И сообразил, что глаза эти принадлежат разыскиваемому им старику с красивой литовской фамилией — Генис. Дверь отворилась шире, теперь можно было рассмотреть Гениса: сухое лицо с глубокими морщинами в уголках губ, высокий лоб, зачесанные вверх седые, довольно длинные волосы. Голова, гордо вскинутая и чуть склоненная набок, держалась на по-детски худенькой шее, едва заметно тряслась, но глаза лучились благородным трагизмом.
— Это мой караул,— произнес Генис глухим грудным голосом.— Почетный караул.
— Застегни ширинку, если человека принимаешь,— не оборачиваясь к нему, бросила женщина.
Андрюс представился, сказал, из какой редакции, а сам старался пристальнее присмотреться к Генису. Невысокий, очень худой старик запахнул на впалой груди борта черного, некогда, видать, выходного пиджака; штаны были другого цвета, Андрюс сообразил, что пижамные, босые ноги сунуты в дешевые черные полуботинки, которыми местная промышленность завалила магазины всей республики. Облачение хозяина не вызывало усмешки. Андрюс понял, что в свое время этот человек, безусловно, был красив не только лицом, но и открытой, до крайности справедливой душой. И захлестнула невыносимая скорбь: перед ним сломавшийся, а может, и сломленный человек, ничего уже не ждущий от жизни, которой безоглядно отдавал лучшие, зрелые годы. И тут же Андрюс понял еще одно: теперь ничем уже не поможешь этому отказавшемуся от жизни человеку с лучащимися тихим безумием глазами. Самым благоразумным было бы вежливо откланяться, но почему-то хозяин вдруг показался Андрюсу чем-то похожим на отца: не способная никого обмануть гордая посадка головы, слабая беззащитная шея, спрятанная глубоко в глазах горькая обида на старую, как мир, неблагодарность толпы, вечное, повторяющееся во все эпохи предательство учеников и... отчетливое понимание своей физической немощи. Все это было бесконечно реальным, необратимым, однако крохотная искорка надежды хоть чем-то помочь заставила Андрюса последовать за ним в комнату.
— Кто-то все еще не забывает Гениса... Вообще-то я никого не допускаю к себе. Сами закопали, пускай теперь не лезут. А кто у тебя редактор?
Андрюс назвал фамилию.
— Конечно, знаю,— важно отозвался Генис.— Вместе бандитов ловили. Настоящим дьяволом был, ноги саженные, нос крючком...
Андрюс понял, что Генис что-то путает, но согласно кивнул. В комнатенке было душно, от скомканной постели разило застоявшимся духом старческого пота. На столе, приткнутом к окну, торчал какой-то похожий на швейную машину предмет, закрытый газетой. Генис проследил за взглядом Андрюса и кивнул на иссеченную глубокими шрамами массивную табуретку возле стола. Сам присел на край кровати, закинул ногу на ногу.
— Как видишь, не так-то много добра я нажил.
Это были пустые, ироничные слова, за ними могли
последовать еще более пустые, даже выдуманные историйки, ежели старик почувствует искреннее внимание, тем более — сочувствие.
— Простите за нескромность...— Андрюс сделал паузу и закончил, глядя старику прямо в глаза: — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?
Генис долго молчал, потом его губы тронула едва заметная жалкая улыбка. Наклонившись вперед, он несколько театральным жестом сдернул газету. На столе стояли две бутылки дешевого портвейна, обе початые, как будто хозяин пробовал, в какой из них вино вкуснее, и несколько пустых и полных пивных бутылок.
— Выпейте со мной,— спокойно и дружески ответил Генис.
Андрюс молча нацедил полный стакан вина, подвинул его к краю стола.
— А себе?
Второго стакана не было. Андрюс плеснул в пустую чайную чашку и уважительно приподнял ее, ожидая, когда старик возьмет свой стакан. Генис запрокинул голову, пил зажмурившись, не спеша; напряглись и подрагивали обвисшие, в сухих складках щеки, ожили и задвигались седые клочья бровей. Выпив, Генис глянул внезапно помолодевшими глазами на Андрюса:
— Совсем недурственно, а? Запей пивом, если надо...
Злополучная жалость все еще пощипывала Андрюсу нёбо. Сколько лет еще отпустит этому человеку судьба? Теперь ему самое большее — шестьдесят пять, плоть захирела, но внутри — какой он там старик! И судьба может подбросить ему еще десяток, а то и два десятка лет такого же существования, что тогда?!
