— Только лежи спокойно... Вот так, как две ложечки в коробочке.
Возвратясь из Гуслявы, Андрюс пошел прямо в редакцию и добрых полдня, не отвечая на телефонные звонки, усердно правил материалы, подготовленные внештатниками. Отдав наконец все на машинку, встретил в коридоре редактора, сдержанно поздоровался с ним, но тот отвел его в сторону и спросил напрямик:
— Слушай, что ты думаешь о Дайнюсе? — Произнес он это скороговоркой, как бы между прочим.
— Он — настоящий журналист,— неприязненно отчеканил Андрюс.
— Ненастоящих не держим. Я говорю о его приключении в милиции.
— Приключении? — возмутился Андрюс.— Дайнюс был абсолютно трезв, заступился за товарища, которого били.
— Детские выдумки,— презрительно скривил губы редактор.— Никто там никого не бил, это точно установлено. Пришла бумага, и мы не имеем права не отреагировать. Придется проститься с ним.
— Разумеется,— с издевкой вздохнул Андрюс,— милиция всегда святее папы римского. Чего тут особенно голову ломать? Рядовой писака, таких у нас пруд пруди, стоит ли из-за него копья ломать? К тому же, глядишь, местечко для способной и морально устойчивой молодежи освободится.
— Очевидно, Дайнюс и на тебя влияет,— предупреждающе поднял палец редактор и не спеша заковылял в сторону своего кабинета.
Постояв в пустом коридоре, Андрюс двинулся в спортивный отдел. Дайнюс, закусив дымящую сигарету, разговаривал по телефону, он бросил на Андрюса равнодушный взгляд и продолжал нести какую-то чушь по поводу покупки летней обуви.
Андрюс бесцеремонно нажал на рычаг телефона и проворчал:
— Чего ж не заходишь ко мне, осел? Шеф только что сказал, что на тебя пришла бумага!
— Нет у мен, понимаешь, летней обувки, а кто знает, куда придется путь держать... А с шефом я говорил, еще утром. Велел писать заявление по собственному желанию. Правда, пару недель могу еще по
работать.— В голосе Дайнюса прозвучала полная безысходность.
— И ты написал?
— После обеда снесу. Хорошо хоть, что лето начинается, а то зимой не знал бы, куда податься...
— Не болтай глупостей, Дайнюс! Сразу после обеда найди меня, и никаких заявлений! Я пошел звонить Алексасу.
— Пошел бы ты лучше к черту,— подавленно промямлил Дайнюс.— Терпеть не могу этакого чванливого превосходства, дворянского гонора.
— Я тоже,— сглотнув горечь, отозвался Андрюс.— Потому и не хочется звонить этому типу, который сызмала считал себя сверхчеловеком.
— Прости, старик, нервы...— устыдился Дайнюс.— Заскочу в конце дня.
— А теперь сгинь отсюда, и главное — не попадайся шефу на глаза. И никакого пива, договорились?
— Не пиво у меня теперь на уме.
Андрюс вернулся к себе, отыскал в телефонном справочнике служебный номер Алексаса и долго сжимал в руке такую тяжелую на этот раз трубку, не решаясь набрать нужные цифры.
Парадокс: я вынужден обращаться к Алексасу, чтобы остановить несправедливость, грозящую Дайнюсу. Несправедливости может воспрепятствовать фразер и карьерист, человек, которого я не уважаю и избегаю. Нравственно ли это? Безусловно нет, но если мне удастся противостоять злу, обрушившемуся на безвинного человека, потешив при этом чье-то чиновное честолюбие, так, может, не следует казниться и отчаиваться, подобно девице, утратившей невинность... Все это, конечно, дешевая софистика, сражаться со злом надо прежде всего в себе, однако что делать, ежели сам ты так мало значишь в мире? А может, и не так уж мало, коль скоро Алексас сделает то, о чем я попрошу, сделает потому, что верит в мою порядочность и ему небезразлично мое мнение о нем.
На том конце провода отозвалась секретарша, Андрюс попросил соединить его с Алексасом, назвав свою фамилию и редакцию, где работает.
— По какому вопросу? — осведомился женский голос.
— По личному.
— Минуточку.
После довольно долгой паузы в трубке послышался бархатный баритон Алексаса:
— Слушаю. Это ты, старый строптивец? Что же так долго не звонил?
— Не решался беспокоить без особой нужды, Алексас.
— Да, да, ты только о деле. Так какое же у тебя на этот раз дело?
— Прошу принять меня.
