Почему он это делал? Ведь это было противоестественно, раз он в конечном счете отстаивал свободу совести для простых людей. И нельзя же допустить, чтобы князья были в то время больше заинтересованы в духовном освобождении и просвещении народа, чем он сам! Трудно было согласиться и с таким объяснением, что бедняки крестьяне будто бы руководствовались лишь чисто материальными интересами, что им хотелось только посытнее жить, а Лютер и князья боролись якобы за духовные блага, за человеческую душу!
У меня складывалось впечатление, что борьба велась Лютером не столько в возвышенных интересах христианства, сколько в чисто земных интересах, что реформация в равной степени носила как социальный, так и церковный характер. (Об этом я догадался лишь несколько лет спустя, когда осознал огромное значение религии как снотворного лекарства для общества.) Но расспрашивать наших преподавателей было бесполезно, а кто же из учащихся мог вычитать это из книг? Итак, мы двигались дальше! Уж слишком занимали нас эти герои человечества, чтобы раздумывать о чем-нибудь другом! Мысль, что каждый солдат может стать генералом, невольно будила и во мне какие-то надежды.
Но как ни заманчива была мечта о блестящей будущности, в нее все-таки не верилось. Слишком велика была пропасть между Лютером, Ньютоном и прочими историческими личностями, и окружавшими меня людьми. Просто смешно было бы вообразить кого-нибудь из них будущим героем! Они не торопясь приходили на занятия и спокойно отправлялись домой. Казалось, их ничто не тревожит; те немногие из учащихся, что прошлой зимой еще вступали в споры, теперь примолкли. Мы были простыми людьми, и нам полезнее было слушать и знать больше о народе, чем о вышеупомянутых героических личностях. Внушать же молодым людям веру, что они будут своего рода наполеонами в области земледелия или коммерции, было небезопасно: это легко могло выбить их из будничной колеи, увести от реальной действительности. Они предались бы беспочвенным мечтам и фантазиям. Эти взгляды я пытался изложить в сочинении, которое нам задал написать Хольгер Бегтруп. Я сделал вывод, что будущему сельскому хозяину следует с помощью химии и геологии ближе и лучше познакомиться с природой, чтобы в развороченных плугом пластах почвы сразу распознать присутствие кремния и ракушек. Это куда полезнее, чем носиться с мечтой о каком-то герое!
Бегтруп показал сочинение директору, и тот заявил, что в нем отсутствует идеализм.
Не везло мне и с сочинениями на исторические темы. В большинстве их Людвиг Шредер находил положения, которые, как он выражался, «легко могли увести на ложный путь». При этом он критиковал в большинстве случаев как раз те места, которые мне самому особенно нравились, те высказывания, которыми я гордился. В одном из сочинений на тему о великих основателях
религий я сопоставил Будду, Иисуса и Магомета. Директор дал волю своему красноречию и посвятил целый час выявлению моих ошибок. Иисус ведь не основатель религии, а сын божий! Его вообще нельзя ставить в один ряд со смертными. Вся аудитория во время разбора сочинения смотрела на меня с сочувствием. Я стал в их глазах заблудшей овцой дома израилева. И лица их не выражали особой надежды на то, что меня еще можно вернуть в родное стадо. Сам же я даже гордился, что наш Зевс, как мы называли директора, посвятил столько времени разбору моего сочинения.
В кругах, причастных к Высшей народной школе, склонны противопоставлять мое отношение к ней отношению йеппе Окьера Однако мы с Окьером всегда были одного мнения относительно воспитания в Высшей грундтвигианской школе. Оба мы считали, что все, выдаваемое школой за свободу мысли, на деле является давлением на мысль и «принуждением к вере» — самой отвратительной из всех грундтвигианских идей. То, что весь учебный материал преподносился сквозь призму христианской религии, возмущало как меня, так и Окьера. Оба мы видели, что так называемая «школа подготовки к жизни» становится благодаря этому «школой подготовки к загробной жизни», что ее задача состоит не столько в том, чтобы будить и развивать в молодежи стремление вперед, к прогрессу, сколько в том, чтобы приучить молодежь, не раздумывая, крепко держаться за существующий строй, за бога, короля, отечество, капитализм и тому подобные отживающие устои. Оба мы были того мнения, что, несмотря на все старания казаться прогрессивной, эта школа враждебна прогрессу, если не прямо реакционна. Оба мы признавали, что вынесли из Асковской школы главным образом представления, а не знания, и слишком многое из усвоенного следует еще раз переосмыслить, прежде чем применить на практике.
