.. Его нигде не видно... Нет, все в порядке, он здоров. Здоров телом и крепок духом. Как никогда. Оптимизма и бодрости у него — хоть отбавляй. Да, да. Кстати, известно ли Гульшат, что Едиге — человек необычный и его ждет большое будущее? Ну, как же, как же... А что Едиге замечательный писатель? Выдающийся ученый?.. Она и этого не знает?.. В чем же дело? Как же так, все это знают, а она, его любимая, не знает?.. Ну, не беда. В ближайшие годы его звезда засияет в небе. О, какие появятся произведения в казахской литературе!.. Какой художественной мощи! Они бы поразили Толстого, потрясли Хемингуэя. Да, да! В конце двадцатого века казахский роман покорит весь мир, как в девятнадцатом русский —всю Европу. Известно ли Гульшат, что сказал однажды Бальзак? Он сказал: "Своим гусиным пером я подчинил Франции те народы, которые Наполеон не смог завоевать силой оружия". Что-то вроде этого... Казахи — народ небольшой, но у них есть Едиге. И не надо смеяться, не надо смеяться! Перед нею, на скрипучей железной койке, лежит, вытянувшись во весь рост, этот самый человек. Он не хвастается, он говорит правду. Что успели совершить к двадцати трем годам... — Кстати, сегодня у него день рожденья, виноват, забыл предупредить. Впрочем, что тут особенного, каждому'однажды в жизни исполняется двадцать три года... — Итак, что успел совершить к двадцати трем годам тот же Толстой?.. А Стендаль?.. А Бальзак?.. Никто из них... Да, Лермонтов... Но у поэтов так оно и случается, они рано расцветают и рано опадают. Он сам говорил: "Я раньше начал, кончу ране..." И еще: "В моей груди, как в океане, надежд ) разбитых груз лежит". Так он закончил стихотворение, которое начинается словами: "Нет, я не Байрон, я другой..." Лермонтов, понятно, мне ближе иного казаха, однако я и не Лермонтов, я другой... Пока — никто. Пока — просто Едиге. Хотя двадцать три, ясное дело, это уже солидный возраст. Можно было кое-что успеть. Но у меня свои взгляды на искусство. Сколько тренировок нужно спортсменам, чтобы пробежать каких-то сто метров! Ну, а для марафона, того самого, в сорок два километра сто девяносто с чем-то метров? Искусство — тоже марафон, только в тысячи, миллионы километров. Он будет продолжен после смерти твоей душой, то есть твоими произведениями. Кто сможет его выдержать? Чей дух вынесет подобное испытание? Были, были такие. Среди русских, немцев, англичан, французов. А среди казахов?.. Но не зря же я родился! Во мне течет кровь кочевников эпохи Ельтериса, Естеми, Куль-Тегина. Ты слышала о Кула-Шоре?.. Не слышала... Так вот он — это и есть я...
Вначале Гульшат озадачивала и забавляла болтовня Едиге, смешило его ироническое бахвальство, но потом ей стало скучно. Она запуталась и не могла различить, где он шутит, издевается над собой, где за острословием скрыто что-то серьезное. Она отвернулась к окну, сохраняя позу, которую приняла с первой минуты: стояла перед кроватью, облокотившись о спинку стула.
Едиге несло.
— Загляни в историю, и тебе будут ясны и сила, и слабости твоих соплеменников. И если хочешь понять, почему мы так долго оставались в хвосте кочевья... Впрочем, тут длинный разговор, я назову тебе лишь одну причину. Фурье много писал о роли женщины в обществе, о том, что помимо различных других факторов именно от женщины зависит духовный, нравственный облик народа... Вспомни декабристок. Да, на Сенатской площади их не было, но то, что они совершили,— тоже подвиг! Подумай только — по своей воле бросить все — роскошные дворцы, поместья, титулы, оставить родителей, даже собственных детей, — от всего отказаться и навсегда — навсегда! — отправиться в Сибирь, вслед за своими мужьями!.. Разве это не подвиг, да еще в то жестокое время?.. Подвиг — во имя любви! Любви-долга, любви-понимания... Какие высокие чувства, великие сердца!.. И немного спустя — сколько женщин-революционерок, народоволок — эшафоты, тюремные казематы — ничто их не страшило...
— Да, — сказала Гульшат, — да, конечно... — Она смотрела в окно. — Какой снег пошел... Валит хлопьями, крупными, пушистыми... Белый-белый. Точь-в-точь, как тогда...
Голос у нее был задумчивый, грустный.
Едиге усмехнулся.