— Все уже совершено, и ничего больше делать не нужно, братец ты мой,— неожиданно произнес Генис.— У тебя честное лицо, и я тебе как на духу. Лет пять — семь назад еще совсем по-другому думал, бесился, винил всех кругом, теперь — нет. Что заслужил, то и получил. Пенсию приносят вовремя.
— А все-таки что... случилось?
— Случилось то, что должно было случиться... Когда после войны все дерьмо на поверхность всплыло, Генис начал пить. Пили и другие, но меньше болтали. Сначала меня ругали, потом решили отделаться. Ну, а я по сей день... Другого бы уже давно закопали, а меня никакой черт не берет.
— Разве это был единственный выход?
— Налей-ка еще по половинке. Мне — последнюю. Единственный.
— Не верю,— насколько мог твердо сказал Андрюс.
— Потому что тебе еще не довелось отведать власти. Кто хоть раз ее отведал, а потом получил по шее — тот навсегда инвалид. Так что ничего не выгорит, пустой номер, братец ты мой. Жалко мне тебя.
— Меня?! — Андрюс ошеломленно смотрел на глубокие, однако не уродующие лица морщины этого человека, на седые, видимо, подстригаемые дома волосы, в спокойные, печальные и абсолютно трезвые глаза.
— Тебя,— подтвердил Генис.— Тебе-то надо в своей газете изобразить, будто вы уважаете и помните старые кадры. Можно придумать, что я хожу на пионерские сборы, принадлежу к какому-нибудь краеведению, одного нельзя написать — мол, Генис пьет и ни во что не верит...
— Но в молодости вы же верили!
— В молодости другое дело было: враги ясны, друзья — тоже, светлое завтра... Теперь сложнее, как вы говорите. В городе новые баре появились, а в деревне воруют и пьют как ненормальные...
Андрюс поднялся, с табуретки, чувствуя, что дольше оставаться в этой комнатке нет никакого смысла.
— Разрешите еще спросить... Что же вы делаете целые дни?
— Читаю что под руку попадет. И жду конца.
На улицах по-прежнему было пусто, глаза вылавливали лишь редких прохожих, и Андрюсу становилось страшно от мысли, что никого, совсем никого не интересует человек по фамилии Генис, будто он никогда не жил, ничего не делал для родной земли, забыт и заживо похоронен. Потому и городок казался Андрюсу каким-то выдуманным; выдуманным наспех, неудачно. Теперь, застигнутый весной, он нехотя выкарабкивался из зимней спячки, грязный, неопрятный. За одним из заборов Андрюс увидел огромный вонючий крольчатник, а может, люди там ондатр держали, неважно, но кто-то делал деньги; из распахнутого окна на первом этаже деревянного домика доносились пьяные голоса, оравшие пели народную песню «Кормил, кормил я своего конечка». Андрюс чувствовал себя обманутым и не мог прогнать мыслей о том, где и когда кончаются узы, соединяющие человека с событиями. Событие приобретает облик застывшей фигуры, а творившие его люди уходят прочь, уходят в небытие.
Номер в гостинице продолжал оставаться пустым. Вытаскивая из шкафа свой портфель, Андрюс заметил, что вещей котельного мастера уже нет. Он недоверчиво огляделся по сторонам, но так и не обнаружил тут следов жизни другого человека. Представил себе недавнего соседа, тощего, с красными расчесами на ребрах, вспомнил, как тот, произнесши свою сакраментальную фразу: «Правда-то одна», нырнул в черную пустоту и этим утром больше из нее уже не выплыл. Андрюс даже усомнился, существовал ли вообще тот котельный мастер. Чувствуя, как накапливается в душе беспомощная ярость, Андрюс выскочил в коридор, подошел к окошечку администратора расплатиться и предупредить, что уезжает. Он был почти уверен, что окошко закрыто, и смутился, увидев за ним девицу с красивым полным лицом. Пока она отсчитывала сдачу, он враждебно уставился на ее выпуклый, дышащий спокойствием и домашним уютом лоб, не в силах поверить, что у нее в этом призрачном городишке есть дом, есть муж, дети, вышитые салфеточки на старательно вытираемой мебели... Ее взгляд между тем скользнул по нему, как бы вопрошая, почему он еще торчит здесь, не отходит. Андрюс пригнулся к окошку:
— Скажите, а ваш город что... каждую весну такой... неприглядный?
Хотел сказать— «мерзкий» или «отвратительный», но непроизвольно смягчил, и потому настроение испортилось окончательно.
— Когда все зазеленеет, у нас будет красиво,— протянула администратор, словно удивляясь его несообразительности.
