.. Рука его поднялась выше, утонула в густых волосах. Гульшат не отстранилась. Он притянул ее к себе, склонился над нею. "Сейчас, — подумал он,.— сейчас я ее поцелую, и все вернется..." — Наверное, это судьба, — повторил он — уже иным тоном, в ином смысле. Но лучше бы он не произносил этих слов! Ни этих, ни других! Он и без того произнес их слишком много. Слишком, слишком... А они так бедны, когда пытаются выразить чувство... Скажите: "Это поет соловей" или: "Это шелестят листья" — и что же? Разве услышите вы пенье соловья? Или шепот листьев?.. Так и любовь —- она чуждается слов, не верит им. Она стыдлива и предпочитает молчанье. А если слова, то скорее даже глуповатые, ведь человек всегда немножко глупеет от любви. Глупеет — и болтает глупости, городит вздор, все, что взбредет на ум и подвернется на язык. Но при этом кажется, что говорит он умно и красиво... Так им кажется обоим — ему и ей... Только тогда немного слов не помешает — они хоть и не помогут им понять друг друга, но прибавят мелодии сердец новые ноты, новые звуки... Ах, эти глупые, эти лишенные смысла, эти самые умные в мире слова!.. Но наш герой не сумел их найти в нужную минуту. "Наверное, это судьба..." Это значило, что она — его звезда, единственная на многозвездном небе. Что она — это все, что есть для него в жизни, его надежда, его заветнейшее желание, сама жизнь... Но она не поняла его. V решила, что он смеется над нею. В который раз! — "Не смей!»" — сказала она и отбросила его руку. Виднсх и ей не хватило глупости, чтоб довериться сердцу. Ооа в тот миг — и он, и она — оказались слишком умны... И, как иной раз случается, должно было миновать долгое время, годы и годы, чтобы потом, соединенные с кем-то другим, с кем-то чужим по душе, соединенные навсегда, волоча по длинной тоскливой дороге в одной упряжке телегу жизни, навьюченную гремучим котлом, закопченной треногой и прочим семейным скарбом,— чтобы тогда, с поздним сожалением, вспомнить тот миг и вздохнуть: "Ах, какими же глупыми мы были...,, Глупыми?.. Да, пожалуй. Оттого, что искали слишком умных слов.
Но пока... Пока еще ничего страшного, необратимого между нашими героями не произошло. Он хотел ее поцеловать, она не позволила/Только и всего. А ведь мало ли, мало ли что случается и у счастливых пар^ любящих, верных, одолевших многие испытания! Такие вспыхивают порой баталий, такие битвы! И что же?.. Следуй за этим непременно драматическая развязка — что сталось бы с миром?..
Итак, она отбросила его руку. И не просто отбросив— она при этом сказала: "Не смей!.." Для того, кому двадцать лет (или на три года больше), подобное Снести нелегко. Но любовь все прощает. Простил и Едиге. Тогда Гульшат словно вознамерилась испытать, на что способно его терпенье. Блестя глазами, она стала рассказывать о своем новом знакомце, — ожесточась, мстительно усмехаясь в душе.
Она и не думала выглядывать кого-то на стороне — было время, ей нравился Едиге. Нравился, не больше, но она-то себя уверила, что любит... И вот... Все началось на катке, в тот день, когда Едиге сказал, что он не мальчишка, не ребенок — он помнит?.. Она каталась одна. Вдруг ее обнял за плечи какой-то парень Она попыталась вырваться, круг или два они сделали вместе, он ее не отпускал. Отпустит, — сказал он, — если она перестанет сердиться. Сердиться?.. На что?.. Ну, пошутил, здесь так принято. И сам — интересный, видный из себя, одет щеголем. (Каждая подробность— как новый укор, новый укол.) Но Гульшат не хотела с ним знакомиться. Она даже имени своего не назвала. Ни в тот раз, ни когда они снова встретились — в горах, возле трамплина... В горы она ходила вместе с девочками. Просто так, прогуляться, покататься на лыжах. А на трамплине шли городские соревнования по прыжкам. И тут она увидела того парня. Им все любовались — какой отчаянный, ловкий! Он птицей взлетел в самое небо — так им, снизу, казалось! — и опустился далеко, за стометровой отметкой. Рекорд?.. Нет, мирового рекорда он не поставил, возможно, она что-то спутала — не сто, а девяносто... Или восемьдесят... Или семьдесят... Возможно, и сорок, ну и что?.. Это не самое главное... Что главное?.. А то, что он очень внимательный, вежливый... Деликатный, вот подходящее слово. Да, деликатный. Не задавала. Не эгоист. Не грубиян. И при том — такой смелый, такой мужественный. И не в пример старичкам, просиживающим день и ночь, въедаясь в книги, — не в пример им, настоящий спортсмен. И умный, и знающий. Аспирант, работает над диссертацией, но успевает — и то и это. Защитится будущей осенью, в крайнем случае через год... Нет, не тогда, он рассказал обо всем этом позже. Вчера... Она в тот, первый день, и не взглянула на него ни разу. Отворачивалась, не слушала, что он говорит... Но он не обиделся. Наоборот, проводил до самого порога. И потом приходил несколько раз. Гульшат не принимала его приглашений — отправиться на каток, в горы. Разговаривала — и то не дольше пяти минут. Ни на капельку не хотела изменять Едиге. Только сердцу, видно, не прикажешь. И она просит не винить ее. До сих пор она ни в чем не уступила — но долго ли так будет?.. Нет, целоваться она не позволяла. Рукой коснуться — и то... Нет! И чтобы влюбилась — тоже нет, она этого не думает. Нравится — да. Это так. И теперь она верна Едиге, но... Ничего не обещает. Не хочет обманывать... И вчера, и сегодня — он приходил, уговаривал пройтись, они болтали — час, два... Завтра? Что будет завтра, она не знает. Едиге должен согласиться: такие ребята не 'часто встречаются...
