Пойди и объясни: сначала познайте каждый самого себя. Если послушаются, ты увидишь, как багровеют они от тщетных усилий, как сбиваются в кучу и все равно рвут друг друга зубами. А потом являются мудрецы, облаченные в белые ризы, и причитают, воздев руки, чтобы на них садились голуби: люди, очнитесь, довольствуйтесь, как повседневным биением сердца, взлетами и падениями собственной души. Аминь.
Пылает огненными буквами слово «фикция», пусть выжигает самое себя, много ли значит капля, сорвавшаяся в колодец утрат, не последняя же, разверзаются, как разводный мост, надежные своды выдуманного тобой мира, теперь тебя легко ранить, думает Андрюс. И пусть. Это хорошо.
Дом с застекленной верандой и плоским камнем, вросшим в землю возле калитки, Андрюс нашел легко, словно уже когда-то видел его во сне.
Над черневшим неподалеку леском висела луна, но стемнело пока не совсем, только вдруг стало прохладнее, и над полями еще вились, еще стелились последние вечерние сполохи.
Кристина вешала во дворе на веревку клетчатую фланелевую рубашку, у Андрюса мелькнула было мысль, что рубашка-то мужская, но ему тут же вспомнилось, что она сама любила носить такие.
— Андрюс?..
Он стоял перед ней без улыбки, как блудный сын, и не мигая смотрел в ее серо-зеленые глаза, будто хотел прочитать в них историю тех двух лет, что они не виделись.
Кристина сделала несколько шагов к нему, зажав в руке деревянные прищепки. Не спуская с него глаз, произнесла:
— Гм... Или тебе очень плохо, или...
Привычным движением отвела деревянный засов,
распахнула калитку:
— Не бойся, моя хозяйка не держит собаки.
— Подожди, Криста,— сказал Андрюс и мельком взглянул на часы.— Если честно — не будет у тебя из- за моего визита неприятностей?
— Моя старушка ложится спать с курами. Только обрадуется, что барышню учительницу навестил школьный товарищ.
По виду Кристины не скажешь, обрадована они или смущена. В голосе легкая ирония, а может, вовсе и не ирония, просто следовало объяснить нежданному гостю, что к чему.
В комнатке Кристины просторно и чисто. Раскладной диван, полированный шифоньер, полки с книгами, посреди комнаты круглый стол и на нем вазочка из матового стекла с красными тюльпанами.
— Так вот и живу,— повела рукой, потом сцепила пальцы и по-учительски хрустнула ими.— Присядь, нельзя же принимать такого редкого гостя в халате.
И все-таки Андрюс почувствовал в ее тоне отсутствовавшую прежде горечь. Еще годик-другой, подумал он, и зазвучит в этом нежном голосе нескрываемый сарказм по отношению и к самой себе, и ко всему мужскому роду-племени. Как все просто! Но почему я так в этом уверен? — спохватился Андрюс, ведь на нее все заглядываются, и, быть может, уже происходит или даже произошло то, о чем я не знаю, возможно, кому-то уже и слово дано.
Он подошел к книгам. Старательно собрана литовская классика, словари. На отдельной полочке — конспекты университетских лет, вспомогательная литература. Так все знакомо, до боли близко, и в то же время чувствуется броня опыта, будто задубевшая кожа на ступнях. Все слова, просящиеся на язык, выглядят слишком значительными и абсолютно пустыми. Интересно, где она переодевается, ведь тут наверняка нет ванной. Может, в каком-нибудь чуланчике, усмехнулся он, только будь человеком, Барейшис, не вздумай производить впечатление...
Когда Кристина вернулась, Андрюс чуть не застонал от отчаяния: темно-синяя юбка, светлая кофточка из какой-то плотной ткани с рукавами пуфом, на шее большой, тоже темно-синий бант.
— Добрый вечер, учительница...— удрученно пробормотал он.
— Вот так... Учительница. Запомни раз и навсегда.— Кристина поправила тюльпаны в вазочке и села, прямая, положив руки на стол.— Чай пить будешь?
— Спасибо, нет. Я без галстука. Мне бы чего-нибудь покрепче.
Кристина минуту раздумывала.
— У меня не пьют. Кто-то сказал, кажется, Вайжгантас алколь придает ничтожеству крылья.
— Может, не совсем так,— оживился Андрюс.— Но что там алколь, а не алкоголь, это точно. И ничтожество там тоже фигурирует. А вот про крылья я что-то запамятовал.
— У меня есть вишневый ликер, держу на Майские праздники. Уж больно его моя старушка любит.
