): сегодня уже третье персональное дело.
— Я сказал бы, вопрос не вполне обычный.— Великий Аскет сжимает и разжимает кулаки на красной скатерти. Из угла поднимается облачко табачного дыма, и толстая Милда, осторожно поддерживая рукой тяжелую косу, встает, чтобы открыть фрамугу.
— Товарищ Адомайтис,— голос Великого Аскета вдруг становится звонким, в нем даже слышны интимные нотки,— у нас есть сигналы, что в последнее время ваше поведение вошло в противоречие с моралью советского студента и комсомольца. Конкретно,— он обводит взглядом собравшихся,— мы имеем в виду рапорты дежурных по общежитию, которые, полагаю, нет надобности здесь зачитывать, так как члены бюро уже ознакомились с материалами.
— Зачем же утруждаться? — бойко стрельнул глазами обвиняемый.
— Нам было бы гораздо приятнее,— продолжает секретарь,— пригласив вас на бюро, побеседовать по вопросам другого рода, однако приходится считаться с фактами, которые вынуждают нас обратить сегодня внимание на ваш моральный облик. Широко известно, что ваша дружба с третьекурсницей истфака Вандой Лукшите перешла те границы, когда это могло оставаться только вашим личным делом. Поскольку вы являетесь членом определенного коллектива, вам следует считаться с этическими нормами этого коллектива.
Андрюс обводит взглядом членов бюро, сидящих у стола, и видит, как с их лиц сходит усталость, а в глазах вспыхивает оживление.
— Стал известен и тот факт, что в последнее время вы, товарищ Адомайтис, живете с Вандой Лукшите почти что супружеской жизнью, то есть как муж с женой. Ваш пример может оказать дурное влияние, особенно на студентов младших курсов.
Светловолосый парень прихватывает руками сиденье стула, громко откашливается и отрывает ясные глаза от пола.
— Кто это вам сказал?
Вопрос почти идиотский, потому что всем ясно: кто- то не сказал, а написал. Великий Аскет выразительно смотрит на Алексаса, и его губы кривятся в иронической усмешке.
— Источников хватает.— Кончиками пальцев Алек- сас поглаживает исписанный листок бумаги.— Вот показания дежурных. Но, может, вы сами объясните бюро, что делали ночью в прошлое воскресенье в сто семнадцатой комнате?
— Ничего,— бросает Адомайтис и прячет покрасневшее лицо в широкие ладони.
Слышится тихий смешок, перед глазами Андрюса плывут физиономии присутствующих, сливаются в мутную полосу. Он трет виски костяшками пальцев, глаза выхватывают профессиональную, все понимающую ухмылку Алексаса, хихикает в кулак и толстая Милда.
— Мы хотели быть деликатными,— цедит Великий Аскет, словно не спеша наматывает нитку на палец,— и не пригласили сюда вашу подругу Ванду Лукшите, рассчитывая ограничиться беседой с вами. Однако, видимо...
В этот момент Андрюс ловит себя на том, что непроизвольно поднимается, опираясь руками о край стола.
— Я протестую! — тяжелым, еле ворочающимся языком выталкивает он в полукруг внезапно застывших лиц.— Никто не давал нам права унижать человеческое достоинство. Никто не давал!
Акварельные глаза Адомайтиса сверкнули благодарно, даже весело, но подозрительность из них не исчезла. Великий Аскет тоже вскакивает, но Андрюс просто не видит его: будто на праздничной демонстрации кто-то несет у него перед глазами портрет отца. «С ума сошел! — трагически шепчут йосцневшие от страха губы старого интеллигента.— Ты закрываешь перед собой все дороги в будущее».— «Хватит с меня твоих поучений,— мысленно огрызается Андрюс.— Сыт по горло!» — «От такого геройства ничего хорошего не будет, тебе не шестнадцать...»—«Какой я там герой,— снова возражает про себя Андрюс,— даже с такими не могу сладить».— «<Зио 115?» — дрожит голос отца.— Ты разбил мои надежды. Посмотри, посмотри на меня, я уже одной ногой в могиле, а у тебя никакой ответственности ни за себя самого, ни за близких...» — «Так что, может, мне еще извиниться, черт побери?!» — «Да, сын, и немедленно. Покорность ломает мечи...»
— Еще раз повторяю: вы ничего не поняли, товарищ Барейшис!
— Действительно... может, мне показалось... может, не в той форме... прошу прощения...— Андрюс прикрывает рукой лоб, чтобы не видеть удивленных и насмешливых голубых глаз Адомайтиса.
