтожным. Все это Удрис видел и понимал, однако же принял приглашение на обед и охотно пошел вместе с теми, что делили, золото и сами казались как бы облепленными золотой чешуей.
Наутро, около шести часов, Цеплис, с тяжелой головой, петляющими шагами поднимался по лестнице своего дома. Голову его раскачивали французский коньяк и шампанское, а сердце сотрясали приторно-острые латвийские ликеры и кофе. Ноги одеревенели от долгого бездействия и теперь не хотели повиноваться, заплетаясь и не соблюдая установленного обычного ритма ходьбы. Однако бодрость и мысли о будущем, еще обитавшие в Цеплисе, вознесли по ступенькам его тело, отяжелевшее после весело проведенной ночи. У дверей Цеплис долго шарил, разыскивая кнопку звонка, — с утра пораньше она куда-то исчезла, переместившись в неуказанное место. Найдя ее, он зазвонил с такой яростью, словно желал отомстить за свои долгие поиски и вместе с тем показать Берте, что ее муж является домой не пристыженным грешником, а смелым повелителем, свершившим великие дела и готовым к свершению еще более великих. В ут-. ренней тишине взбесившийся звонок задребезжал по всем комнатам, вырвав из объятий сна не только прислугу, но и Берту, так что она испуганно села в постели. Все должны были чувствовать, что домой идет победитель, совершивший давно задуманный подвиг.
Эльза впопыхах хватала одежду: барин еще никогда не звонил так громко. Но ей не везло. Все путалось и цеплялось, необходимые части туалета никак не найти было в потемках. А звонок залился, вторично и теперь уже без перерыва, сплошным звоном. Эльза сломя голову бросилась к дверям с одной лишь мыслью — как бы от такого трезвона не проснулась
барыня. Цеплис ворвался в отпертую дверь, почти одновременно ударившись об оба косяка.
— Вот дрыхнут, никак домой не попасть! — яростно рявкнул Цеплис.
— Я сразу, бегом... — оправдывалась перепуганная Эльза.
— Надо не бегом, а шагом, было бы скорее. Летит, как угорелая, и заставляет меня ждать за дверьми!
— Барин будет кушать ужин? Я разогрею.
— Сама себя разогрей! Что я, из голодного края, чтобы есть разогретый ужин? Сейчас же подать завтрак! — вскричал Цеплис и, шатаясь, вломился в кабинет. Рухнув в мягкое кресло, он забыл свою злость, и все его тело охватила блаженная усталость. Портрет в золотой рамке напомнил о Берте, и ему захотелось узнать, спит ли она или уже проснулась. Но усталость была сильнее всех желаний, и Цеплис даже не шевельнулся. В голове еще мелькнуло, что следовало бы пойти поздороваться и рассказать о вчерашних блистательных достижениях, но сон навалился так неотступно, что Цеплис больше не мог сопротивляться. В следующее мгновение он уже сопел и храпел с раскрытым ртом, откинув голову над спинкой кресла. Так отдыхал будущий крупный промышленник, которого ожидало блестящее будущее и золотая рама не только вокруг портрета, но и вокруг всей его особы.
Когда наспех приготовленный завтрак уже дымился на столе, Эльза робко постучала в дверь кабинета, но ей никто не ответил. Прислушавшись, Эльза услыхала лишь мощный храп и сопение барина. Она в нерешительности стояла у дверей кабинета, не зная, будить ли барина к завтраку, или не беспокоить и оставить спать. Если разбудишь, барин будет сердиться, что не дают спокойно поспать, а не разбудишь — выбранит, когда встанет, что остался без завтрака. Как тут быть?
Из этого трудного положения Эльзу выручила Берта. Выйдя в халатике из спальни, ока тихонько промолвила:
— Не будите, Эльзочка, пусть спит. В таких случаях сон — лучшее лекарство. А кофейник поставьте в духовку, чтоб не остыл. Мне тоже еще не хочется кушать.
Эльза с облегчением поспешила в столовую убирать кофе. Хорошо, что барыня встала, иначе она бы действительно не знала, что делать.