— Кто он? — Едиге наклонился, заглянул Гульшат в глаза. — Ну? Говори!
Она молчала, постукивая носочком туфли по полу, и глаз не отводила — насмешливых, торжествующих.
— Кто он?
— Вызовешь на дуэль?
— Это мое дело!
— Вряд ли с ним тебе справиться, — сказала она. — Да, вряд ли. Он сильный. И ростом выше тебя. И кулачищи у него вот какие... — Она сложила оба свои кулачка. — Даже больше. Так что, боюсь, ничего у тебя не выйдет. Он такая громадина...
— Ясное дело, — сказал Едиге. — Раз "такая громадина", то уж тут не устоять. Вам только и надо, чтоб "такая громадина"... — Он отступил на шаг, смерил ее презрительно с головы до ног. — Как же зовут эту "громадину"?.. Неотразимую для любвеобильных сердец?..
По ее шее, щекам, всему лицу разлилась багровая волна.
— Беркин... — сказала она, глядя себе под ноги. — Его зовут Беркин...
— Такого я не знаю...
— Знаешь, — сказала Гульшат. Она выпрямилась и с вызовом взглянула на Едиге. — Он живет рядом с вами, напротив. Историк...
— Беркин?.. Беркина у нас нет. Погоди, не Бердибек ли?.. С усиками?..
— Да...
Он прямо-таки задохнулся от изумления.
— И это правда?
— Правда... — Она вновь опустила глаза.
Вдруг Едиге стало смешно. Сомнения, ревность, мучившие его столько дней, — все отлетело, пропало куда-то. Он захохотал. Он хохотал все громче, эхо прокатывалось по всему коридору. Он то стискивал обеими ладонями голову, словно боясь, что вот-вот она лопнет, то сгибался в три погибели, закрывая лицо руками, то упирался кулаками в бока. Он не мог ничего с собой поделать, не мог остановиться... Наконец, отхохотавшись, еще всхлипывая от смеха, он посмотрел на Гульшат. Она как будто съежилась, уменьшилась в росте. Она хотела что-то сказать, но губы у нее дрожали, дергались, не выговаривая ни слова.
— Так тебе, значит, понравился наш Бердибек?.. — Он вытащил из кармана платок, вытер глаза, на которых от смеха проступили слезы. Аккуратно сложил платок, спрятал в карман. — Что ж, поздравляю!
Она молчала.
— Ну и вкус у тебя, просто на удивленье. Не ожидал. — Он добил ее взглядом, холодным, безжалостным. — Впрочем, он еще старичок хоть куда, наш Бердибек... Еще крепкий старичок...
— Он моложе тебя, — сказала Гульшат, кусая губы.
— Он старше меня на семь лет, а вас, моя любовь, на целый мушель — на двенадцать.
— Все равно он выглядит моложаво, — сказала она, слегка оправляясь. — Глядя на вас, никто не подумает, что вам двадцать три года. ("Вам", "вас", — так, так, — отметил про себя Едиге). А он похож на двадцатилетнего юношу.
— Правда?.. — Едиге усмехнулся.
— Й вообще — какое значение имеет возраст?.. — сказала Гульшат. — На сколько лет Пушкин был старше Натальи Гончаровой?..
— Пушкин?.. — Едиге даже слов не нашел, только пожал плечами. — Ты сравниваешь Бердибека и... Пушкина, да будет благословенно его имя, и каждая строчка в его стихах, и каждая точка, и каждая запятая!.. Сравниваешь?.. Дорогая, мне доводилось видеть немало серых ослов, но этот — самый серый из серых!..