— Неделька осталась. А знаешь, на фасаде телеграфа снова тот самый портрет вывесили. Помнишь? Если бы не он...
—...не приехал бы? Какие же мы богачи, правда, Андрюс?
— Не улавливаю идеи.
— Что для нас два года? Фу-фу — как пух с одуванчика...
— До восьмидесяти еще далеко. А ведь нам суждено именно столько.
— Гм... У женщины век короче.
— Наука доказывает обратное.
— Дурачок... Я имею в виду лучшее время для любви.
Андрюс нахмурился, понюхал вытащенную из пачки сигарету.
— Кури. Я бросила, но иногда нравится, когда другие дымят. Погоди, блюдце принесу.
Андрюс закусил сигарету и зажмурился, чтобы не смотреть ей в спину. Но он уже и так видел: она стала как-то крепче, основательнее. Двадцать пятый и ей, и мне, вон сколько воды утекло, а разговорились свободнее, и кажется, все до самых потрохов друг о друге знаем, будто босоногими в одном дворе бегали. Андрюс сдавил большими пальцами виски, не спуская глаз с красных тюльпанов, простые и совершенные линии которых навевали безумную тоску. Чего ты боялся, парень? Завидовал ее естественному жизнелюбию или чувствовал, что ничего не сможешь дать ей, потому что духовно она богаче тебя? Или рассчитывал, что она будет боготворить тебя, но понимал, что Кристина и сама — личность, и это тебя пугало? Теперь знаешь лишь одно: она меньше растратила себя, примирилась со своей работой, со своей судьбой, неразрывно связана с учениками, они уже стали ее детьми, потому что не могут не любить ее.
Кристина вернулась, поставила на стол тарелочку, на которой позванивали две маленькие рюмки с ликером.
Андрюс отрицательно помотал головой:
— Не надо алколя. Пусть не будет его между нами.
Кристина оперлась о его плечо, прижалась подбородком к макушке.
— Одну я уже выпила в кухне. Для храбрости. Расскажи, Андрюс, как же выглядит та «настоящая» жизнь.
— Детям до шестнадцати запрещается.
— А старым девам?
— Кончай, Криста...— Его рука коснулась талии Кристины, гибкой и упругой, словно выточенной из дерева.— Это только жертва богу удовольствий и развлечений. Огромная казарма с величественным фасадом и забитыми окнами, а внутри — мусор и шныряющие крысы.
— Гм... Так как же ты о ней пишешь? — Легким движением она отвела с талии руку Андрюса и снова села напротив него, подперев кулачками подбородок.
— Шарю на стыках. Не понимаешь? Найдешь щель, где можно поговорить по-человечески, и вкалываешь до седьмого пота, пока что-то из себя не вымучишь... Ищешь в людях добро, а с тебя спрашивают голую идею. Почему хорошо работающий и неворующий человек уже считается героем?
— Бедный ты, бедный. С меня ведь тоже требуют. Помпезных отчетов об идейном воспитании, о внеклассной работе... А я вот недавно конкурс изобрела на лучший скворечник. И что ты думаешь? Штук сто натащили! Правда, были потом и жалобы, и даже политические обвинения. Но все позади. Главное, что ребята об этом будут помнить.
— А премия победителям?
— Двадцать человек в Вильнюс свозила на «Синюю птицу». На свои кровные.
— Обязательно напишу. Скворечники и «Синяя птица» за свой счет.
— Не напишешь.— Пальцы Кристины потянулись по столу к его руке и замерли на полпути.— Шаришь на стыках... Страх и ложь — вот норма твоей жизни.
«Страх и ложь» — зазвенело в ушах, Андрюс поспешно раздавил в блюдечке окурок, словно собирался сразу же броситься вон отсюда. Но тут же отошел: не может Кристина знать, что повторила его собственные слова, когда-то адресованные Алексасу. Только что с того? Те слова были смело брошены в лицо, но не запечатлелись в сознании, а Кристина словами не швырялась, она жила последовательно и просто, без лозунгов, без фокусов. И теперь сказала совершенно спокойно, словно о мертвом говорила. Может, у нее нечаянно вырвалось, может, не только меня имела в виду, а все разочарования, постигшие ее за это время?..
Нет, пустое, переросла она меня, подумал Андрюс, а может, осталась прежней, просто я сам скатился вниз, расшатались мои скрепы и убеждения. Откуда в ней эта твердость, неужели два года могли что-то прибавить? Впрочем, Барейшис, не доискивайся, не имеешь ты на это права, даже если школа ее чувств не ограничилась одним тобою.