После вчерашних треволнений и бессонной ночи Берта выглядела совсем бледной. Едва она уснула, уже под утро, как ее всполошил отчаянный звонок Цеплиса. Поэтому Берта чувствовала себя разбитой, ломило в висках. Обычно она спала всю ночь крепким здоровым сном и вставала веселая, не раньше девяти часов. А теперь ее потревожили чуть свет, да к тому же Цеплис громким голосом бранил прислугу. Все это напугало Берту, и она быстро оделась, чтобы муж не застал ее в постели. Но Цеплис вовсе и не пришел в спальню, уснув в кабинете. Это еще больше разобидело Берту. Она собиралась быть строгой и не пускать мужа к себе в постель. Но то, что Цеплис вовсе не явился к ней, задело ее еще больше, чем если бы он вошел, применив грубую силу. Неужели он все еще злится за вчерашнее и, даже пропьянствовав всю ночь, не смог утопить в вине свою злость? Кроме того, Берте хотелось узнать, как прошло собрание и какие оно дало результаты. Однако теперь все это откладывалось до той поры, пока муж не выспится.
В предрассветных сумерках, взволнованная и раздосадованная, Берта бродила из комнаты в комнату, нигде не находя себе места. Вещи казались чужими и холодными. Не хотелось ни к чему прикасаться, чтобы не нарушать гармонию тихого серого утра. Эльза хозяйничала на кухне, до Берты доносилось звя- канье посуды. Но и Эльза, поднятая слишком рано, казалась обиженной. Пестрый китайский, халатик облегал стан Берты и шумно шуршал при каждом ее движении. Ей было бы приятно прислушиваться к этому шуршанию, если бы все вокруг не казалось таким холодным и если бы не ломило так сильно в висках. Руки ее болтались, как чужие, и она не знала, что с ними делать. Время от времени Берта сжимала
ноющие виски, ожидая, что боль утихнет. Но это не помогало, и она опять нервно -металась и заламывала руки, будто ее что-то мучило. Было необъяснимо тяжело и тревожно.
Прошло время завтрака и приближался обед, а Цеплис еще не просыпался. По крайней мере, из кабинета он не выходил. Утренний кофе Берта пила одна, не дождавшись мужа. Заходить в кабинет ей не хотелось, чтобы не видеть, как спит Цеплис. Берта те сомневалась в том, что это будет не особенно эстетическое зрелище. Уж лучше увидеть мужа, когда он выспится и примет человеческий облик. Но прошло время обеда, а Цеплис все еще не просыпался, и Берту опять охватил гнев. Как он смеет так долго спать? Это уж слишком! Значит, перепился настолько, что не очухается и до вечера. И Берта, дрожа от гнева, металась по комнатам, точно пойманный зверь. Хотелось выбежать на улицу и забыть обо всем, но что-то удерживало и связывало ее. Муж проснется и, не найдя ее, снова исчезнет. А если он уйдет теперь, то уж не вернется так скоро. Лучше остаться дома и ждать, пока муж не проснется. Тогда, можно будет поговорить с ним о вчерашнем недоразумении и разузнать, что решили на собрании. Это особенно интересовало Берту — ей хотелось знать, что Цеплис может и чего не может. Берта помогала мужу разрабатывать планы нового кирпичного завода, вместе с ним восторгалась и радовалась. Теперь ей хотелось знать результаты первого шага, сделанного для осуществления их мечты. Поэтому сейчас нельзя уходить из дому, надо ждать, пока встанет муж.
Вчерашнюю ссору с Цеплисом Берта уже забыла. По крайней мере, эта ссора ее больше не тревожила. Берта в душе простила мужу и его шумное возвращение домой, в пьяном виде. Лишь бы он встал и рассказал ей, каковы успехи. А может быть," он потерпел полное поражение и напился со злости? Постепенно ее гнев и досада сменились сожалением. Нельзя же винить человека в том, что он пытался залить вином свою неудачу. Она сама тоже была виновата, поссорившись с ним вчера перед самым собранием. Ум-
на я жена так не поступила бы. И Берте сделалось стыдно за свое поведение.Уже смеркалось, когда Цеплис проснулся. У него затекла шея, онемели все части тела. Голова болела, как расколотая пополам. В первый момент он не мог сообразить, что с ним и где он находится. Кабинет выглядел так непривычно, что трудно было признать его своим. Предметы обстановки казались призраками, набрасывающимися на Цеплиса. К тому же Цеплис не помнил, чтобы он возвращался домой. Он припоминал только, как пил на «ты» с Дзилюпетисом и остальными. Да, особенно приятно, что он выпил на брудершафт с Дзилюпетисом. Но что происходило потом, память не сохранила. Наверно, ничего выдающегося, если он не мог вспомнить. Из-за этого не стоит ломать больную голову. Предадим забвению то, что уже забыто.