— Ты не слушаешь?.. А я хочу сказать, что гляжу я у нас в университете на студенток, твоих сверстниц... Таких современных девушек, у которых и модные прически, и маникюр, и все такое, хоть сейчас в Париж, на всемирный конкурс красоты... Гляжу и думаю... —-Он пронзил Гульшат выразительным взглядом. И думаю: до чего же узок у них кругозор, убоги мысли, стремления! Говорят о любви, она у них чуть ли не главная в жизни забота, но разве сумеют они любить?.. Или для них любовь — это что-то совсем иное?.. Но тогда не «лучше ли подыскать другое слово?.. Культура, образование, духовное богатство нашего народа — все верно, все так, да они-то?.. Что у них есть за душой? Крашеные ноготки?.. Чувствуют они, в какую эпоху живут, чего она требует от каждого из нас?..
— Пройтись бы сейчас, прогуляться по улице, — сказала Гульшат. — Пока снег идет...
— Знаешь, — сказал Едиге, — иногда мне кажется, что я все вижу, все понимаю... А потом вдруг становится ясно, что я слеп и глуп, и в голове у меня не мозги, а какая-то жидкая каша. — Он глубоко вздохнул, набрал полную грудь и выпустил воздух — медленно, с присвистом. Он думал еще что-то сказать, но посмотрел на Гульшат — и оборвал свою и без того длинную тираду.
Слышала ли она, о чем говорил он до сих пор?..
Едиге потянулся, упершись ногами в прутья железной кроватной спинки. Расшатанная койка под ним заскрежетала, застонала.
— Давай сходим на каток. — сказала Гульшат. — Этой зимой я еще ни разу на коньках не каталась. Взять бы сейчас, одеться — и пойти, а?..
— В моем-то возрасте бегать по каткам?.. — ухмыльнулся Едиге желчно. — Это мальчишкой, бывало, прикрутишь ремешками коньки к валенкам — и поминай как звали, до самой ночи тебя не дозовутся... Теперь не то. Старость, болезни... Одряхлевшему телу трудно покинуть теплую постель.
Гульшат поджала губы.
— Там не одни мальчики... Взрослые люди, и те катаются... Даже пожилые... И старики.
— Наверное, сплошь тунеядцы-бездельники или пенсионеры. — Он зевнул нарочито громко.
Гульшат оттолкнула стул, на который до того опиралась, — выпрямилась. В коротком, быстром взгляде, брошенном на Едиге, вспыхнула обида, оскорбленная гордость. Прежде он ничего такого не замечал в ней... Он замолк. Пожалуй, он зашел слишком далеко... Он хотел тут же извиниться за свои шутки, но Гульшат, все такая же прямая, с высоко вскинутой головой, уже направилась к двери. Он увидел только ее спину. Не обернувшись на его голос, она вышла.
Однако минут через десять в дверь постучали.
—- Войдите, — крикнул Едиге.
Скрипнув, дверь приоткрылась, в узенькую щелку впорхнул сложенный вчетверо листок. Из коридора донеслись торопливые удаляющиеся шаги.
— Что за чушь, — подумал Едиге. — Так пираты вручали "черную метку"...
"Мой (?) мальчик!
Ты ведь знаешь, какая я глупая и... как я тебя люблю. Почему же ты все время смеешься надо мной? Или уже разочаровался?
Если считаешь, что я не достойна внимания, скажи мне об этом прямо. Я не буду просить милостыни.
Твоя (пока ты меня любишь) девочка".
Едиге дважды перечитал записку. — "Это называется — "первое серьезное предупреждение", — поморщился он. — Придется отступить, поднять руки". Он почувствовал тревогу. Какое-то смутное подозрение укололо его в сердце и продолжало покалывать, как ни старался он сохранить прежнее ироническое спокойствие. Оно плохо защищало.
Он вскочил, умылся, пригладил волосы и поднялся на четвертый этаж, туда, где находилась комната Гульшат.
Ушла на каток, сказали ему. Только что. Одна, никого с ней не видели...
25
Снег превратился в мелкую крупу. Она секла, обжигала лицо, сухая, колючая. Сквозь низкие тучи то проблеснут на мгновение звездочки, редкие, тусклые, то пропадут, скроются в рваных клочьях...
Едиге, глубоко вдыхая острый холодный воздух, не сразу понял, что идет по направлению к университетскому стадиону, который на зиму превращался в каток. "В самом деле, отчего бы не заглянуть? — подумал он. — Что тут такого? Может, и мне пришло в голову прокатиться на коньках..." За дощатой оградой слышались звуки музыки, легкие, стремительные, эхо которых, отраженное льдом, пронизывало воздух над стадионом искристым весельем. Обрывки голосов, беспечный смех, восклицания были перемешаны с шарканьем и скрипеньем режущих лед коньков.