Бесстрашный храбрец, спортсмен, ты говоришь?.. Да, прыжки с трамплина — это спорт, но тут не львиное сердце надо иметь, а крепкие ноги... Пушкин!.. Трусливый заяц, вот он кто! И болван, да такой, что его хоти тысячу раз палкой ударь — шагу правильно ступить не научишь!..
— Теперь я вижу... — Лицо у Гульшат по-прежнему так и полыхало огнем, зато губы побелели. — Теперь я вижу... Он лучше тебя в сто раз! Он не сказал о тебе дурного слова, всегда только хвалит... А ты...
—- А я не стану лгать только потому, что он меня хвалит. Ведь это правда: из всех вислоухих он самый серый...
— Он лучше тебя! — повторила Гульшат, глядя куда-то поверх головы Едиге.
— Ну* что же, и отправляйся к тому, который лучше.
— И отправлюсь, и не нужно мне твоего разрешенья... — Слезинка сорвалась у нее с ресниц — светлая, круглая, скатилась по щеке, капнула...
— Какая же я была дура, —• сказала она. — Ведь только что он приходил, приглашал в кино... Какая же я дура!..
— Очень жаль, — сказал Едиге. — Очень жаль, что ты так огорчила нашего добряка Бердибека. И что вообще столько времени потратила зря, поджидая меня.
— Какой же дурой я была, — в третий раз повторила Гульшат. Слезинки закапали одна за другой.
— Ничего, — сказал Едиге, — еще не поздно все исправить.
— Нет, уже поздно, поздно...
При слове ''поздно" в груди у Едиге снова защемило... Но его самолюбие было оскорблено. Она, та самая Гульшат, которую он считал чистейшим существом, созданным из эфира и небесной лазури, она позволила себя замарать прикосновением грязным, порочным!.. Замарать?.. Да, замарать! Хотя еще ничего непоправимого не случилось — все равно, могло, могло случиться!.. Мысль об этом была как тысяча ножей, вонзенных в спину черным предательством.
Но в душе его шла схватка между самолюбием и любовью. Ведь каким ни был Едиге гордецом, но Гульшат он любил, и любил по-настоящему. Результат этой схватки, казалось, предрешен — несмотря ни на что. И верно, к нему все клонилось. Едиге сжал обеими ладонями ее горячее, мокрое от слез лицо...
— Скажи, ты ходила куда-нибудь... Без меня... В театр, в кино?.. Еще куда-то?..
Нет...
— Смотри мне в глаза.
Она смотрела — глаза в глаза.
— Скажи, ты с этим... С этим бравым Бердибеком... Уже целовалась?..
В ее лице мелькнуло удивленье, испуг, что-то еще, похожее на брезгливость. Она помедлила немного — и с неожиданной силой ударила его по рукам, которые лежали у нее на плечах. Она ударила, оттолкнула его — второй раз в этот вечер. И, закрыв ладонями лицо, ссутулилась, сгорбилась.
— Как... ты... можешь... — Ее слова прерывались, комкались в плаче.
Едите еле сдержался. Он готов был пасть перед нею на колени, обнять ее ноги, все простить и просить прощенья... Она разжала пальцы, ладони, ее разомкнулись. Каким прекрасным было в тот миг ее залитое слезами лицо!..
— Как ты мог!.. — Ноздри ее вздрагивали. Взгляд мгновенно высохших глаз был острым, гневным.
— Ты лжешь, — сказал Едиге. — Если это правда — поклянись!
— Это такая же правда, как то, что я тебя любила... — Она тут же поправилась, дерзко вскинула голову: — Такая же правда, как то, что я не любила тебя!..
Он видел ее глаза словно в тумане. Густом, плотном. Потом белесая пелена зазыбилась, расступилась. В глубине ее зрачков мелькнула тусклая искорка — насмешливая, злорадная. Это решило все. "Довольно! — сказал он себе. — Довольно... Хватит!"
— Я и сам так думал... — Он чуть помедлил, подыскивая слова. — Ладно, ты у меня не первая и не последняя... — Ему хотелось найти что-нибудь потяжелее, чтобы причинить ей боль. — Пусть будет гладкой дорожка, по которой ты пойдешь от меня к Бердибеку. Ты только зря обидела его сегодня. Мало ли что, вдруг больше не заявится...
Гулыпат было опомнилась, рванулась что-то сказать.
— Ну, ничего. — Едиге остановил ее. — Только будь с ним полюбезней в другой раз. А сегодня, что же делать, я сам приглашу его к тебе.