Цеплис попытался встать, но онемевшие ноги не повиновались. Он опустился обратно в кресло и потянулся. Да, нехорошо. Но тут Цеплис вспомнил об успехе вчерашнего собрания, и ему сразу стало легче. Теперь-то уж стоит жить. И, точно помолодев, он сразу вскочил' на ноги. Больше не придется слоняться в безделье и корпеть над планами, в выполнимости которых, вечно приходилось сомневаться. Нет, этой радостью он должен поделиться с Бертой. Она тоже порадуется. Цеплис уже уразумел, что находится дома, и был чрезвычайно доволен этим. Он хотел сейчас же отправиться искать Жену. Но, сделав несколько шагов, спохватился, вспомнив, что Берта вчера его обидела. Нет, это недопустимое поведение жены нельзя так легко забыть. Сначала нужно решить, как держаться с нею и что предпринять. Иначе она всегда будет наскакивать на него, и он не сможет спокойно работать. Это надо пресечь в самом начале, чтобы Берта больше никогда не осмеливалась так поступать. Капризам жены, как и норову молодой лошадки, нельзя потакать, иначе потом не справишься. Не помогут ни удила, ни вожжи. Лучше во-время решительно и тактично пресечь это, чтобы потом не пришлось раскаиваться.
Цеплис вспомнил свою первую жену Зельму, с которой развелся лет пять тому назад. Женился он в студенческие годы, в порыве первой любви, так как среди знакомых девиц Зельма чуть не единственная относилась к нему приветливо и не смеялась над ним. Она искренне верила россказням Цеплиса о его страданиях в тюрьме и о его больших революционных заслугах. Другие только хихикали или открыто насмехались, называя Цеплиса надувшейся лягушкой, которая задумала сравняться с волом. Но когда Цеплис сделал Зельме предложение, оказалось, что и она не желает выходить за него замуж. Оскорбленный до глубины души, он выскочил вон и побежал на Неву. Больше не стоило жить, если обожаемая Зельма" отказалась отдать ему руку и сердце! Однако по дороге к Неве Цеплис почувствовал, что ему , вовсе не хочется умирать. Он даже боялся смерти, — ведь жить было вовсе не так уж скверно. Вот если бы можно было умереть и при этом все-таки остаться в живых, он посмотрел бы, какое впечатление произведет его смерть на Зельму. Если бы она рыдала и жалела о нем, то Цеплис, помучив ее некоторое время, отбросил бы от себя смерть и предстал бы перед Зельмой как внезапный спаситель в минуту отчаяния. Это был бы момент величайшей неожиданности и неимоверного счастья. И все-таки Цеплис чувствовал, что он, наверное, не сумеет одновременно и умереть и остаться в живых. Поэтому ему стало еще больше жаль своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Удрис знал, что всего больше можно заработать на так называемых «больных промышленниках». Он знал также, что давать им деньги ссудной кассы всего рискованнее. Можно потерять не только деньги кассы, но и свою службу, а самому угодить за решетку. Так Удрису приходилось колебаться между хорошим заработком и большим риском. Такое колебание лишило Удриса равновесия, и он страшился одиночества, когда на человека наваливаются разные сомнительные цифры и грозят его задавить. Поэтому Удрис уходил из дому, проводя дни и ночи среди пропойц в рижских кабаках. Все кельнеры знали его и именовали господином директором. Но между собой они пожимали плечами и зубоскалили о том, долго ли еще сможет «Крауя» выдерживать транжирство Удриса. Вообще кельнеры отлично видят, кто пьет за свои любезные, а кто силится прыгать выше головы; Эти последние швыряются деньгами и любят скандалить, пытаясь таким способом отделаться от гнетущего страха. После того как они побеснуются некоторое время, кельнеры начинают судить и рядить, скоро ли для них наступит похмелье. И действительно, кельнеры ошибаются редко: вскоре подобные буяны и кутилы попадают в тюрьму за растрату чужих денег. Тут-то и начинается так называемое похмелье.
