Я узнавал по голосам — вот зашли побеседовать учителя, вот забежали мимоходом ученицы Высшей народной школы и сразу оживленно, весело защебетали. И я невольно поддавался их настроению, — в этом доме нельзя было не воспрянуть духом.
Невольно вспоминалось, как жили мы с матерью,— даже черствый хлеб от ее улыбки становился мягким, вкусным и сытным. Словом, я поправлялся в домике фру Мольбек от собственных хороших мыслей и чувств, от внимания и ласки хозяек; к лекарствам я не притрагивался, и аппетит у меня по-прежнему был неважный, но силы прибывали, и через несколько недель я уже мог
спускаться с лестницы без посторонней помощи, садиться в кресло покойного Мольбека и работать.
— Ты непременно садись в это кресло, когда пишешь,— говорила мне фру Мольбек.—Тогда, может быть, вдохновение скорее придет к тебе: ведь это кресло настоящего поэта.
Я начал работать над большими рассказами Старый доктор из Оденсе все еще занимал мои мысли, вспоминая его, я написал рассказ «Поединок со смертью». Однако мне трудно было справиться с сюжетом, я то и дело становился в тупик. Старинные поэтические традиции еще были живы в доме наследниц Мольбека, не заражая, впрочем, их самих. Я написал на них сатиру «Музыкальный поросенок». Но и эта работа шла медленно. Лишь через два года удалось мне закончить оба рассказа. Я посвятил фру Мольбек в свою работу, но, по ее мнению, это не было настоящим творческим. «Творить — значит описывать что-нибудь прекрасное и находить для этого прекрасные слова», — говорила она.
Тогда же я начал третий рассказ «Швед-лотерейщик», но и с ним долго не мог сладить. Особенно трудно давался мне язык; психологическая же мотивировка и сюжетная канва были ясны.
Литературным языком я владел сносно, но он ас годился для рассказа о простых людях. Он не давал характерных слов и оборотов для выражения горестей, нужд, маленьких радостей простолюдина. А подыскать в народном языке подходящее слово оказалось, как ни странно, очень трудно, хотя с малых лет я, живя среди простых людей, говорил и думал, как они. И вот ежедневно я стал совершать дальние прогулки в загородные рощицы, шел медленно, шаг за шагом, то и дело присаживаясь, чтобы отдохнуть и записан, кое-какие мысли. Легочные упражнения шли своим чередом; дыхание стало ритмичным. Дома, лежа в постели, я обрабатывал и заново переписывал то, чт набросал за день. Семь раз переписал я весь рассказ, пока не отделался от трафаретных литературных оборотов и не приблизился к будничному просторечию.
Эта работа заняла у меня все лето. Между делом я написал много лирических стихотворений, которые вряд ли представляют интерес для кого-нибудь, кроме меня самого. Навеяны они были светлым, радостным чувством выздоровления, которое придавало всему поэтическую прелесть и подымало дух. Я чувствовал, как во мне растут и созревают творческие силы, как наслаивается материал, наливаясь постепенно живой тяжестью, словно плод в материнской утробе; мне оставалось лишь ждать, пока он окончательно созреет.
Когда «Швед-лотерейщик» был закончен, я прочел этот рассказ фру Мольбек. Мне не терпелось узнать, как она оценит мое первое самостоятельное произведение, и страшно было услышать уничтожающий приговор. Я изобразил мир, в котором жил раньше; удалось ли мне раскрыть его для других?
После того как чтение окончилось, фру Мольбек долго молчала. Я видел, что она глубоко взволнована: человеческие чувства боролись в ней с властью традиций. Наконец она сказала:
— Нет, все-таки это слишком тягостно. Позволь мне отправить рассказ моей сестре. Она разбирается в литературе... и, может быть, сумеет продвинуть его в печать.
Она послала рукопись сестре, которая была замужем за капитаном Брамом, но та вернула рассказ,
сопроводив его негодующим письмом. «У меня от этого произведения сделалась бессонница, — писала капитанша. — Следовало бы запретить писать про бедняков таким образом».
— Ну, она чересчур строга, — заметила фру Мольбек. — Только вот что я скажу тебе, Мартин: таким путем ты не попадешь в литературу. Надо писать что-нибудь в духе наших классиков.
