На сон я смотрел как на самоограбление и старался уделять ему возможно меньше времени. Теперь я наверстываю упущенное. Лучшего занятия, чем садоводство, я не знал и не знаю: эта работа удовлетворяет какую-то глубоко заложенную во мне потребность, не имевшую возможности развиться полностью. Я не представляю себе лучшей, высшей формы физического труда, чем вонзать заступ или кирку в невозделанную землю, взрывать каменистую почву, выкорчевывать терновник, превращать пустошь в плодородный участок — в обширный фруктовый сад с деревьями и кустами редких пород... Но для меня этот труд всегда оставался заветной мечтой,— я вынужден был добывать хлеб насущный от случая к случаю, и на другое у меня не хватало ни досуга, ни сил,— во всяком случае до того возраста, когда уже поздно было начинать. Мне приходилось каждый раз довольствоваться лишь разбивкой маленького сада на голой земле и превращением заброшенного домишки в уютный семейный очаг.
Но и до сих пор я радуюсь каждому случаю отложить перо и взяться за лопату. И нет для меня ничего прекраснее зрелища образцового крестьянского хозяйства, созданного на месте голых скал да степного вереска. Такое хозяйство представляется мне символом процветания земного шара, преображенного трудом миллионов усердных рабочих рук.
Бьёрнстерне Бьёрнсон где-то говорит, что писателем может стать человек, который замечает и осмысливает все то, мимо чего равнодушно проходят другие. Писатель — внутреннее око человечества, замечающее любую мелочь. Благодаря ему люди познают жизнь цветов, птиц, бедняков, обездоленных, детей. Но хорошо, если писатель также видит и все великое; если он отличается дальнозоркостью и тем вечным беспокойством, которое вынуждает его пересматривать свои позиции, а он в свою очередь заставляет других людей следовать по его пути, задумываться над жизнью и над тем, как все в мире устроено. Быть писателем — это значит понимать, что, в сущности, ты ничего не знаешь, но стремишься узнать все!
Никто не отрицал, что я обладаю необходимой писателю свежестью восприятия; зато считали, что у меня нет способности к самоанализу. Да, я действительно не способен копаться в себе. Вглядываться в то, что творится вокруг, во всем, что творится вокруг, разбираться в этом, принимать участие во всем, что происходит между небом и землей, мне нравилось куда больше, чем углубляться в себя и раздумывать о том, что во мне происходит. Неужели я, обладая такими чуткими нервами, мог бы заниматься исключительно созерцанием своего собственного «я»!
В том мире, к которому я принадлежал по происхождению, воспитанию и складу ума, не слишком много внимания уделяли собственной персоне; тому, кто вздумал бы этим заниматься, не поздоровилось бы: жизнь в этом мире складывалась из мучительных лишений, горькой нужды и всяческих превратностей. Горести и заботы почти не оставляли в сердце места для сентиментальной жалости к себе и другим. И все же в то время, когда мы сами сидели на одном хлебе, я часто слышал, как мать жалела соседей-бедняков, у которых и того не было. Как мало нужно пролетарию, чтобы не чувствовать себя совсем несчастным! Заболят, бывало, у тебя зубы,— тебе говорят, что зубная боль укрепляет волю, если не распускать себя, не хныкать, а покрепче стиснуть зубы и терпеть. Или если заноет спина от непосильной работы, мать утешает: «Спина? Нашел о чем говорить! Ты благодари бога, мальчик,— ведь у тебя и слины-то нет, один костяк с ямой посредине». Такие слова не просто утешали, они ободряли и помогали бороться с невзгодами. Когда там было особенно заниматься собой и собственными недугами!
Однако зачатки первоклассного «созерцателя собственного пупа» во мне все же были. Когда мы с Якобом Хансеном порой возвращались часа в два-три ночи из Студенческого общества после горячих дискуссий, так часто происходивших на рубеже века, я мог в потемках безошибочно узнать и перечислить по запаху все лавки, мимо которых мы шли. Смолоду, в течение многих лет, для меня было настоящей мукой «обживать» новое помещение. Мне не давали спать бившие в нос запахи, оставшиеся от многочисленных предшественников. Требовалась продолжительная тренировка, большие усилия над собой, чтобы наконец привыкнуть. Немало стараний приложил я, чтобы стать таким же, как другие люди! Однако нельзя сказать, чтобы от этого я проиграл,— наоборот, как личность я выиграл.