Насчет Удриса кельнерам давно уже было ясно, что пора похмелья для него наступила. И все же они диву давались, до чего он цепко держится и умело выкручивается. Впрочем, это все равно не могло заставить кельнеров подумать, будто Удрис проматывает собственные деньги. Нет, они очень хорошо знали, что даже самая прочная вешалка все-таки когда-нибудь сломится, если на нее повесить чрезмерную тяжесть. Эти мысли кельнеров чисто подсознательно ощущал и сам Удрис. Вначале это угнетало его, но потом придало упорства. Ага, вы ждете, но меня не так-то легко поймать. Я еще долго продержусь. С таким настроением Удрис часто ходил по ресторанам и с особенным наслаждением муштровал кельнеров, как бы желая отомстить за их тайные помыслы и доказать, что все же не будет так, как они думают. Однако
Удрис чувствовал также, что других людей некоторое время можно обманывать, но обмануть самого себя гораздо труднее, а то и вовсе невозможно. Его особенно задели за живое слова Нагайниса: до сих пор никто не высказывал подобных вещей Удрису так прямо. Это был нехороший признак — ведь язык распустил именно тот, кто сильно зависел от Удриса. Сескис, скажем, мог бы сделать это по своей простоте. Но Нагайнис был слишком прожженным дельцом и в прежние времена никогда не позволял себе подобных выражений по адресу Удриса. Наверняка он уже что-то почуял. И Удрис встревожился.
— Не бойся, старик, никто еще не хватает ни тебя, ни меня, — словно бы угадав его мрачные мысли, сказал Нагайнис. — Хлопнем еще по чарке и пойдем домой отсыпаться.
— Какое теперь спанье, ко мне сон нейдет. Надо пойти узнать, не собираются ли наши важные господа двигаться дальше, — и Удрис направился в тот угол, где беседовали Цеплис, Осис, Цирулис, Дзилюпетис, Зутис, Лейман и Заринь. После ухода Удриса Нагайнис шепнул Сескису:
— Видал, как его припекает? Нигде себе места не находит. Даже сон к нему нейдет. Значит, скоро уже на отдых. — В это мгновение лицо Нагайниса напоминало сжатый в злобной радости кулак.
— Думаешь, долго не продержится? — боязливо спросил Сескис.
— Если не заберут, сам полетит на огонь. Он уже нигде места себе не находит.
— Так все они бесятся. Неужели нельзя жить честно? Хорошее жалованье... Мало ему, что ли! — Сескис позабыл все свои невзгоды и в глубине души пожалел Удриса.
— Человеку всегда мало. Так уж устроен мир, — вздохнул Нагайнис и предложил Сескису выпить еще и еще «посошок» на дорогу.
Когда Удрис подходил к столу Цеплиса, разговор там оборвался, и все казались занятыми едой. Никто словно и не заметил Удриса. Приближаясь, он услышал
лишь последние слова Зутиса о том, что все послевоенные богачи пойдут ко дну, и не понял, к чему это, собственно, относится. Если бы кто-нибудь ответил Зу-тису, то из дальнейшего разговора все стало бы ясно. Всеобщее же молчание показалось Удрису подозрительным.
— Большинство разбогатело только после войны. Разве теперь так легко пустить всех их ко дну? — не дожидаясь, пока ответят другие, попытался он возразить Зутису — больше для того, чтобы заглушить томившее его чувство страха. Однако ему тоже никто не ответил, все продолжали есть, со столь молчаливым ожесточением, что, глядя на них, становилось жутко.
— Господа, не отправимся ли мы все вместе пообедать? — обратился Цеплис к молчаливо жующим гостям. Его предложение пришлось всем по душе. Другие участники собрания давно разошлись, и остались лишь объединившиеся вокруг Цеплиса. Никем не замеченные, в последний раз выпив на дорожку, исчезли и Нагайнис с Сескисом. Только Удрис торчал тут, как отколовшаяся щепка, и не мог как следует приклеиться к гладко обструганным друзьям Цеплиса. Однако развеселившийся Цеплис не хотел сегодня никого огорчать и с нагло-любезной миной обратился к одинокому отщепенцу:
— Вам, господин Удрис, как старому холостяку, тоже ведь некуда приткнуться. Пошли с нами, перекусим все вместе.