В кассе — пристроившейся возле ворот фанерной будочке, разрисованной бородатыми гномами, — Едиге за десять копеек получил билет и у входа столкнулся с двумя девушками в синих спортивных костюмах, с коньками под мышкой. Тонкое трико плотно, даже с некоторым вызовом, обтягивало их стройные, гибкие тела, подчеркивая каждую линию. Со словами: "Дайте дорогу!.. Посторонитесь!.." — они опередили Едиге. Одна из них зацепила его локтем. Проскочив вперед, обе девушки разом оглянулись, стрельнули глазами и рассмеялись.
За шесть лет жизни в городе так и не видевший катка Едиге чувствовал, что попал на вальпургиеву ночь в последнем акте "Фауста".
Огромное ледяное поле кишело людьми. В глазах рябило от пестроты костюмов —• голубых и оранжевых, красных и желтых, с полосками, без полосок, в змейках огнистых "молний", в переливчатом блистанье снежной и ледяной пыли. Кого здесь только не было!.. Одни плавно скользили, словно плыли, сомкнув пальцы за спиной. Другие летели, взмахивая поочередно руками, похожие на лучистые звезды. Третьи катались парами, в обнимку, или, ухватив друг друга за пояс и в лад отталкиваясь ногами, вытягивались длиннейшей цепочкой, на манер товарного состава, идущего порожняком. Но в одиночку ли, по двое или целыми группами, все неслись в одну сторону, мчались по кругу, и постепенно начинало казаться, что не люди, а сам стадион кружится, словно гигантская пластинка.
Стоя в сторонке, Едиге думал, что здесь и в самом деле, как на Брокене, попахивает чертовщиной. Например, эти пестрые, облегающие тело костюмы — для защиты от холода они предназначены или для того, чтобы, сохраняя внешнюю пристойность, являться друг другу в соблазнительной наготе?.. А приличия, скромность, которые сохраняются даже на пляже, где всю одежду заменяют узенькие, чуть не в два пальца, лоскутки?.. Уж на что вольно ведут себя на студенческих вечерах, где считается вполне естественным, когда парень может пригласить девушку, знакомую или совершенно незнакомую, и потом, танцуя, обнимать ее, прижимать к груди... Но все это — образцы старозаветного целомудрия в сравнении с тем, что можно увидеть здесь. Не важно, согласна ли девушка, умеет ли она кататься или едва стоит на льду, — если у нее стройная фигурка и нет поблизости своего парня, она тут же окажется в положении козленка для кокпара1 : каждый сорвиголова из тех, что носятся вокруг метеорами, вправе подхватить ее и умчать с собой. А сами девушки? Они протестуют, возмущаются?.. Не заметно. Иная рванется, чтобы высвободиться из бесцеремонных объятий, но — и только... А потом? Они познакомятся, встретятся — завтра, послезавтра?.. Едиге выделил в толпе двух-трех рослых, красиво одетых ребят, быстрых и ловких, как молодые дьяволы. Описывая очередной круг, они всякий раз появлялись, обхватив за плечи новую девушку...
Едиге, наблюдавший за тем, что творилось на льду, вскоре почувствовал, что ноги у него замерзли, а стрелки на часах подбираются к девяти. Гульшат в крутящейся перед ним сумасшедшей карусели не было видно, и ждать ее дальше не имело смысла. "Зачем я пришел?.. — подумал Едиге. — Получается, что я за ней шпионю..." У него больше не было причин задерживаться, к тому же, хоть он и не испытывал голода, следовало завернуть куда-нибудь, поужинать перед сном, через тридцать-сорок минут в столовые уже прекратят впускать посетителей.
На ближайшей к стадиону остановке он довольно долго дожидался трамвая. Тем временем скопилось много людей, в основном тех, кто возвращался с катка. Едиге решил, что сядет на следующей остановке, и отправился до нее пешком. Трамвай, разумеется, обогнал его, когда Едиге находился как раз посредине пути. Он усмехнулся, свернул на Узбекскую улицу и зашагал к общежитию. Он уже забыл о столовой.
Первым делом он постучался в комнату Гульшат. Нет, она еще не возвращалась... Он пришел к себе, кинулся на кровать, уткнулся глазами в Гейне, "Книгу песен". Однако так и не перевернул ни страницы.
Через полчаса Едиге снова решил подняться на четвертый этаж, но, выйдя в коридор, он вдруг напоролся на Бердибека. Давненько не встречались... Бердибек даже успел отпустить узенькие кавказские усики. В сочетании с крупным носом, украшенным горбинкой, они придавали его лицу мужественное, горделивое выражение. Ну, просто удалец-молодец!