В некотором отношении Асков меня просто разочаровал. И если иногда, в противоположность Окьеру, я так тепло высказывался о своем пребывании в Лековской школе, то я делал это прежде всего из чувства благодарности, и, кроме того, я считаю Высшую народную школу порождением своего времени, а потому не требую от нее ничего большего. Мое недовольство учебной программой и системой преподавания смягчалось в значительной мере чувством теплой благодарности молодого студента за то, что школа помогла мне перешагнуть через непереходимую межу, отделявшую тогда людей физического труда от людей труда умственного.
Я многим обязан Высшей народной школе — вот почему я могу откровенно признаться в моей симпатии к ней. Но если рассмотреть этот вопрос глубже, сделать попытку разобраться, что дала школа мне лично, и воздать преподавателям по заслугам, то задача окажется сложнее.
Масштабы в Аскове были совсем другие, нежели в маленькой Борнхольмской Высшей народной школе; и от учащихся требовалось кое-что посерьезнее, чем собирать знания по зернышку. Для молодого, пытливого ума здесь было все-таки много материала. Штатные учителя славились своей опытностью, а частенько наезжали и университетские профессора прочесть одну-две лекции. Мы, учащиеся, впрочем, считали, что приезжим трудно равняться с нашими собственными лекторами, во всяком случае в смысле простоты и доходчивости изложения. Многое, казавшееся недоступным пониманию, становилось в изложении наших лекторов совсем простым и ясным. Явления физики и химии перемещались из мира чудес в мир реальности, делались как бы осязаемыми, подчинялись общим законам природы.
Когда мы слушали лекции в Асковской школе, нам казалось, будто ветер подхватывает нас и поднимает на такую высоту, откуда открывается широкий вид во все стороны. Родина вырастала в наших глазах; мы восхищались величием подвигов древних героев, а также борьбой за южную Ютландию и признание за датским национальным меньшинством права на родной язык, о чем тогда много писалось. Лишь постепенно выяснилось, что вид открывался отнюдь не на все стороны,— впереди как будто не было никаких перспектив, да и рядом — тоже. А вот на прошлое приходилось оглядываться. Оказывалось, что все шло оттуда, а в том, что не имело прочных корней там, позади, не было проку. Даже обожаемый в Скандинавии Бьёрнсон впал в немилость, когда взялся за современные проблемы. Прежде он во время своих лекционных турне по Дании всегда бывал желанным гостем в Аскове, теперь же он дальше города Кольдинга не заглядывал, а нам, учащимся, дали понять, что лучше вовсе не посещать его лекции.
Часть учеников все-таки отправилась послушать его, и они остались очень довольны. Иногда бывает полезно не подчиняться духовному принуждению. Асковская школа заставила меня понять многое. Лекции, в общем, принесли пользу, хотя иногда я и приходил к совершенно противоположным выводам, чем те, которые нам навязывались. Правда, некоторые вопросы позднее потребовали пересмотра, как, например, вопросы, связанные с эпохой викингов и древнескандинавской героикой вообще, а также с романтизмом, который при более глубоком изучении оказался упадочным течением, бегством в прошлое от требований настоящего; и наконец это же относится и к вопросам, связанным с развитием городов и темпами городской жизни — неизбежными предпосылками современного прогресса. И великая французская революция в действительности представляла собой более серьезное явление, чем страшное буйство черни, выставившей требования, которые легко можно было бы удовлетворить мирным путем; эта революция тоже была чем-то большим, нежели внушающий ужас режим кровожадных тиранов. В качестве примера того, что французская революция наложила свой отпечаток на наше время, приводилась отмена в Дании феодальной зависимости крестьян.