Удрис почувствовал яд в этой чрезмерной любезности, но ему было все равно. Пусть говорят, что угодно, лишь бы не оставаться одному.' На людях все-таки легче и веселее. Удрис почувствовал также, насколько преобразился Цеплис после счастливого исхода собрания. Он относился презрительно уже не только к Нагайнису и Сескису, но смотрел свысока и на Уд-риса. Вначале Цеплис нуждался в нем, как в приверженце и стороннике, на случай, если бы на собрании у него обнаружились противники. Когда же все сошло неожиданно гладко и у Цеплиса оказались столь мощные сторонники, как Дзилюпетис, Лейман, Заринь, Осис и Цирулис, появилась возможность безнаказанно
посмеяться: не только над Нагайнисом и Сескисом, но отпихнуть в сторонку также и Удриса, сочтя его мелким и ничтожным. Все это Удрис видел и понимал, однако же принял приглашение на обед и охотно пошел вместе с теми, что делили, золото и сами казались как бы облепленными золотой чешуей.
Наутро, около шести часов, Цеплис, с тяжелой головой, петляющими шагами поднимался по лестнице своего дома. Голову его раскачивали французский коньяк и шампанское, а сердце сотрясали приторно-острые латвийские ликеры и кофе. Ноги одеревенели от долгого бездействия и теперь не хотели повиноваться, заплетаясь и не соблюдая установленного обычного ритма ходьбы. Однако бодрость и мысли о будущем, еще обитавшие в Цеплисе, вознесли по ступенькам его тело, отяжелевшее после весело проведенной ночи. У дверей Цеплис долго шарил, разыскивая кнопку звонка, — с утра пораньше она куда-то исчезла, переместившись в неуказанное место. Найдя ее, он зазвонил с такой яростью, словно желал отомстить за свои долгие поиски и вместе с тем показать Берте, что ее муж является домой не пристыженным грешником, а смелым повелителем, свершившим великие дела и готовым к свершению еще более великих. В ут-. ренней тишине взбесившийся звонок задребезжал по всем комнатам, вырвав из объятий сна не только прислугу, но и Берту, так что она испуганно села в постели. Все должны были чувствовать, что домой идет победитель, совершивший давно задуманный подвиг.
Эльза впопыхах хватала одежду: барин еще никогда не звонил так громко. Но ей не везло. Все путалось и цеплялось, необходимые части туалета никак не найти было в потемках. А звонок залился, вторично и теперь уже без перерыва, сплошным звоном. Эльза сломя голову бросилась к дверям с одной лишь мыслью — как бы от такого трезвона не проснулась
барыня. Цеплис ворвался в отпертую дверь, почти одновременно ударившись об оба косяка.
— Вот дрыхнут, никак домой не попасть! — яростно рявкнул Цеплис.
— Я сразу, бегом... — оправдывалась перепуганная Эльза.
— Надо не бегом, а шагом, было бы скорее. Летит, как угорелая, и заставляет меня ждать за дверьми!
— Барин будет кушать ужин? Я разогрею.
— Сама себя разогрей! Что я, из голодного края, чтобы есть разогретый ужин? Сейчас же подать завтрак! — вскричал Цеплис и, шатаясь, вломился в кабинет. Рухнув в мягкое кресло, он забыл свою злость, и все его тело охватила блаженная усталость. Портрет в золотой рамке напомнил о Берте, и ему захотелось узнать, спит ли она или уже проснулась. Но усталость была сильнее всех желаний, и Цеплис даже не шевельнулся. В голове еще мелькнуло, что следовало бы пойти поздороваться и рассказать о вчерашних блистательных достижениях, но сон навалился так неотступно, что Цеплис больше не мог сопротивляться. В следующее мгновение он уже сопел и храпел с раскрытым ртом, откинув голову над спинкой кресла. Так отдыхал будущий крупный промышленник, которого ожидало блестящее будущее и золотая рама не только вокруг портрета, но и вокруг всей его особы.