Писатели, вышедшие из народа, в то время были не в почете. Я убедился в этом еще до выхода в свет моей первой книги «Тени». Герман Банг возвестил тогда в «Вечерней газете»: «Теперь на Парнасе начнется пляс в деревянных башмаках». Да! Животное, цветок, плод считаются прекрасными, если в них есть лучшие, типичные признаки, свойственные данному роду или виду. А вот произведения искусства и литературы ценятся больше всего за их исключительность, оригинальность. Писателю выгоднее избегать типичного; напротив, надо стараться показать читателю что-нибудь особенное, необычное, вроде теленка о двух головах!
Когда я вступал в литературу, такими темами, как будничная жизнь, быт и психология простых людей, решительно пренебрегали. Писатель должен был выводить оригинальные персонажи, показывать необычные ситуации. И писатели метались в поисках сюжетов, как можно более рискованных. Так продолжалось, пока наконец кому-то не пришло в голову, что жизнь сама дает сюжеты в изобилии, что пора перестать гоняться за редкими и, в сущности, никому не нужными исключениями, которые скоро забудутся, пора перестать игнорировать будничную жизнь. Все, что в ней происходит, может служить материалом для писателя, — нужно только поддерживать живую связь с этой жизнью.
В наше время темы и сюжеты из будничной жизни поднялись в цене и у критики и в наиболее образованных кругах. Простые люди теперь приобщаются к чтению, литература стремится стать ближе к жизни. И хотя жизнь беспощадна—все-таки она прекрасна
Действительность требует от писателя огромной трудовой дисциплины и большой фантазии. В * жизни нет места безалаберному метанию из стороны в сторону; дело не в том, чтобы открыть всем свои мысли, словно на показ. Из целого вороха задач, которые ставятся жизнью, нельзя выуживать первый попавшийся литературный сюжет. Жизнь знает лишь одно верное решение, и если писатель находит его, то оно вызывает живой отклик в широчайших слоях народа. Десятки тысяч людей оценят, тогда автора, и сердца их преисполнятся признательностью и любовью. Известно, что чем глубже проникает писатель в толщу действительности, тем крепче становится его связь с читателями и тем горячее их благодарность к нему.
Как это хорошо, что человек — не изолированная единица! Бывает, приступишь к работе нехотя, почти силой заставляешь себя взяться за перо, и все-таки работа тебе удается. Кто же или что тебя неволит? Что дает толчок в работе, помогает побеждать трудности, от преодоления которых зависит все? Может быть, тут орудуют какие-то мистические силы или помогает великая общность, которая двигает тобой и поощряет к работе, словно карликов в сказке. Случается, что ты безнадежно запутаешься, и вдруг ночью приснится как раз такое решение, к которому не привела бы и самая напряженная работа ума. И после этого все опять идет гладко! Говорят, что во сне действует наше подсознание. Но что это, в сущности, за сила такая? Отражение, воспоминание уже пережитого тобой, или твоими предками, или современниками? А бывает и так, что, читая что-нибудь из написанного в молодости, удивляешься, как тебе удалось это написать, не прожив предварительно долгую жизнь. Но творить во многих случаях означает — работать на будущее. Работа писателя зависит от многого.
И вот ты создал произведение, которое могли бы написать и другие,— если бы только догадались, как они утверждают! И вместе с тем оказывается, что это лучшее твое произведение. Да, многие вместе с тобой водят твоим пером. И, очевидно, каждое наиболее удачное произведение является плодом совместной работы.
Будь писатель только отдельной единицей, случайным явлением, неожиданно упавшим с неба прямо на головы людей, — никому не было бы дела до его творчества. Но если он чего-нибудь да стоит, то это благодаря тому, что он является представителем массы; и чем большую ценность он собой представляет, тем большее число людей признает его. Устами крупного мирового писателя говорит все человечество.