Да, лишь постепенно открывался мне великий смысл и взаимная связь вещей и событий. Потребовались годы, чтобы разобраться в этом. Поэтому весьма естественным было сожаление, что знания, полученные в школе, не поддержат тебя в борьбе за то, что ты считал своим неотъемлемым правом, а старые учителя не будут твоими единомышленниками. Особенно обидно это было потому, что Высшая народная школа считалась оплотом свободы и народности, а школа в Аскове слыла настоящим идеалом в этом смысле.
Повторяю, однако, что вспоминаю Высшую народную школу с благодарностью за то, что она помогла мне вступить в новый мир — дала возможность стать, несмотря ни на какие препятствия, человеком умственного труда. Много прекрасных часов провел я в Аскове. Но преподавание там было лишено витаминов, как лишены их консервы; оно не открывало перспектив, а просто ставило своей задачей привлечь внимание молодежи к опыту прошлого.
Больше всего виню я Асковскую школу за то, что она, давая нам знания, не указывала путь вперед. И порой я спрашивал себя: разве нельзя придать нашему образованию, хоть и основанному на идеализме, такой характер, чтобы показать нам простор будущего?
Есть люди, у которых с детства рождаются совершенно определенные желания и стремления: хочу непременно брать вот тем-то и ничего другого не желаю! Считается, что из таких людей выходят наилучшие деятели в избранной ими области. Но опыт показал мне, что большинство может заниматься любой профессией, может приспособиться к ней и чувствовать себя прекрасно. Иначе общество не могло бы нормально функционировать, ведь из сотни людей не найдется и одного, который попал бы именно на то место, которое подходит ему по способностям.
Никто не спрашивал после моей конфирмации, кем мне больше всего хотелось бы стать. Я сам выбрал сельское хозяйство; прежде всего потому, что, нанявшись батраком, сразу начал зарабатывать; а во-вторых, потому, что у меня сохранились хорошие воспоминания о том времени, когда я жил в пастухах. И правда, как приятно было ухаживать за скотиной, работать в поле, сколько эта давало пищи и уму и сердцу! Если бы только тебя при этом не считали самым последним человеком, не загружали бы безбожной работой! Никаких особых выгод батрачество, однако, не давало: у нищего батрака ведь нет надежды выбиться в самостоятельные хозяева. «Жениться на крестьянском хуторе», как говорила моя мать, не так-то просто, а ждать, что хутор
достанется тебе когда-нибудь по наследству, как обнадеживал дедушка, можно было чуть не до второго пришествия.
Весной вопрос о том, за что мне взяться по окончании Высшей народной школы, приобрел жгучую остроту* Начались весенние работы, на полях запахло свежим навозом; словно призывая меня, протяжно мычала скотина в хлевах. Оттуда валил теплый пар; коровы жевали жвачку, терлись боками о перегородки стойл и лязгали цепями. Все это будило во мне сладкие воспоминания. Многие сынки хуторян, отправляясь домой, охотно взяли бы с собой и меня.
Я рассчитывал, что школьное начальство порекомендует меня куда-нибудь учителем. Правда, особой подготовки к такой профессии школа не давала, но в грундтвигианских кругах существовало предубеждение против казенной экзаменационной системы, а это привело к открытию по всей стране сети частных школ; многие из таких школ обыкновенно искали себе учителей среди выпускников Аскова, но в этом году на такой спрос, кажется, не приходилось рассчитывать.
Однако случай все-таки подвернулся: в один из детских приютов на острове Фюн требовался учитель. Фру Мольбек полагала, что следует раньше списаться с тамошним пастором, которого она знала, но я боялся, как бы вакансию тем временем не заняли, и сразу поехал на ближайшую к Кинструпу станцию, откуда какой-то крестьянин согласился подвезти меня до приюта.
Крестьянин, впрочем, как-то странно воспринял мое сообщение о том, куда и зачем я еду.
— Гм... так ты собираешься поступить на работу в Кинструп? Говоришь, тебя послали из Аскова?
— Ну да, ведь это же грундтвигианский детский приют, — несколько растерянно ответил я.
— Вот оно что! А я, хоть и старый член здешней общины, не знал об этом. Бегут мальчишки-то из этого приюта... поджоги устраивают и бегут! Но у тебя, как я вижу, ноги длинные. Недавно два случая были... Ну, конечно, розги в ходу... Ты розгами-то мастер орудовать?