— Неужели тут когда-нибудь бывает зелено? Ни за что не поверил бы. Мертвый здесь дух. Неужели тут рождаются дети, шалят, шумят, по деревьям лазают?
— Что-то вам сильно не понравилось у нас? — не на шутку огорчилась девушка, с искренней наивностью поглядев на постояльца.
— Бегите отсюда как можно скорее.— Андрюс говорил уже спокойно, без всякого сарказма.— Это же выдуманный немощными старцами городишко, тут же ничего настоящего. Ни на улицах, ни в ресторане, ни в магазине ни единого молодого человека не встретил. Где они? На каждом шагу чувствуешь притворство, ложь, фальшь! Ищешь человека, а тебе отвечают, что его уже похоронили, хотя он тут же, рядом, дешевое вино тянет. Единственная достопримечательность — вонючая фабричка резиновой игрушки. Абсурд какой- то... Как подумаешь, это же трагедия, ведь в Литве таких дышащих на ладан местечек не одно и не два... И ничего в них нет ни литовского, ни советского... Бегите отсюда поскорее, не понимаю, как можно протянуть тут хотя бы неделю...
— Именно поэтому я отсюда никуда и не уеду,— неожиданно возразила девушка.— Я тут родилась, выросла и лучше других понимаю... как вы назвали это?., дух моего городка... Согласитесь, ведь он тоже часть Литвы, пусть и не самая лучшая. Но такой Литвы, которая существует и от которой никуда не денешься.
— Ну, вам надо памятник поставить,— покачал головой Андрюс.— Однако я уверен, что такие городки просто калечат людей и потому должны умереть естественной смертью. Вместе со всеми своими кроликами, ондатрами, духом накопительства, грязью, леностью и непробудным пьянством. Провалиться
сквозь землю, как какая-нибудь отжившая свой срок рабочая слободка, ничем не примечательная, не имеющая будущего.
— Жестоко вы судите.
— Нет. Жестоко другое. Ведь этот выдуманный городишко заедает вашу молодость, жаждет вашей крови.
— Почему только моей?
— Не только. Но не имеет на это никаких прав. Его же искусственно сотворил в сороковом году ваш Генис, разрушил деревянный костел и основал мастерскую резиновой игрушки. И теперь все законсервировалось на уровне тех лет, даже война пощадила сей странный гомункулюс.
— Когда-нибудь люди вспомнят и о нашем городке.
— Да не стоит он этого! Пусть себе спокойно догнивает вместе со своими основателями.
Девушка энергично замотала головой:
— Тут тоже живут люди. Говорят на родном языке, рожают детей, мечтают...
— Против этого возразить трудно. Но лучше бы оставалась тут деревня, и делали бы люди здесь , что должны делать. Без этой никому не нужной гостиницы, облезшего ресторана, резиновой фабрички... Скажите,— вдруг заволновался Андрюс,— а почта у вас есть? Мне бы позвонить в Вильнюс.
— Почта рядом,— улыбнулась девушка, словно выиграла спор,— в двух шагах.
Он никогда не звонил Риме из своих командировок, а тут вдруг захотелось услышать ее голос. Набирая номер реставрационных мастерских, нервничал: а что, если она «ушла на объект»? Однако скоро услышал в трубке: «Рима-а-а, тебя к телефону!»— а немного погодя энергичный перестук мелких шажков.
— Слушаю.
— Здравствуй, Рима. Это я.
Она мгновение помолчала, словно размышляя о чем-то.
— Странно, что ты звонишь. Что-нибудь случилось?
— Ничего. Соскучился по твоему голосу. Вечером буду дома, но...— Андрюс запнулся, сказав «дома».
— Фантастика. Небось вчера...
— Побойся бога, Рима. Просто начинаю кое-что понимать.
— Так, может, мне уже трепетать от счастья?
— Пока не трепещи. Главное — я скверный журналист.
— Банально. И что дальше?
— Что в этом мире очень много лжи. А я не желаю лгать.
— И собираешься предложить мне прогулку в загс?
— Ничего я не хочу, кроме...
— Смелее, смелее.
— Хочу услышать от тебя... слово правды.
— О! Но это же твоя область. Я человек простой. Или смеюсь, или плачу, или молчу. Будь здоров.
Когда он объявился поздно вечером, Рима молчала. Но глаза выдавали, что она недавно плакала.
Редактор выслушал сбивчивый и сухой отчет Андрюса о командировке и укорил:
— Не следовало лазить в чужой огород.
Андрюс покраснел.