Толстая Милда, кажется, дождалась наконец желанной минуты: утыкается лицом в локоть на столе. Сможет, вернувшись в общежитие, рассказывать подружкам: «Уж я ревела, так ревела»
— Успокойся, Андрюс, все мы переутомлены.— Эти слова Алексаса предназначены не только ему, их должен услышать и Великий Аскет.
И он слышит.
— По правде сказать, товарищи, некоторые наши формулировки действительно приобретают оттенок неуместной пикантности. Однако факт остается фактом. Что вы можете ответить бюро, товарищ Адомайтис?
— А что бы вы хотели услышать? — неожиданно парирует обвиняемый.— Что я больше не буду ходить в ту комнату? Буду, и еще как... Или что женюсь на ней? Да, женюсь, если это вам интересно. Все.
— За грубое нарушение установленного порядка вас следовало бы выселить из общежития.— В хорошо натренированном голосе секретаря нотки неуверенности.— Однако, принимая во внимание ваши серьезные намерения, полагаю, достаточно будет ограничиться выговором. Каким будет мнение товарищей?
— Достаточно... конечно, без занесения... давайте кончать...— шелестят голоса.
— Кто за это предложение, прошу голосовать.
Встретив испытующий взгляд Великого Аскета,
Андрюс выбрасывает руку вверх.
В раздевалке его задерживает Алексас, в его глазах уже нет расположенности, голос сухой, иронически соболезнующий:
— На такой работенке могут встретиться проблемы и посложнее. Пойми, ты же член бюро и сам себе характеристику создаешь. Могут быть дурные последствия.
— Дурные последствия? — Андрюс пытается понять, чего хочет от него этот аккуратист с пластмассово-гладким лицом.— Они будут, ты совершенно прав, будут, мы их дополна наштампуем.
Повернувшись к Алексасу спиной, он на ватных ногах спускается по истоптанной факультетской лестнице, и ему чудится, что этот спуск уже является отрезком какого-то неизвестного ему, изнурительного пути.
Университетский дворик постепенно тонет в вечерних осенних сумерках, а с улицы> перехлестывая через желтые стены, непрерывно доносятся рев моторов, шуршание катящих по столетней мостовой колес.
Андрюса обгоняет стайка весело гомонящих девиц. Одна из них оборачивается и поддевает:
— Чего нос повесил?
— Привет, Кристина.
— Девочки, вы идите, я догоню.— Ее лицо еще хранит следы красивого летнего загара.
— Эх, ты,— зеленоватые глаза Кристины остро прищурены, но на губах улыбка,— обещал заглянуть в гости, а все никак не соберешься. Знал бы, как девчата тогда готовились,— она фыркает,— всю ночь, бедняжки, маялись с бигудями.
— С какими еще битюгами?
— Бигудями! Трубочки такие, для завивки волос! Не знаешь?
— Ну и названьице...— Андрюс едва сдерживается, чтобы не ляпнуть — «дурацкое».
Кристина снова смеется, склонив голову набок, давая вечернему солнцу поиграть в волосах. Андрюс внимательно наблюдает за ней, и девушка становится вдруг серьезной.
— Думаешь, не стоило?
— Боюсь, что так.
Не то слово вылетело, не то, которое снилось с первого курса, совсем другое, пустое, ненужное, ведь ты сразу, еще тогда всем своим существом ощутил, узнал ее, словно вырос в одном дворе, и испугался, поняв, что будешь избегать, не сможешь убежать от нее. Она тоже что-то поняла с самого начала; на лекциях и после них они изо всех сил сторонились друг друга. Андрюс мысленно убеждал себя, что она легкомысленна, одна из тех, что навлекают на мужчин сплошные несчастья, но знал, что лжет сам себе. Напряжение, которое невозможно было снять ни словом, ни взглядом, становилось все невыносимее, и у Андрюса просто камень с души свалился, когда стало известно, что Кристина переходит с журналистики на филологию, на отделение литовского языка и литературы, что начала дружить с Алексасом. Стало легче, но в минуты внутреннего прозрения он с ужасом понимал, что ничего не изменилось, а все остававшееся невысказанным, старательно запрятанным — так сильно, что не заслонишь никакими словами, которыми можно изводить друг друга, не утолишь даже физической близостью с другой. Здравый рассудок уговаривал: кончив университет, Кристина поедет учительствовать в район, и все кончится. Но какое-то тайное знание беспощадно утверждало, что оба они только посмеются над такой разлукой.
Они идут молча, не спеша, Андрюсу трудно подладиться под ее ногу, и чуть ли не на каждом шагу их плечи соприкасаются.
— Я тоже боюсь. Но жду.