— Даже так?.. Что, небось заварил какую-нибудь кашу? Говори прямо по телефону, у самого на душе полегчает, к чему нам эти формальности. Принять...
— Не бойся, Алексас, лично для меня ничего делать не придется. Есть срочный разговор, потому и звоню.
— Ладно.— Из голоса Алексаса исчезла покровительственно-шутливая нотка.— Заказываю пропуск на двенадцать пятнадцать. Успеешь?
— Конечно. Мы же так недалеко друг от друга.
Положив трубку, Андрюс несколько раз мысленно
повторил свои последние слова. Недалеко друг от друга? Действительно — всего несколько сот метров по главной улице, однако в этих словах таился второй, неожиданно выплывший и неприятный смысл. И в самом деле, теперь уже недалеко. Только ты чуточку меньше врал.
В бюро пропусков Андрюсу выдали листок с его фамилией, назначенным часом и номером кабинета. Дежурный милиционер мельком глянул на редакционное удостоверение Андрюса, но долго и осуждающе смотрел на его расстегнутый ворот. «Не любят они нашего брата»,— вспомнились слова Дайнюса.
— Заместитель заведующего ждет вас,— словно с сожалением, протянул страж порядка.
Войдя в кабинет и окинув хозяина придирчивым взглядом, Андрюс с удивлением увидел отнюдь не стройного, златокудрого Диониса — перед ним был располневший, солидный мужчина с поредевшими русыми волосами.
— Что, здорово изменился? — неестественно хохотнул Алексас и, усадив посетителя в кожаное кресло, расстегнул пиджак.— Толстый человек — добрый человек! А точнее говоря — такова семейная жизнь!
— Об изменениях твоей внешности судить женщинам,— поморщился Андрюс.— Мне пришла в голову совсем другая мысль.
— Какая же?
— Знал, что иду к тебе, но почему-то все время казалось, что встречу в этом кабинете Великого Аскета. Где он теперь? Чем занимается?
— Погорел наш Аскет.
— Не может быть! Ведь прирожденный деятель!
Алексас легонько щелкнул себя по шее.
— Вот так.— И укоризненно покачал головой: — Спился человек. Не сердись, но этого скорее можно было ждать от тебя, чем от него.
Не любит оставаться в долгу, подумал Андрюс, вдвойне вернул мне и за кабинет, и за Аскета, но если продолжать эту игру, то можно все дело испортить... И все-таки не сдержался:
— Я тоже кое-чего ожидал. Например, что ты Ценишься на Кристине.
Алексас задумчиво покрутил на пальце обручальное кольцо.
— Буду откровенен, Андрюс. Не тот уровень, не тот полет... А ты что, встречаешься с ней?
— Нет,— решительно отрезал Андрюс.— Но вот с Дайнюсом, помнишь, с нашего курса, каждый божий день вижусь в редакции.
— А-а,— снисходительно усмехнулся Алексас.— С этим кривоногим недотепой?
— Он классный спортивный журналист.
— И пусть себе. Там ему и место. Твои статьи — другое дело.
— Даййюс может лишиться своего места. Только за то, что вступился за товарища, которого избивали в милиции.
Алексас театрально поднял глаза к потолку и простонал, будто у него заныл зуб:
— Можешь не продолжать, Андрюс. Верю, что он невиновен и так далее... Но какого черта суете вы свой нос куда надо и куда не надо! Прямо как жуки-навозники!..
— Но ведь били его товарища! — Андрюс нервно выскреб из пачки сигарету и закурил, не испросив разрешения.
— Не шуми.— Алексас пододвинул Андрюсу массивную хрустальную пепельницу.— Не на базаре... Эх,
дай-ка и я подымлю, хотя для жены я некурящий... Не будем горячиться, никто не выгонит твоего Дайнюса с волчьим билетом. Это я тебе твердо обещаю. А выговор ему не повредит. Что же касается друзей, то к их выбору следует относиться внимательнее. Повторяю — внимательнее! Только не спеши спорить. Есть приятели или просто знакомцы, есть сослуживцы или, скажем, собутыльники, только почему мы так спешим зачислять каждого в друзья?1 Даже в узком кругу идейных единомышленников встречаются не вполне зрелые люди, а то и тайные пьяницы, вроде нашего Аскета... Прости, Андрюс, но я против такой бараньей солидарности с кем угодно!
— Дайнюс — наш однокурсник.
— И что с того? — злобно сверкнули глаза Алексаса.— Мало, что ли, было на курсе тупиц? Элементарных лентяев и повес? Так что пусть каждый получает по своему уму, заслугам и вложенному труду.