Нельзя сказать, чтобы у меня было легко на душе, когда мы свернули на дорогу к приюту. С виду он напоминал обыкновенный крестьянский хутор, По полю ходили в ряд десятка два парнишек, разбрасывая навоз и разравнивая его. Все они делали одни и те же движения, нагибались и выпрямлялись в такт. Неподалеку, на небольшом возвышении вроде дамбы или насыпи, стоял, опираясь на дубинку, плотный человек в грубой домотканой одежде. Он двинулся мне навстречу. «А вы делайте свое дело! — крикнул он мальчикам и покрутил дубинкой у себя над головой. — Я ведь все вижу».
Он еле кивнул в ответ на приветствие, а его неопрятный мясистый рот скривился в усмешке, когда он узнал, кто я и зачем явился. Он стоял, крепко обхватив обеими руками дубинку, и, прищурив свиные глазки, поглядывал на меня и кивал головой. Толстощекое лицо выражало главным образом презрение. Оно все заросло бородой, и кожа под волосами была ярко-красная, словно натертая какой-то мазью или пораженная лишаем.
— Знаешь, кто ты? — сказал он наконец, осмотрев меня с ног до головы и засмеявшись. — Да ты просто щепка! Никакого учителя из тебя не выйдет. Но заходи все-таки во двор, посмотришь наше заведение. И закусить тебе не мешает с дороги.
— По-моему, не обязательно быть широкоплечим великаном, чтобы обучать детей, — заметил я.
— Ну, обучать... Не это у нас тут главное. У нас уроки бывают только в дождик, когда нельзя в поле работать. Боюсь, что наши старшие воспитанники легко собьют тебя с ног. Они у меня отчаянные, скажу тебе. Я и то еле справляюсь с ними. А ты небось не мастак драться?.. Ну, я так и думал. Тебя и уважать-то ребята не станут.
Мы поднялись на большой чердак длинного хозяйственного строения, крытого соломой. Чердак был весь заставлен козлами. Заведующий приютом высунулся в слуховое окошко, покрутил дубинкой в воздухе и проревел:
— Эй, вы, там! Работайте хорошенько! Не то я вас, черти... Эх, не надо бы чертыхаться при гостях из Аскова!.. — сказал он, обращаясь ко мне. — Людвиг Шредер отличный человек, но с этими мальчишками ему бы никогда не справиться. Ну вот, тут было бы твое место, если бы ты справился с должностью. За этими мальчишками нужно и по ночам смотреть во все глаза, чтобы они не распускались. А некоторых еще приходится будить, чтобы постели были сухие.
Постелями назывались обтянутые парусиной деревянные рамы на козлах. На этих рамах лежали лошадиные попоны, служившие и подстилкой и одеялом.
— Учителю, понятно, полагаются простыни, — сказал директор. — Это подымает к нему уважение. Но... — И заведующий опять презрительно оглядел меня.
Однако он мог бы оставить свое «но» при себе, я вовсе не намерен был работать здесь, даже если бы это мне оказалось по силам.
Во дворе зазвонил колокол, сзывая к обеду. Пока заведующий грубым голосом громко читал молитву, положив дубинку перед собою на стол, я оглядывал лица ребят. Сплошь круглые, гладко остриженные головы с торчащими, покрытыми коростой ушами; взгляды исподлобья, искоса; грубые лица, мешки под глазами! Я не раз встречал таких бездомных, беспризорных ребят, о которых столь «нежно» печется общество и которые нуждаются в его заботах больше, чем все прочие дети, — однако в заботах иного рода. Вид их не пугал меня; я знал, что, несмотря на свою ожесточенность, они такие же люди, как и мы, — даже, пожалуй, еще более способные на благодарность за человеческое отношение. Я, может быть, сумел бы поладить с ними при других условиях, но здесь тон задавала дубинка директора, — ребята не сводили с нее глаз.
Мальчики не казались заморенными. Еда была неплохая— каша и жареная свинина. Но подавалось все это на ржавых жестяных тарелках, как в тюрьме; жестяные ложки с зазубринами по краям резали губы.
Когда я вернулся в Асков, отказавшись от места, Людвиг Шредер рассердился. Я стал в его глазах совершенно никчемным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15