— Слушать больно.— Андрюс накрыл ладонью ее руку.— Не думай, что обстоятельства уже сломали меня. Я ни от кого не завишу и смелый, как сто чертей!
— А мне кажется, ты растерян.— Она не отняла руки, но сказала это, глядя в сторону.
— Смелость и отчаяние — два противоположных полюса, но иногда между ними можно поставить знак равенства. И знаешь почему? Потому что то и другое чаще всего порождается утратами. Это утраченные мечты, иллюзии, высокие идеалы. Отчаяние тоже может вызвать смелость, безумную, безоглядную; правда, смелость никогда не породит отчаяния. Смелость рождает свободу.
— А если смелость выдуманная?
— Нет.— Андрюс осторожно погрузил пальцы в ее волосы.— Иногда я мысленно прокручиваю такую пленку: плюю на все и приезжаю к тебе учительствовать. Ведь смог бы я преподавать хотя бы в начальных классах?
— Ты бы все смог, Андрюс,— зажмурившись, прошептала Кристина.
— Повтори еще раз...— Андрюс почувствовал, как ее слова нежным звоном заливают ему грудь, наполняя никогда ранее не испытанным ликованием. Если есть бог, то он придумал для меня очень хитрое и жестокое наказание. Можно было бы вопросить: за что?! Но нет надобности. И господь бог, и сам я отлично знаем, за что. Остается вечная тяга к ней, но каждый мой последующий шаг будет казаться мне же самому корыстным, неискренним.
— Молчишь...— Он тяжело вздохнул.— Не получилось бы из меня учителя. Потому что я только брал бы что-то у детей, желая стать чище, что-то получал бы от них, мало что давая взамен.
— Не сердись, Андрюс, но я считаю так же...— Кристина в задумчивости что-то рисовала своими тонкими пальцами на желтой льняной салфетке.
Еще один шип в сердце! Ну разве не смогла бы ты немножко соврать, чтобы ободрить, утешить?.. Андрюс медленно пересаживается на диван и, завалившись на спину, прикрывает лицо вышитой подушечкой.
— Поплачь, Андрюс, поплачь.— Он почувствовал, как возле него вмялся диван.— Слезы-то высыхают...— прибавила она, помолчав.
Андрюс отбросил подушечку, сел.
— Но остается... то, что в тебе заложено?
Спросил, не скрывая боли, покорно соглашаясь, что
он именно таков, каким был сейчас в глазах Кристины. Затаил дыхание, ожидая приговора, ведь его можно выразить банальнейшими словами: а не все ли ты уже растерял?
Приговора не последовало.
За окном совсем стемнело, однако Кристина не зажигала света. Они безмолвно сидели рядышком, потом так же, не говоря ни слова, встали, Андрюс отвернулся к окну, чтобы Кристина, не стесняясь, могла приготовить постель. Подумал: а ведь, наверное, они оба все время тайком тосковали по этому вечеру, который должен был когда-нибудь наступить, по вечеру, когда не хочется говорить никаких слов, чтобы не нарушать проникающих в полуоткрытое окно шорохов весеннего сада, когда запах чистого белья, наполнивший комнату тоской по постоянству, заставляет понять, что ты
действительно живешь, а не строчишь черновик. И еще подумалось о том, что он не решился бы сграбастать Кристину и увезти ее в Вильнюс, утверждая, что задыхается без нее, может погибнуть, это было бы насилием, которому ей пришлось бы подчиниться, но вскоре оба почувствовали бы себя несчастными. Теперь он выныривает из своего грешного, смятенного мира; Кристина — из своего наивно-добродетельного; робко приближаются они друг к другу, и это их общая, не новая, но и не стареющая тайна.
— Можешь ложиться, Андрюс...
Да, именно такой вечер он мысленно представлял себе и видел себя в нем — смелого и решительного, мужественного и нежного; роденовские позы, именуемые вечной весной... И все-таки сейчас он не знал, как вести себя дальше.
— Только туфли скину...— пробормотал он, не оглядываясь,— и прилягу с краю.
— Почему? Разденься и ложись по-человечески.
Обернувшись, увидел, что Кристина стоит около
приготовленной постели, прямая как свечка, с комически торчащим учительским бантом на шее.
— А ты? — нерешительно спросил Андрюс.
— Я пошла к своей старушке. Кровать у нее широкая.
— Тогда мне лучше дождаться утра на вокзальной лавке. Прости, что побеспокоил.
— К чему эти детские амбиции, Андрюс? Боюсь я. Ты же мастак по части столичных удовольствий, а я... я стала бы еще одной среди разных-прочих. Есть тут и еще одна важная причина...