Я воспринял ответ капитанши иначе: цель казалась мне достигнутой. Я ничего не имел против того, чтобы мои рассказы о бедняках лишали обывателей аппетита и сна!
Старый доктор Бойесен из Аскова сомневался, что я окончательно выздоровею, и предсказывал обострение болезни с наступлением осенних холодов. Но ФРУ Мольбек разделяла мои светлые надежды.
— Тебе только надо убраться из этого коварного климата, — уверяла она меня. — У Эструпа была в юности чахотка, и доктора приговорили его к смерти. Но он уехал на юг и дожил до старости.
Добрая фру Мольбек пророчила мне долгую жизнь, и ей в значительной мере обязан я тем, что это пророчество сбылось.
Мечтать о поездке на юг, конечно, не приходилось. Но у фру Мольбек был родственник, который плавал на нефтеналивном судне между Копенгагеном и каким-то городком в Америке. Запах нефти, говорят, очень полезен для слабогрудых, и вот добрая женщина уговорила родственника раз-другой взять меня в рейс. Судовладельцы, однако, не соглашались. Тогда попробовали устроить меня на так называемом грундтвигианском судне «Скьялм Виле», шкипер которого был когда-то учеником Асковской Высшей народной школы. Но и эта попытка не удалась. Выходило, что я должен был остаться на родине, подвергая риску свое здоровье и жизнь. А чувствовал я себя все еще так плохо, что малейшая простуда валила меня с ног.
И вдруг Якоб Аппель (издатель газеты) принес двести крон, которые были ему присланы для меня из Гамбурга датским коммерсантом Понтоппиданом. Последний прочел одно из моих стихотворений в «Известиях Высшей народной школы» и узнал, что я болен и мне необходимо переменить климат. Такая же сумма была ассигнована еще одним лицом, а фру Мольбек взялась подготовить все необходимое к отъезду. С четырьмястами крон в кармане, одетый настоящим щеголем — в теплом сером пальто и сером дорожном костюме,— я выехал на юг по железной дороге. Деньги я зашил в мешочек и спрятал под нижней рубашкой. Такой крупной суммы я сроду не видывал.
К тому же у меня были надежды на заработок. Хольгер Бегтруп посоветовал мне договориться с некоторыми провинциальными газетами и посылать им «Путевые заметки». Он дал мне такую хорошую рекомендацию, что двенадцать провинциальных газет согласились помещать три-четыре моих корреспонденции в месяц и платить по полторы кроны за каждую.
Кроме того, я обратился в весьма посредственную провинциальную газету «Новости недели», имевшую,
однако, огромный по тем временам тираж. «У них-то есть деньги!» — сказал мне Бегтруп. Издатели газеты потребовали корреспонденции, которые поступали бы в полную их собственность, при гонораре в три эре за строку.
С каким волнением сел я в поезд и помчался навстречу неизвестности! Все в пути казалось мне новым и необыкновенным. На станции Вейен в поезд села странная женщина, внушавшая какое-то жуткое чувство,— старая крестьянка, ехавшая в родные края умирать. Я описал ее в рассказе «Поездка Анн-Мари»; то была первая поразившая меня встреча с одним из «пассажиров незанятых мест». Впоследствии я не мог совершить ни одной поездки, не мог даже шагу ступить, чтобы не встретить таких пассажиров.
С чувством напряженного ожидания переехал я германскую границу. И прежде всего с удовлетворением отметил, что земля там, вопреки географической карте, того же цвета, что и в Дании. Еще больше меня обрадовало, что и люди там такие же приветливые и доброжелательные. В Берлине, перейдя со своим брезентовым саквояжем вокзальную площадь, я спросил извозчика, на какую конку мне сесть. Я хотел добраться до гостиницы для странствующих подмастерьев на Матильден-штрассе. Услышав мой вопрос, извозчик, снявший было с лошади торбу с овсом и попону, надел их снова и проводил меня до остановки.
Мне удалось пробраться в университет и даже прослушать лекцию знаменитого Трейчке, одного из первых глашатаев третьей империи. Он говорил о грядущем мировом владычестве Германии, и студенты устроили ему восторженную овацию, подбрасывали в воздух свои шапочки, опрокидывали столы и стулья.