Когда наспех приготовленный завтрак уже дымился на столе, Эльза робко постучала в дверь кабинета, но ей никто не ответил. Прислушавшись, Эльза услыхала лишь мощный храп и сопение барина. Она в нерешительности стояла у дверей кабинета, не зная, будить ли барина к завтраку, или не беспокоить и оставить спать. Если разбудишь, барин будет сердиться, что не дают спокойно поспать, а не разбудишь — выбранит, когда встанет, что остался без завтрака. Как тут быть?
Из этого трудного положения Эльзу выручила Берта. Выйдя в халатике из спальни, ока тихонько промолвила:
— Не будите, Эльзочка, пусть спит. В таких случаях сон — лучшее лекарство. А кофейник поставьте в духовку, чтоб не остыл. Мне тоже еще не хочется кушать.
Эльза с облегчением поспешила в столовую убирать кофе. Хорошо, что барыня встала, иначе она бы действительно не знала, что делать.
После вчерашних треволнений и бессонной ночи Берта выглядела совсем бледной. Едва она уснула, уже под утро, как ее всполошил отчаянный звонок Цеплиса. Поэтому Берта чувствовала себя разбитой, ломило в висках. Обычно она спала всю ночь крепким здоровым сном и вставала веселая, не раньше девяти часов. А теперь ее потревожили чуть свет, да к тому же Цеплис громким голосом бранил прислугу. Все это напугало Берту, и она быстро оделась, чтобы муж не застал ее в постели. Но Цеплис вовсе и не пришел в спальню, уснув в кабинете. Это еще больше разобидело Берту. Она собиралась быть строгой и не пускать мужа к себе в постель. Но то, что Цеплис вовсе не явился к ней, задело ее еще больше, чем если бы он вошел, применив грубую силу. Неужели он все еще злится за вчерашнее и, даже пропьянствовав всю ночь, не смог утопить в вине свою злость? Кроме того, Берте хотелось узнать, как прошло собрание и какие оно дало результаты. Однако теперь все это откладывалось до той поры, пока муж не выспится.
В предрассветных сумерках, взволнованная и раздосадованная, Берта бродила из комнаты в комнату, нигде не находя себе места. Вещи казались чужими и холодными. Не хотелось ни к чему прикасаться, чтобы не нарушать гармонию тихого серого утра. Эльза хозяйничала на кухне, до Берты доносилось звя- канье посуды. Но и Эльза, поднятая слишком рано, казалась обиженной. Пестрый китайский, халатик облегал стан Берты и шумно шуршал при каждом ее движении. Ей было бы приятно прислушиваться к этому шуршанию, если бы все вокруг не казалось таким холодным и если бы не ломило так сильно в висках. Руки ее болтались, как чужие, и она не знала, что с ними делать. Время от времени Берта сжимала
ноющие виски, ожидая, что боль утихнет. Но это не помогало, и она опять нервно -металась и заламывала руки, будто ее что-то мучило. Было необъяснимо тяжело и тревожно.
Прошло время завтрака и приближался обед, а Цеплис еще не просыпался. По крайней мере, из кабинета он не выходил. Утренний кофе Берта пила одна, не дождавшись мужа. Заходить в кабинет ей не хотелось, чтобы не видеть, как спит Цеплис. Берта те сомневалась в том, что это будет не особенно эстетическое зрелище. Уж лучше увидеть мужа, когда он выспится и примет человеческий облик. Но прошло время обеда, а Цеплис все еще не просыпался, и Берту опять охватил гнев. Как он смеет так долго спать? Это уж слишком! Значит, перепился настолько, что не очухается и до вечера. И Берта, дрожа от гнева, металась по комнатам, точно пойманный зверь. Хотелось выбежать на улицу и забыть обо всем, но что-то удерживало и связывало ее. Муж проснется и, не найдя ее, снова исчезнет. А если он уйдет теперь, то уж не вернется так скоро. Лучше остаться дома и ждать, пока муж не проснется. Тогда, можно будет поговорить с ним о вчерашнем недоразумении и разузнать, что решили на собрании. Это особенно интересовало Берту — ей хотелось знать, что Цеплис может и чего не может. Берта помогала мужу разрабатывать планы нового кирпичного завода, вместе с ним восторгалась и радовалась. Теперь ей хотелось знать результаты первого шага, сделанного для осуществления их мечты. Поэтому сейчас нельзя уходить из дому, надо ждать, пока встанет муж.