— А может, следовало? Иначе у нас никогда не завяжется честного диалога с людьми, только и будем вечно маскировать да замазывать свои ошибки.
Редактор пригладил седой ежик, помассировал пальцами переносицу.
— Придется напомнить тебе одну элементарную истину. Никто не учил нас, как практически строить социализм. Мы — первые.
— Но разве это повод для чванства?
Редактор, широко расставив локти, оперся ладонями о стол, будто собирался взлететь.
— Ну давай выкладывай до конца!
— Как мы говорим с так называемым народом? Отвратительно, высокомерно, самоуверенно.
— Ах, дорогой ты мой, дорогой ты мой мальчик! — Редактор опустил локти.— Боишься признаться, что на сей раз проиграл? Хорошо хоть, что тебя взволновала история этого Гениса. Другие-то топают по жизни, как битюги...
— А вас эта история... не волнует? — тихо спросил Андрюс.— Почему бы не попытаться нам выяснить причины, побудившие человека добровольно вычеркнуть себя из жизни?
— Когда-нибудь выясним. Всё выясним! — Редактор встал с кресла, подтянул висящие под животом брюки.— Но пока не время. Иначе говоря — нет на это времени. Человека надо накормить, одеть, дать ему крышу над головой. Такова действительность. Беспощадная и неоспоримая.
— А может, уже пора? Столько гигантских свершений вокруг... Нет ни голодных, ни оборванцев...
— Будет тебе переливать из пустого в порожнее. Ступай-ка и подумай — не хватает материалов по твоему отделу.
Дайнюс, как было договорено, поджидал Андрюса в вестибюле, возле бухгалтерии.
— Ну что, дали по мозгам?
— Врезали, и крепенько,— вяло согласился Андрюс, не зная, куда сунуть пачку денег, которую как-то смущенно сжимал в руке. Надо бы давать Риме, а то неизвестно, куда они испаряются, подумал он, заталкивая банкноты в задний карман брюк. Правда, она никогда о деньгах и не заикается. Или он набивает холодильник едой, или Рима — по джентльменскому соглашению, черт побери!.. Что-то выбило ее вчера из колеи, даже голос изменился, приглушенный, покорный... И матери надо бы послать. Как привычную дань, вместо письма...
— У меня к тебе серьезный разговор,— протянул Дайнюс.
— Только понемножку этого серьезного, ладно?
— Я не о выпивке.
Андрюс насторожился. Покосившись, оглядел хорошо знакомую полноватую фигуру Дайнюса со слегка кривыми ногами, солидно облысевшим лбом и будто навечно прилипшую к плечам спортивную куртку. Дайнюс отвел глаза.
— Пошли,— сказал Андрюс.
Они свернули к находившейся неподалеку, в Молодежном саду, шашлычной, где по традиции в гонорарный день собирались журналисты. Это был изрядно поднадоевший ритуал, которому большинство следовало чисто механически. Заведение было недорогим, не требующим аристократических манер, к шашлыку можно было заказать пива или сухого вина, а иногда и погромче пошуметь, если возникала такая потребность. Обеденное время шло к концу, вечерняя волна посетителей еще не хлынула, так что Андрюс с Дай-
нюсом без труда нашли свободный столик. Дайнюс сразу же притащил из буфета полдюжины бутылок пива и заказал по две порции шашлыка.
Молча выпили по стакану пива, и Андрюс буркнул:
— Надеюсь, не на свадьбу звать собираешься?
— Хуже. Погорел я, старик.
— Ребятенка по неведению состряпал, обалдуй?
— Да нет, в участок загремел. Позавчера.
— И, разумеется, безвинно. Порадовал и ты, черт бы тебя побрал...
— Без нечистого не обошлось,— невесело кивнул Дайнюс.— Ты послушай, как дело было. Засиделся я допоздна в редакции, плетусь домой, устал, как собака, и трезв, как ангел, а тут один знакомец из нашей деревни, под завязку набравшийся, бросается целоваться, орет во все горло. Дружинники его под руки и в отделение. Я прошу, уговариваю, чтобы отпустили, сам, мол, о нем позабочусь, на такси отвезу куда надо. Где там! Дошел я с ними до отделения, а меня туда не пускают. И тут слышу, лупят его. Ворвался в двери, удостоверение сую, справедливости! требую... Вот и все.
— Как это — все?
— Удостоверение — в стол, меня — взашей.
— И тебе перепало? — Андрюс склонился к приятелю, словно желая обнаружить на лице Дайнюса следы побоев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11