— Куда вложенному? — Андрюс инстинктивно почувствовал, что необходимо хоть на мгновение остановить эту обрушившуюся на него лавину слов, парализующую разум и даже волю.
— В достижение намеченной цели.
— Точнее — карьеры?
— Есть научная карьера. Есть военная карьера... Карьера дипломата, политика... Мы зря с неприязнью относимся к этому слову, Андрюс.
— Но ведь существует и обыкновенная человечность, которой многие гнушаются.
— Я, как видишь, не гнушаюсь. К сожалению, эта обыкновенная человечность не может заменить ни промышленности, ни экономики, ни обороны страны.
— Разумеется. Но она является основой этики и социальной справедливости.
— Каждому свое,— усмехнулся Алексас и широким жестом протянул на прощанье руку.— Славно поговорили. К сожалению, пора обедать. А насчет нашего Дайнюса можешь не беспокоиться.
Он считает, что преподал мне хороший урок, как настоящий представитель власти. Ну и на здоровье. Но тут снова вспомнилось: недалеко друг от друга...
— Обедать?— удивился Андрюс.— Успеешь, пиджак вон уже не застегивается. Я еще не все сказал. И не известно, когда снова встретимся.
— Какие у тебя еще проблемы? — не скрывая своего неудовольствия, спросил Алексас.
— Откровенно говоря, не верю я, что ты ради народа и национальной культуры стараешься. Ты элементарно примазался к тому элитарному слою, который создал для себя особую жизнь, а народ считает толпой, плебеями, лишь создающими дополнительные хлопоты. Я бы тоже мог оказаться на этой дорожке; к счастью, не хватило цинизма.
— Но, как видно, ты уже здорово этого цинизма поднабрался.— Алексас заговорил словно с трибуны, рубя слова.— В свое время ты дезертировал из той ответственной сферы, которая была тебе доверена в факультетском бюро. Но, несмотря на это, работаешь в советской печати. Не стану спорить, пишешь ты интересно и остро. Но учти — остро лишь в той мере, какой требует текущий момент. И лишь то, что нас устраивает.
— В другое, значит, время ты бы мне и этого не разрешил? Приказал бы писать лишь пламенные лозунги?
— Ты что, Андрюс, ослеп? Не чувствуешь гигантских перемен в нашей действительности? — Алексас оперся о стол, в глазах — этакое восторженное благоговение.
— Я часто мотаюсь по глубинке, вижу, как мучаются люди. И портятся. И портят их такие, как ты, развращают своим барством, которого даже не стесняются. Не осталось у людей ничего святого, одно желание: выбиться, любой ценой выбиться в такие же баре. Знаю, ты называешь это ростом общественного благосостояния. И от меня требуешь, чтобы я так же именовал сие свинство... Ты же из кожи вон лезешь, пытаясь примирить реальность с добрыми намерениями или лозунгами. Вдохновенно фальсифицируешь красоту, искусство... Мне чертовски хочется уразуметь: что заставляет тебя лгать? Страх, что не оставят в номенклатуре по гроб жизни?
— Я лишь одного боюсь, Андрюс. Боюсь, что ты долго в журналистике не продержишься. В нашей, советской...
— Если драться, то давай драться по-честному, Алексас. Мне передавали, что ты хвастал, будто я прошел твою школу принципиальности.
Алексас покраснел, но с добродушной улыбкой подо
шел к Андрюсу и, вздохнув, положил ему руку на плечо:
— Чего ты хочешь, безумец? Драться? С кем и за что? Быть жертвой или героем?
— Правду хочу писать, пусть горькую, но правду.
— А что, есть и такая? — саркастически усмехнулся Алексас.
— Есть.
— Что ж, желаю успеха.— Алексас озабоченно глянул на часы.— Но запомни одно: очернять действительность категорически не позволим.
Они вместе вышли из кабинета, который Алексас аккуратно запер, спустились по лестнице в вестибюль, широко, словно перед кинокамерой, улыбаясь, крепко пожали друг руки.
— Неисправим! — слегка притянув Андрюса к себе, шепнул Алексас.
— Ты тоже.
На улице было душно, чиновный люд плотными группками тянулся обедать, но есть Андрюсу не хотелось, он тревожно задумался о грядущем лете, об отпускной скуке, повторяющейся из года в год. И вдруг улыбнулся — не будет никакой скуки! «Не говори никому «да»,— робко попросил он Кристину, прощаясь ранним утром.— Мы должны быть вместе».— «А если ты снова исчезнешь на два года?» — засмеялась Кристина и крепко поцеловала его в губы. «Не шути, Кристина. Это лето будет нашим».