В голову Андрюсу вдруг приходит расхожая мудрость: да, конечно, девчонки куда легче решаются сигануть в омут, но всегда выкарабкиваются, пусть разочарованные и отвергнутые, и тут же влюбляются в другого, повторяют те же самые слова в уверенности, что говорят от чистого сердца; чего доброго, даже очутившись в пустыне, они первым делом станут мечтать не о глотке воды, а о том, в кого бы втрескаться, хоть вокруг ни души. А для тебя, раб рассудка, все это было бы единственным и страшным взрывом, после которого остались бы лишь ноздреватые, невесомые куски неизвестной лавы, плавающие, как утопленники, в мрачной пустоте. Эта жуткая, безымянная материя мерещилась ему еще дома, когда он ощущал леденящую холодность матери по отношению к отцу, а потом совершенно отчетливо увидел во сне, после того как на выпускном вечере попытался в шутку поцеловать нравившуюся ему девушку. «Чахоточный!» — с отвращением бросила она ему прямо в глаза. Это было жестоко и несправедливо, но в классе многие знали о болезни отца...
— Может, я тебе мешаю?
— Я бы прямо сказал.
— Что-нибудь случилось? — Глаза Кристины расширяются, на губах уже не играет улыбка.— На тебе лица нет.
— А,— машет Андрюс рукой,— сегодня на бюро мы скальпировали одного парня.
— Без вины?
— Безвинных не бывает. Неужели Алексас не разъяснил тебе этого?
— Не любишь его?
— Почему? Он же кадровый вундеркинд. Перспективный, не делающий ошибок. Девушки таких за три версты чуют и стараются не выпустить из коготков. Знают, что это надежнее, чем любой вклад в сберкассе.
— Да ты просто ясновидец.
— Будущая профессия обязывает. Жизнь учит. Ведь кое-кто из ваших уже выскочил за преподавателей. Натуральный обмен.— Он понимает, что говорит оскорбительные вещи, но не может остановиться. Возмущение или грубый отпор девушки были бы справедливым возмездием за то, что смалодушничал на заседании. Теперь Андрюс просто мучительно жаждет ответной обиды или унижения, может, тогда пришло бы облегчение. Его взгляд придирчиво исследует открытое, ясное лицо Кристины — нет, такой лоб не может таить злых слов. И губ — ярких и смелых, не боящихся правды — они не смеют пачкать.
— Радуйся жизни! — Андрюс сует на прощанье руку и снова опускает.— Ты тоже все взвесила заранее.
Кристина останавливается и гордо откидывает голову:
— Вероятно, тебе не понравится то, что скажу, но все равно выслушай. Я не стремлюсь проникнуть на территорию, куда посторонним вход воспрещен и которую ты так усердно охраняешь, только мне грустно, что ты смакуешь свое одиночество. Разумеется, не в моих силах что-нибудь изменить. Но почему ты стремишься стать прокурором для всех, кто оказывается рядом с тобой? Это очень легко и... скучно. Ну, подумай без злобы, какая девушка не мечтает о счастье. Разве это уже сделка с совестью? А сам ты разве не пробуешь иногда заглянуть в свое будущее?
— Какое заслужу, таким и будет.
— Ты сам себя боишься,— тихо произносит Кристина.
— Это что-то новое,— сардонически усмехается Андрюс.— Обдумаю на досуге.
— Приходи в гости, когда обдумаешь.
— Не приду. Это уж точно.
Кристина сдерживает вздох разочарования и озирается. Ее подруги давно скрылись за углом.
— Есть кому навестить...
В тот же миг Андрюс чуть ли не до локтей сует руки в карманы куртки, чтобы нечем было закрывать вспыхнувшие от стыда уши. Соляной столб остался от лорда Байрона!
— Алексас...— усмехается Кристина.— Элегантная пара... все так говорят.
— Красивая картинка.
— А может — два манекена?
Они проходят мимо массивного здания Центрального телеграфа, с его фасада рабочие на канатах опускают вниз огромный портрет человека, чьи трудно запоминающиеся километровые речи приходилось, как попугаям, повторять на семинарах. «Берегись!»—слышит Андрюс окрик, сопровождаемый крепким словцом. Кристина вздрагивает и с неожиданной силой вталкивает Андрюса в вестибюль телеграфа.
— Чего лезешь... под такие брови?— часто дышит она, все еще сжимая его руку выше локтя.— Жаль было бы твоей головушки.
В вестибюле пусто, прохладный полумрак. Слова Кристины глухо звучат, унося с собой нежное и провидческое сочувствие, предназначенное им обоим. Андрюс осторожно разжимает ее пальцы, держит их в ладонях, словно удивляясь, почему и когда эти руки научились быть такими ласковыми.
— И кого-то ведь они ласкают,— пытается шутить Андрюс.