Впрочем, мелкие алмазы имеют тот же состав, что и крупные, и создаются тою же силою огромного движения, вызывающего уплотнение вещества. Предельное уплотнение материала — вот что играет решающую роль при создании литературного произведения. Но как добиться этого?
Некий копенгагенский коммерсант, которому понравилось одно мое произведение, написал мне восхищенное письмо. Но когда я ответил ему, он был поражен: мой почерк разочаровал коммерсанта, — любой из его младших конторщиков писал красивее.
Немногим дальше ушли в своих суждениях люди, придающие слишком большое значение эрудиции писателя. Многих интеллигентов привлекали мои книги, но моя малая начитанность разочаровывала их. А ведь, в сущности говоря, если хочешь жить полной жизнью, не остается времени глотать всякие суррогаты.
Одна дама сказала мне недавно: «Благодарю, я вообще не ем жареного гуся. И без того при малейшем раздражении у меня появляется гусиная кожа!» Писатель, чересчур начитанный, или художник, вечно бегающий по выставкам, пожалуй, не больше этой дамы разбирается в законах обмена веществ.
Разумеется, я читал. Подпаском я глотал всевозможные истории о разбойниках, и «Рокамболя», и «Парижские тайны»; кроме того, я хорошо знал библию и помнил наизусть почти весь псалтырь. Живя в учениках у сапожника, я запоем читал книги об индейцах. Но к подлинной литературе я подошел, лишь когда сам стал писать и критики начали ставить мне в пример образцовые произведения, и прежде всего Золя. Тогда я познакомился с некоторыми настоящими книгами. Но я никогда не читал лишь ради того, чтобы следить за литературой. В будни я был слишком перегружен работой, а в праздничные дни общение с другими людьми, и прежде всего с моими близкими — с женой и детьми, — было мне дороже самой лучшей книги.
Не из книжных червей и не из «примерных учеников» вырабатываются «писатели будней»; они выходя г скорее из тех учащихся, которые плохо слушают учителя, потому что голова у них полна разных будничных забот, а карманы набиты всякой всячиной, подобранной на свалках и проезжей дороге, — хламом, за которым не нагнулось бы ни одно «разумное существо». Мне кажется, лучше всего изобразил писателя Ханс Кристиан Андерсен в своей сказке «Дурень Ханс». У Ханса была способность, присущая всем простодушным людям, — восторгаться чудесными находками, которые другие люди считали просто хламом: расколотым деревянным башмаком, дохлой вороной, — и эта способность принесла Хансу победу. Но, разумеется, его союзником была сама жизнь в образе принцессы. Имей он дело лишь с тупицами писарями, он бы недалеко ушел.
В детстве я знавал одного старого крестьянина, который всему на свете дивился — и булыжнику на мостовой, и мухе, и былинке. «Как это замечательно!» — то и дело восклицал он. В работе он успевал мало, так как на каждом шагу останавливался и всему удивлялся. Люди потешались над ним: «Йеппе Хольм опять удивляется!» — говорили они, подталкивая друг друга локтями. Однако его уважали: он считался «знахарем», видел такие вещи, которые другим людям не дано было видеть. Он видел их в любой будничной обстановке, где они лежали под носом у всех. В душе он был писателем и до конца своей жизни не переставал искать ответа на свои вопросы. «Что у этого божьего человека на уме?» — спросил он, указывая на пастора, который пришел напутствовать его перед смертью.
Правда, он не писал книг. Но это ремесло не такое уж интересное. Как прекрасно творить, мыслить художественными образами, — но какое подчас мучение облекать их в плоть и кровь! Хотя иногда это все же доставляет большое удовольствие, — если знаешь, что все хорошо кончается. Но много ли радостей и счастливых исходов бывает в том мире, который мне приходилось изображать? Особенно редки эти радости теперь, когда все делается для того, чтобы отбросить бедняков назад, к мрачной эпохе средневековья.
«Так перемени тему! — говорят мне многие. — Ведь существуют и другие вещи, о которых можно писать».