Андрюс присел на подоконник, закурил.
— Ну что же, Кристина, бей смелее, чего ждешь...
Кристина опустилась на краешек дивана, обняла
колени.
— Встречаюсь я с одним человеком... Разумеется, не с таким сложным, как ты... Может, уеду скоро. Не знаю... Пока что «да» еще не сказала...
Андрюс увидел, как безвозвратно удаляется и тает пьянящая надежда на освобождение от рисовки, страха, укоров совести, как кто-то разбирает декорацию и крадет у него эту весеннюю ночь, Кристину, ее серо- зеленые глаза, уносит даже все радостные дни из прошлого...
— Любишь его?— спросил он прямо.
— Он простой и честный человек... Тоже учитель.
— А я что — бесноватый какой-нибудь? — Андрюс выплюнул окурок за окно, соскочил с подоконника, шагнул к столу и одну за другой опрокинул в рот обе рюмки.— Пошли вы все к черту со своими благородными и простыми!.. И я туда же последую, подпрыгивая от радости, что моя Кристина нашла свое. Я не ДОСТОИН!
— ЭТО Я недостойной... показалась тебе когда-то...
— А теперь мстишь за то, что я хотел взять реванш за свое счастливое детство?
— У кого из нас было счастливое детство? Только не все стремятся брать реванш. Хотя кое-кто с лихвой...
— Неужели сравниваешь меня...— Андрюс вовремя спохватился и не ляпнул — с Алексасом.
Кристина поняла и отрицательно замотала головой:
— Если и сравниваю, то лишь с таким, каким ты был... Спокойной ночи, Андрюс. Не кури в постели.
Она вышла. Яростно сорвав с себя одежду, Андрюс ничком упал на диван, ему почудилось, что подушка пахнет нежной ночной травой, а может, это запах Кристининых волос? Подпер кулаками подбородок и понял, что заснуть не сможет.
Все кончено, ничтожный ты человечишка, потому что сказано: легкомыслие и эгоизм порождают пагубные страсти. А они — мрачную пустоту. И вот ты один. Логичный финал. А думал, что у тебя есть человек, которого можно в любой момент прийти и взять, как вещь.
Я не могу ее потерять, простонал в подушку Андрюс, пусть мне пятки жгут, а потом голову рубят, не могу! Не могу биться в одиночку, мне необходима опора, хотя бы маленький огонек, и только ты одна нужна мне, прямая, честная, все понимающая и не спешащая судить. И не будет никогда и нигде другой такой, а если и будет, то лишь бледная ее тень, и сам я тоже превращусь в тень!
Он перевернулся на спину и, охваченный отчаянием, закричал:
— Я люблю тебя, Кристина!
Пусть от его крика рухнет крыша, пусть взвоют все
окрестные собаки, пусть осеняют себя крестным знамением все внезапно разбуженные здешние старухи, завтра он уедет отсюда, чтобы больше никогда не вернуться, и у него есть право сказать на прощанье:
Он снова набрал воздуха и еще раз закричал изо всех сил:
— Я люблю тебя, Кристина!
Пускай думают, что в доме появился безумец...
Резко распахнулись двери, и в их проеме появилась Кристина, от шеи до пят укутанная в белую ночную рубаху. Минутку постояла, прислушиваясь к странному смеху Андрюса, потом затворила дверь, подошла поближе и опустилась на корточки возле дивана.
— Успокойся, ненормальный... это я... с тобой...— зашептала она, гладя лоб Андрюса.
— Не оставляй меня одного,— часто задышал он, судорожно сжимая ее руку.
Кристина осторожно пристроилась на краю тахты, повернувшись к Андрюсу спиной, и чуть не плача попросила:
— Только не трогай меня, Андрюс... Я еще никогда... ни с кем...
— Не думай об этом... Ты хорошо помнишь, каким я был?— шепотом спросил Андрюс, целуя ее волосы.
— Ага... Все-все... Каждое слово, каждый взгляд...
Андрюс прижался губами к ее плечу и замер, думая о
вечной мудрости бытия. Ты так упорно стараешься упростить ее, сведя до затасканных истин, ибо привычное понимание счастья противоречит твоей жажде свободы; и когда понимаешь, что проиграл, вступает в силу инстинкт самоуничтожения, ибо тебе стыдно признать, что мудро и вечно лишь одно — мадонна с младенцем на руках.
— Теперь ты уснешь, Андрюс?
— Теперь усну, обещаю.
Она свернулась клубочком, сунула ладонь Андрюса себе под щеку и пробормотала, словно сразу же погружаясь в сон:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11