Вчерашнюю ссору с Цеплисом Берта уже забыла. По крайней мере, эта ссора ее больше не тревожила. Берта в душе простила мужу и его шумное возвращение домой, в пьяном виде. Лишь бы он встал и рассказал ей, каковы успехи. А может быть," он потерпел полное поражение и напился со злости? Постепенно ее гнев и досада сменились сожалением. Нельзя же винить человека в том, что он пытался залить вином свою неудачу. Она сама тоже была виновата, поссорившись с ним вчера перед самым собранием. Ум-
на я жена так не поступила бы. И Берте сделалось стыдно за свое поведение.Уже смеркалось, когда Цеплис проснулся. У него затекла шея, онемели все части тела. Голова болела, как расколотая пополам. В первый момент он не мог сообразить, что с ним и где он находится. Кабинет выглядел так непривычно, что трудно было признать его своим. Предметы обстановки казались призраками, набрасывающимися на Цеплиса. К тому же Цеплис не помнил, чтобы он возвращался домой. Он припоминал только, как пил на «ты» с Дзилюпетисом и остальными. Да, особенно приятно, что он выпил на брудершафт с Дзилюпетисом. Но что происходило потом, память не сохранила. Наверно, ничего выдающегося, если он не мог вспомнить. Из-за этого не стоит ломать больную голову. Предадим забвению то, что уже забыто.
Цеплис попытался встать, но онемевшие ноги не повиновались. Он опустился обратно в кресло и потянулся. Да, нехорошо. Но тут Цеплис вспомнил об успехе вчерашнего собрания, и ему сразу стало легче. Теперь-то уж стоит жить. И, точно помолодев, он сразу вскочил' на ноги. Больше не придется слоняться в безделье и корпеть над планами, в выполнимости которых, вечно приходилось сомневаться. Нет, этой радостью он должен поделиться с Бертой. Она тоже порадуется. Цеплис уже уразумел, что находится дома, и был чрезвычайно доволен этим. Он хотел сейчас же отправиться искать Жену. Но, сделав несколько шагов, спохватился, вспомнив, что Берта вчера его обидела. Нет, это недопустимое поведение жены нельзя так легко забыть. Сначала нужно решить, как держаться с нею и что предпринять. Иначе она всегда будет наскакивать на него, и он не сможет спокойно работать. Это надо пресечь в самом начале, чтобы Берта больше никогда не осмеливалась так поступать. Капризам жены, как и норову молодой лошадки, нельзя потакать, иначе потом не справишься. Не помогут ни удила, ни вожжи. Лучше во-время решительно и тактично пресечь это, чтобы потом не пришлось раскаиваться.
Цеплис вспомнил свою первую жену Зельму, с которой развелся лет пять тому назад. Женился он в студенческие годы, в порыве первой любви, так как среди знакомых девиц Зельма чуть не единственная относилась к нему приветливо и не смеялась над ним. Она искренне верила россказням Цеплиса о его страданиях в тюрьме и о его больших революционных заслугах. Другие только хихикали или открыто насмехались, называя Цеплиса надувшейся лягушкой, которая задумала сравняться с волом. Но когда Цеплис сделал Зельме предложение, оказалось, что и она не желает выходить за него замуж. Оскорбленный до глубины души, он выскочил вон и побежал на Неву. Больше не стоило жить, если обожаемая Зельма" отказалась отдать ему руку и сердце! Однако по дороге к Неве Цеплис почувствовал, что ему , вовсе не хочется умирать. Он даже боялся смерти, — ведь жить было вовсе не так уж скверно. Вот если бы можно было умереть и при этом все-таки остаться в живых, он посмотрел бы, какое впечатление произведет его смерть на Зельму. Если бы она рыдала и жалела о нем, то Цеплис, помучив ее некоторое время, отбросил бы от себя смерть и предстал бы перед Зельмой как внезапный спаситель в минуту отчаяния. Это был бы момент величайшей неожиданности и неимоверного счастья. И все-таки Цеплис чувствовал, что он, наверное, не сумеет одновременно и умереть и остаться в живых. Поэтому ему стало еще больше жаль своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45