Что же, однако, как не вера в жизнь — реквизиты «Дурня Ханса», — движет сегодня человечество вперед, к победе и строительству нового мира? Еще древние верили, что господь бог создал человека из праха. И не может быть движения вперед, пока он не стряхнет с себя этот прах. Путь создания истинно нового, свободного человечества и сегодня ведет снизу вверх.
Описывая свою жизнь, я пытался нарисовать путь сына пролетария, превращение его в такого представителя человеческого общества, у которого есть что сказать людям, особенно людям своего класса, — и он обращается к ним через свои литературные произведения. Я считаю это наилучшей формой общения с народом. И достиг я этого не в силу каких-то особых способностей, но в силу всего пережитого — нужды, борьбы, разочарований и радостей, которые я разделял с тружениками. Болезнь внесла свою лепту, как и те люди, которые пленили меня своей честностью, — например, крестьянин Ханс Даль. Помогли, — когда мне приходилось особенно туго, — и другие, считавшие, что я «родился в сорочке».
Люди могут оказать на человека сильное влияние, от которого ему уже не избавиться. И, видимо, лучше всего запоминается душевная теплота.. После смерти матери наиболее благодарную память оставила во мне фру Мольбек, женщина редкой доброты. Сам я в качестве писателя доставил ей лишь одни огорчения. Когда она после выхода в свет моих первых книг отвернулась от меня, я по-настоящему понял, во что обходится человеку решимость идти собственной дорогой.
Мне кажется, что я шел, — хотя порой и сбиваясь с пути, — к служению самому высокому идеалу на земле — мирному, честно трудящемуся человечеству. В том, что я взял правильный курс, убеждают меня многие трогательные высказывания различных людей. Одно из таких высказываний я позволю себе привести в заключение, как доказательство того, какую огромную ответственность несет писатель именно в наше время, когда во многом покончено с пережитками и традициями прошлого. Люди старого времени в важных случаях жизни опирались на традиции: так-то и так-то следует поступать в случае серьезной болезни, перед смертью, при супружеских неладах и т. п., — потому что так поступали отцы, деды и прадеды. Традиции очень укрепляли позицию отдельного человека,— благодаря им он чувствовал себя прочным звеном в общей цепи. В наше время человек лишен такой поддержки отживших традиций, ему не на кого положиться, кроме как на самого себя. Зато он нередко ищет примеры и поддержку в любимых литературных героях, поставленных автором в положение, сходное с его личным. Каждый из нас, вероятно, знает это по себе.
Спустя несколько лет после Первой мировой войны, когда я еще жил в южной Германии, я получил из Мюнхена письмо от одного крупного чиновника. Он сообщал, что препровождает при сем, согласно завещанию его покойной супруги, ее «последнее волеизъявление». Написанное дрожащей рукой, оно гласило:
«Господин Андерсен Нексе! Мне пятьдесят пять лет, всю свою жизнь я провела в довольстве, и до тех пор, пока не попалась мне в руки ваша книга «Дитя человеческое», не имела понятия о том, что такое бедность и нищета. Еще несколько лет назад мне советовали лечь на операцию, но у меня все не хватало духу. Теперь же я подумала: «Если Дитте могла перенести столько, то и ты можешь выдержать боль». Я согласилась, и пока меня готовили к операции, я, лежа в постели, черпала силы и бодрость в общении с Дитте. Но когда мне сделали операцию, врачи объявили, что болезнь слишком запущена и я не выживу. Тяжело было услышать это. Но я утешаю себя мыслью о Дитте. «Если она могла умереть в двадцать с чем-то лет, даже не испытав хорошей жизни, то ты и подавно можешь умереть, прожив столько лет в полном довольстве», — говорю я себе самой. И вот лежу теперь и перечитываю «Дитя человеческое» в ожидании смерти. Держась за руку Дитте, я ухожу...»
Эта женщина тоже принадлежит до некоторой степени к категории «пассажиров незанятых мест».
Писатель, больше чем кто-либо, несет огромную, если не сказать величайшую, ответственность перед человечеством.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15