Медленно шагая по улице, Андрюс уже не ощущал той смертельной усталости, когда, кажется, человек может заснуть на ходу. Все возрастающее нервное напряжение гнало его вперед, как заводную куклу. Давило виски от разговора с Алексасом, да еще бессонная ночь с Кристиной... Они желали друг друга, но сдерживали себя, прикидываясь спящими и вздрагивая от каждого нечаянного прикосновения.
В редакции пусто. Все обедают или пьют кофе. Андрюс уселся за корректуру. «С большим подъемом...»— пусть себе, подумал безучастно, не станем снижать подъема. «Комсомольская организация завода внесла весомый вклад...» — и пусть вносит, когда-нибудь просто работать придется. Подивился своему равнодушию к невыносимым штампам, словно был в редакции случайным гостем. Вычитал гранки, под
писал, снес в кабинет к главному, аккуратненько пристроил посередине стола — на неделю небось теперь хватит... В спортивном отделе тоже никого. А нужно дождаться Дайнюса, поэтому, вернувшись к себе, он уложил на письменный стол свернутую куртку, уткнулся в нее лбом, намереваясь вздремнуть,— ему было плевать, кто и что может заподозрить, заглянув невзначай.
...Ты мой прозрачный родник, Кристина, думай обо мне, все время думай, и я буду тверд...
Разбудил телефонный звонок. Андрюс даже обрадовался — наверно, Дайнюс, не придется торчать здесь до конца рабочего дня, можно будет смыться и нормально выспаться.
— Наконец-то догадался,— заспанно буркнул он, снимая трубку.
— Я с самого утра звоню,— послышался голос Римы.
— А-а... это ты... Гости уже разошлись? А твой сенбернар тоже был? — Андрюс заговорил язвительно, огорченный тем, что это не Дайнюс. Сенбернаром он называл Риминого сослуживца, могучего приземистого мужчину с пышными бакенбардами, который обычно за целый вечер не произносил ни слова, однако не спускал с Римы печальных, по-собачьи преданных глаз.
— Вчера вечером принесли телеграмму... А ты пропал.
— И кто же меня поздравляет? — хрипло рассмеялся Андрюс.
— Телеграмма от отца...
— Невероятно. Неужели собирается навестить?
— Наоборот. Просит срочно приехать. У тебя есть деньги?
— Немножко есть. Рублей пятнадцать.
— Мало. Может не хватить.
— Кончай волынку! Ради бога, что в телеграмме? Прочти.
— Не могу... Все равно придешь за сберкнижкой и прочитаешь.
— Рима! Я прошу, требую — прочти текст телеграммы!
— Подожди, успокоюсь малость... Текст такой: срочно приезжай, мать при смерти, отец. Поспеши, Андрюс, я полдня не могла тебя найти!..
Когда же я высплюсь, удивляясь своей апатии, подумал Андрюс, положив трубку. Так и с ума сойти недолго. Начало четвертого. Пока переоденусь, сниму деньги с книжки... Отец, скорее всего, преувеличивает, он вообще склонен драматизировать события... Весна для сердечников опасна, а мать на сердце никогда не жаловалась... Какая-нибудь авария в аптеке? Это уж совсем ерунда. А может, попытка самоубийства после очередного скандала с отцом? Или от разочарования в жизни? Полный абсурд, так опозорить семью мать себе никогда бы не позволила.
Задел глазами скомканную куртку, валяющуюся на столе, и вдруг перепугался. Так, на этот раз все так! Бешено забилось сердце, и непонятная сила снова швырнула его в кресло. Подняв глаза, он увидел стоящего перед ним Дайнюса, пошевелил губами:
— Поймай такси... расскажу потом...
Вечером Андрюса с отцом в больницу уже не пустили, поздно. Больная уснула. Дежурная сестра велела прийти с самого утра.
Когда они сидели в накуренной до синевы кухне, отец уже который раз подряд, словно стараясь выгрести из памяти упущенные, однако чрезвычайно важные детали, снова и снова рассказывал, как все было.
—...до сих пор не могу поверить,— говорил он глухим, прокуренным голосом, худые пальцы мяли изборожденные синими прожилками щеки.— В воскресенье, около четырех дня, началось... Возвращаемся вдвоем с базара, за овощами ходили, Регина вдруг закашлялась. Покашливала-то она и раньше, но тут будто подавилась чем. Отняла от губ носовой платок, вижу — в розовых пятнах, как от губной помады... «Чего уставился?» — спрашивает, да так сердито, знаешь, как привыкла со мной говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11