Какой-то студент подошел ко мне и спросил, что мне, собственно, нужно. Он, видимо, принял меня за англичанина, из-за чего я ужасно возгордился. Узнав, что я датчанин, студент, однако, стал очень любезен и предложил быть моим гидом по университету. Он был медик и поэтому провел меня прежде всего в анатомический зал медицинского факультета. В обширной комнате на мраморных столах лежали трупы людей; студенты в белых халатах потрошили мертвых, а служители приносили на спине новые трупы, часто без ноги или руки, а то и без обеих, и — шлеп! — сбрасывали их на столы. В общем, все помещение напоминало мясную лавку. На одном столе лежал труп молодой женщины с запрокинутой головой; распущенные волосы свисали до полу. Пол был мокрый и липкий. «Жертва Шпрее!» — сказал студент, анатомировавший труп, и по локоть запустил голую руку в рассеченную грудь, словно искал там сердце. Потом этой же рукой взял лежавшую около трупа булочку и стал ее ест, Мне сделалось дурно, и меня увели из зала.
У меня было много новых интересных впечатлений. К югу от Мюнхена я впервые увидел горы. Они словно катили па меня свои громады, и от этого захватывало дух. В Инсбруке я остановился — хотелось испытать, каково взбираться на эти горы.
Ночевал я на постоялом дворе, который в старину служил пристанищем любимому герою моего детства— Андреасу Гоферу , когда он приезжал в Инсбрук и призывал народ к борьбе с притеснителями. Быть может, я даже спал на той самой кровати, на которой когда-то спал и он, она была достаточно стара и солидна. При мысли об этом у меня мурашки забегали по коже.
Миновав итальянскую границу, я попал в одно купе с молодым человеком, тоже ехавшим в Рим и как раз в тот же пансионат, который рекомендовали мне в Аскове. Молодой человек оказался сыном хозяйки пансионата. Он знал несколько десятков слов по-немецки и так же гордился этим, как и я знанием такого же количества итальянских слов. И, разумеется, он с таким же упрямством говорил со мной по-немецки, как я с ним по-итальянски; однако мы понимали друг друга! Если я и раньше считал себя счастливцем, то эта встреча только подтвердила мое убеждение. Еще бы! Меня встретили на самой границе и проводили до места. Все, что со мною происходило, было замечательно, великолепно!
В Риме я встретил датских художников Ринга и Бреннекилле и скульптора Боннесена. Доктор Мольтесен, который занимался в Ватиканской библиотеке, позаботился, чтобы я переменил дорогой пансионат на более дешевое жилище, где с меня брали всего одну лиру в день. Съестное я покупал себе сам. У меня по-прежнему не было аппетита. Зато я стал понемножку пить вино. От него становилось светлее на душе и легче дышалось. Выпив полбутылки местного красного вина, я чувствовал, что могу дышать полной грудью.
От вина стал прибывать и аппетит. Вначале я питался почти одним воздухом, — потом, чтобы насытиться, пришлось обедать. Делал я это обыкновенно под вечер. Таким образом, мне не приходилось ложиться спать с курами и можно было побыть в компании земляков,— все мы собирались обычно в одном ресторанчике. Это было хорошо для души, однако не слишком полезно для легких.
Редактор Шмидт в Рэнне рассылал копии моих «Путевых заметок» другим газетам, собирал гонорары и отсылал мне. Первые же заметки так ему понравились, что он по собственной инициативе предложил опубликовать их еще некоторым газетам, и шесть новых газет присоединились к прежним двенадцати. Таким образом, каждая корреспонденция давала мне двадцать семь крон, а я писал в месяц не меньше трех, и это сулило в будущем полное изобилие. Больше ста лир в месяц я не проживал, а эта сумма составляла немногим более шестидесяти датских крон. К сожалению, гонорары за корреспонденции поступали туго; для провинциальной датской газеты полторы кроны за статью считались по тем временам немалой платой. Поэтому я принялся писать «Путевые заметки» и целые новеллы для «Иллюстрированных приложений», что очень подкрепило мой бюджет. За новеллу платили от десяти до двадцати пяти крон. В общем я написал более семидесяти таких рассказов за поездку, длившуюся около двадцати месяцев. Я проехал Италию и Испанию из конца в конец, побывал также на севере Марокко. В 1903 году, почти полностью повторив свой первый маршрут, я написал книгу «Солнечные дни», где собрал воедино впечатления от этих двух поездок.