1 К о к п а р — национальная конная игра, смысл которой заключается в том, чтобы отобрать у соперников козла и доскакать с ним до финиша.
Джигит! Горный орел!.. Да еще и в спортивном костюме, в шапочке с помпончиком, и в руке болтаются связанные шнурками коньки — картинка! Щеки румяные, так и пышут сытостью, силой, здоровьем... Едиге хотел миновать его, не задерживаясь, но Бердибек перегородил коридор. Мало того, раскинул руки, бросился обнимать — коньки взлетели чуть не к потолку.
— Как жизнь, батыр?.. — В лицо Едиге пахнуло холодом улицы. — В тот раз ты ушел, обиделся на меня. Потом я догадался — было за что... Но скоро я опять вас всех соберу. Только вот еще один минимум сдам!..
—- Богатая мысль, — сказал Едиге. — Благодарю за внимание. — Он попытался освободиться, но Бердибек продолжал стискивать плечи Едиге своими лапищами.
— Ты, значит, еще в обиде?.. — сказал он, искательно заглядывая Едиге в глаза. — Ты прав, прав... Я виноват перед тобой. — "Да в чем же виноват?.. — слабо поморщился Едиге, испытывая непонятное и острое отвращение к этому человеку, сжимавшему его в объятиях. Ему хотелось вырваться из них и уйти, но он не мог во второй раз — и теперь без всякого повода — обидеть Бердибека.
— Я виноват, — продолжал Бердибек. — Ты не думай, будто я не вижу... Я тебя уважаю. Хотя ты и смотришь на всех сверху вниз... Ничего, в твоем возрасте мы тоже были такими... Это пройдет. Видишь, я все понимаю. И потому ты мне все равно друг.
— Я очень ценю, — сказал Едиге.
—- Мы — люди науки, — сказал Бердибек. — "Черта с два!.." — чуть не вырвалось у Едиге. — Мы — люди науки. Наука — вот наше будущее, вот наша жизнь. А остальное — жратва, тряпки, девчонки — это для других, нам по таким пустякам ссориться не к чему. Ссориться, злиться друг на друга... Это не для серьезных людей. Как ты думаешь?
— Я думаю, что ты человек серьезный и все понимаешь правильно, ~ сказал Едиге.
— Ну, вот, и давно бы, — сказал Бердибек, снова обнимая Едиге. — Уж мы-то с тобой всегда общий язык найдем, верно?
...Гульшат только-только вернулась и едва успела переодеться. Лицо ее было еще розовым с мороза, и глаза — как черные угольки... Он боялся, что она не захочет с ним разговаривать, не выйдет к нему, как раньше... Но она встретила Едиге как ни в чем не бывало. На катке ей понравилось, даже очень, и погода — просто чудо, и вообще давно она так не веселилась, одно досадно — штанину на брюках порвала, когда упала... На каком катке? Это секрет. Нет, не на университетском стадионе, конечно, стала бы она туда ходить... И не к чему было ее искать, зря тратить драгоценное время, тем более — на коньках он не катается... Не искал? И хорошо. Все равно бы не нашел. Она собирается в следующее воскресенье в горы, на лыжах кататься, — интересно, в каком ущелье Алатау он станет ее разыскивать?.. Напрасное занятие. Вот вместе бы пойти — другое дело... Много времени?.. Ну, что же, его никто не принуждает... Ему виднее, как использовать свое время... Кстати, сегодня познакомилась с одним парнем, он такой... Что? Не смеет?.. Это еще почему?* Вот новости!.. Захочет — и не с одним парнем, а с целым десятком познакомится! Он-то сам раньше гулял, сколько у него было девушек?.. Нет, вовсе она не портится. Взрослеет, ума набирается, вот и все. Она уже не ребенок, летом ей восемнадцать стукнет, вот так!.. И что тут плохого, если он красивый, да... И умный, и образованный... Это ведь только сам Едиге считает себя пупом земли. Если девушке кто не понравится, так ей нипочем и его ум, и образованность... Правда, тот парень, с которым она познакомилась, не выдает себя за гения, как некоторые, зато когда с ним говоришь, тебя страх не мучает — вдруг что не так, вдруг не угодила... Уже за одно это понравился, и очень... Нет-нет, ничего она не выдумывает, все так и есть... Честное-пречестное?.. Ну, ладно, она пошутила... А зачем он поверил?.. Кто любит, тот в такую чепуху не поверит. А он ее не любит, и вот еще одно доказательство... Нет, сегодня уже нет времени. Она устала. И спать пора. Завтра? Нет, и завтра нет времени. И послезавтра, и послепослезавтра тоже нет. Надоело — и оперу слушать, и кино смотреть. Она ведь не старуха, чтобы только и знать, что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24