Он изобразил нечто вроде реверанса в стиле д'Артаньяна, повернулся и, твердо ступая, пошел по коридору, печатая шаг. Он было задержался у лестницы, ведущей вниз, но прошел дальше, в самый конец, где коридор соединялся со второй лестницей. Только тут он оглянулся. Вдалеке темнел ее силуэт. Она стояла посреди прохода, неподвижная, и словно силилась и не могла решить какую-то сложную задачу Казалось, вотвот она крикнет: "Подожди!" — и кинется вдогонку. Подбежит, повиснет на шее... Так показалось Едиге. И для него вдруг потеряло значение, что было правдой в ее недавних словах, что — ложью. Все можно забыть, все вернуть... Но она не кинулась за ним вслед. Или она ожидала, что он сделает первый шаг?.. Но он не рискнул, побоялся, что она не ответит. Едиге только поднял руку, помахал ей — прощай! И попытался припомнить, как расставался с другими девушками... Но ничего не вспомнил — то ли мысли его разбегались, то ли не было их, этих расставаний, потому что и девушек не было, первой дли него была Гулыиат... Первой и последней, — подумалось ему, когда он спускался по лестничным ступенькам.
30
Он вошел без стука. И тут же поморщился: его оглушил стоявший на столе маленький транзистор, включенный на полную мощность. Пронзительный, на высокой ноте, голос выводил монотонную, унылую мелодию, похожую на бесконечно повторяемую жалобу... Бердибек был один. Он лежал, закинув руки под голову, а ноги, обутые в тяжелые ботинки на толстой рубчатой подошве, возвышались над спинкой кровати. Впрочем, они с необычайной легкостью вскинулись вверх, описали стремительную дугу и опустились на пол. Бердибек вскочил, как будто под ним сработала катапульта.
— Это ты?.. Проходи, не стой на пороге, — засуетился он. — Сейчас чайку заварим, отведаешь, что мне из аула прислали... — Бердибек торопливо пододвинул гостю стул.
Но Едиге остался стоять, только на спинку оперся. Только стиснул ее обеими руками, сдавил в пальцах, как если бы боялся, что кто-то ее у него вырвет. Красив Бердибек или нет — он раньше об этом не задумывался, плевать ему было на это, с чего бы он стал об этом думать?.. Но сейчас он как будто впервые увидел Бердибека, и не своими глазами. Пожалуй, он и вправду мог нравиться женщинам, в особенности молоденьким девушкам вроде Гульшат, неискушенным, наивным... Рослый, статный, плечи развернуты, грудь колесом —- создавалось впечатление чегб-то надежного, прочного, такой защитит и укроет от любой беды... Да еще это лицо с выражением напористой, уверенной в себе силы... Хотя сам Едиге не ощущал в нем ничего, кроме грубого, животного начала... Но, как бы там ни было, отнюдь не уродливое лицо, — напротив, густые, пышно взбитые волосы прикрывали узкий лоб, а нос с горбинкой, кавказские усики, тяжеловатая — "волевая" — нижняя челюсть подчеркивала мужественность его облика. Даже странно, почему Едиге всегда считал Бердибека трусо»ватым парнем. Крепким снаружи и с трухлязинкой внутри... Часто встречаться у них не возникало повода, если же все-таки встречались, то разговор не выходил за пределы науки. Тут Бердибек обычно пасовал перед Едиге. Но, как известно, в темноте, да еще на неровном месте, не только хромой или кривой боязливо ступает, опасаясь, чтобы не споткнуться...
"Может быть, я чего-то не заметил в нем, не оценил?" — думал Едиге, пристально и молча изучая Бердибека.
Жалобно причитающий голос продолжал сверлить уши. Едиге потянулся к транзистору на столе и повернул рычажок. Так легким шлепком унимают плаксивого шалуна...
— Зря, хорошая была песня, — сказал Бердибек.
— Очень, — усмехнулся Едиге. — Кстати, у тебя, кажется, бабушка узбечка?
— Верно, — удивился Бердибек, стоявший перед Едиге в неловкой позе, опустив руки по швам. — Верно, моя бабушка была узбечкой. Как ты догадался?..
— И сам не знаю, — сказал Едиге.
— В наших краях казахи и узбеки — два народа, породнившиеся между собой, — радостно сообщил Бердибек, наверняка довольный тем, что нашлась тема для разговора. Он улыбнулся Едиге. Но столь мужественному на вид лицу не очень-то шла эта растерянная, жалкая улыбка. Однако жалкой и растерянной она была лишь в первый момент. Неуловимым переливом она обратилась в улыбку проникновенно-мягкую, даже сладостную. Она ласкала, обволакивала. И вся кожа на его лице до последней морщинки, до последнего мускула так и светилась, изображая эту как бы заранее и многократно отрепетированную улыбку. Только розовая пухлая губа? поросшая черной щетинкой, выбивалась из общего строя и то приподнималась, обнажая высокие влажные десны, то вновь опускалась, чтобы соединиться с нижней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24