Несмотря на лихорадку, мучившую меня, когда я писал, я довольно легко справлялся с разнообразными литературными задачами. Окружающее было для меня полно новизны, — и я считал, что такой же интерес оно вызывает и у других; поэтому я закреплял на бумаге все
виденное, пережитое А увидеть мне удалось многое благодаря тому, что путешествовал я пешком, часто не имея денег, чтобы уплатить за ночлег.
Холода погнали меня из Рима, и я направился в Помпею, куда должен был приехать и художник Бреннекилле. Однако через несколько недель и в Помпее стало для меня слишком холодно. Я поехал в Неаполь, а оттуда «зайцем» на пароходе в Палермо, на остров Сицилию. Меня спрятал на своей койке кочегар, взяв за это всего полторы лиры. Среди ночи надо мною вдруг склонилось черное лицо, и в моем полусонном мозгу молнией промелькнули все страшные рассказы о разбойниках и грабителях. Но это оказался кочегар, он пришел спросить, как я себя чувствую.
— Спасибо, хорошо! Только я чертовски проголодался. Мои последние деньги ушли на уплату за этот морской переезд.
— Не могу же я за полторы лиры дать тебе еще и ужин, — сказал кочегар и ушел, безбожно ругаясь. Но вскоре он вернулся с отбивной котлетой из козлятины, жареной картошкой и полбутылкой вина. Это было угощение от кока.
В Палермо меня ждал почтовый перевод на небольшую сумму. Каждый переезд на новое место был связан с напряженным ожиданием — есть ли там уже перевод на мое имя? Письма я получал совсем редко. Единственными моими корреспондентами были фру Мольбек и Матильда.
Из Палермо я добрался, большей частью пешком, до Джирдженти, а оттуда до Сиракуз. Время от времени мне удавалось пристроиться к каравану и проехать часть дороги верхом на осле. По слухам, Сицилия в то время кишмя кишела разбойниками, которые терроризовали горожан, особенно зажиточных; на загородных дорогах они грабили проезжающих. На горных тропах мне несколько раз довелось повстречать молодцов, с виду способных на что угодно. Вынырнув неожиданно, они обнюхивали меня со всех сторон, но так как трудно было предположить, что я везу золото или бриллианты, меня отпускали. А вот на художника — француза, которого я встретил в одной деревушке, однажды, когда он сидел за мольбертом, напали разбойники и с досады, что не нашли у него ничего ценного, раздели его донага и забрали всю одежду, — назад в деревеньку ему пришлось бежать голым. Спасибо, что хоть картину оставили!
В конце концов разбойники все-таки напали и на меня — это случилось в ущелье между Джирдженти и развалинами храмов, — но я отделался страхом да парой шишек. Впрочем, негодяи вырвали клок из моего прекрасного пальто.
С пустым кошельком добрался я до Сиракуз, истратив по дороге весь свой маленький денежный запас. У меня осталась последняя лира на порцию макарон, и я завернул в харчевню. Против нее находился источник Аретуза; впереди — главная гавань, где происходили исторические морские битвы, решавшие судьбы Афин и великой Греции. Что-то странно волнующее было в мысли, что я сижу и ем макароны, купленные на последнюю лиру, в этом захиревшем провинциальном городишке, который две с половиной тысячи лет назад имел свыше полумиллиона жителей и считался центром мирового значения. Климат здесь оказался восхитительный, воздух — ласково-мягкий, — нигде еще мне не дышалось так легко. Вот бы остаться тут пожить, только бы...
В эту минуту подошел хозяин харчевни, он же и повар, поджаривавший какое-то кушанье, которое пахло необычайно вкусно. Он положил передо мной тетрадочку и сказал:
— Если синьору угодно жить и кушать у меня, то наверху есть комната, а в эту тетрадочку мы будем записывать все расходы, и за полный месяц вы получите десять процентов скидки.
Только южанин мог додуматься до такого! Скидка живущим в кредит! Я, конечно, сразу согласился, удивившись, бог весть в который уже раз, тому, как легко жить бедняку в этих краях.
Чудесно и беззаботно провел я целый месяц благодаря гениальной выдумке хозяина харчевни — давать своим клиентам премию за согласие жить у него в долг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15