Он легонько подбрасывает ее руки вверх, и они падают, как два больших, вдруг ставших ненужными крыла.
— Или спасают чью-то глупую голову,— шепчет Кристина.
Андрюс смеется, ощутив вдруг смертельную усталость; смех его пустой, совсем не к месту, но остановиться он не может.
— Спасибо. И позволь мне уйти. Прости, Кристина... Ты просто фатальное существо... Только не обижайся, прошу тебя... Мне необходимо расслабиться. Слишком много слов за день. Смыть их надо, прополоскать черепок...
— Пить пойдешь?— Глаза Кристины стекленеют.
— Пойду на вокзал смотреть на поезда. Побуду один.
В общежитие Андрюс возвращается поздно ночью.
Зажигает свет в комнате, разглядывает спящего Алексаса. Лицо младенчески невинное, и отдыхает он по всем правилам — на спине, руки вытянуты по бокам.
Андрюс открывает фрамугу пошире, бухается на свою кровать и закуривает, не сводя глаз с Алексаса. У того вздрагивают сомкнутые ресницы, он бодро открывает глаза.
— Где мотался? — спрашивает недовольно, несколько раз с отвращением втягивая ноздрями воздух.— Опрокидывать учишься?
Андрюса бесит сочувствие, прозвучавшее в его голосе.
— Спи, вундеркинд. Фрамуга открыта, и наша привилегированная площадь скоро проветрится.
— Лучше учись сдерживать эмоции.— Алексас закладывает руки под голову.— Не научишься — быстро сдашь.
— Конечно, конечно. Ты же кадровый вундеркинд, воплощение справедливости, краеугольный камень, знаменосец и барабанщик. Но с тобой я никогда не стал бы пить. Лучше уж на вокзале с простыми чернорабочими. И какой черт свел нас в одном гнезде?!
— Не пори горячку, Андрюс. Понимаю, тебе неловко за выпад на бюро, когда обсуждали того бедолагу...
— Заткнись, черт тебя побери! Уже теперь делишь ровесников на плебеев и тех, кому надо задницу лизать! Уже теперь вполне готов с важным видом портить воздух в уютном кабинете и распоряжаться чужими судьбами. Ответить, за какие такие заслуги у нас комната на двоих, а другие теснятся?.. За то, что мы — члены бюро? За то, что изображаем из себя достойных продолжателей великих дел наших отцов и дедов, а те, в свою очередь, ликуют, что вырастили достойную смену?
— Нам доверяют, и мы должны заботиться о чистоте идей.
— Значит, должны? И нас за это должны соответственно вознаграждать? Тебе, Алексас, наверняка уже снится автомобиль с личным шофером и славная охота в каком-нибудь заповеднике.
— Мне тебя искренне жаль.— Алексас упорно смотрит в потолок.— Ошиблись мы. Оказывается, твое политическое мужание застряло где-то на полдороге. Временные конъюнктурные тени застят тебе суть
дела. А ведь кому-то придется заниматься руководящей работой.
— Откуда у тебя эта идиотская вера в свою исключительность? Родители, школа в башку вбили? Или желание взять реванш за нужду в детстве, когда завидовал красующимся в машинах начальничкам своего занюханного городишка? И уже тогда начал сыпать казенные фразы, как штамповочный аппарат — гвозди: «усилить внимание», «поднять сознательность», «добиваться ощутимых результатов»... И, по правде говоря, кое-чего уже достиг, вот хотя бы этой комнаты на двоих...
— Не издевайся, Андрюс. Я убежден, что каждое новое поколение превосходит предыдущее.
— Врешь, даже когда мы только вдвоем. А ведь когда-нибудь придется очухаться. Нам всем. К сожалению, мы уже не будем тогда молоды. А молодости не смогут компенсировать ни персональные машины, ни спецсанатории, ни охотничьи трофеи. Кто-то назовет нас поколением, достойным сожаления. Потому что и сами лгали, и других лгать учили.
— Вероятно, я должен был бы предать гласности твои взгляды, но не сделаю этого. Или реальная жизнь закалит тебя как борца, или... сам скатишься в болото абстрактного гуманизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Я сказал бы, вопрос не вполне обычный.— Великий Аскет сжимает и разжимает кулаки на красной скатерти. Из угла поднимается облачко табачного дыма, и толстая Милда, осторожно поддерживая рукой тяжелую косу, встает, чтобы открыть фрамугу.
— Товарищ Адомайтис,— голос Великого Аскета вдруг становится звонким, в нем даже слышны интимные нотки,— у нас есть сигналы, что в последнее время ваше поведение вошло в противоречие с моралью советского студента и комсомольца. Конкретно,— он обводит взглядом собравшихся,— мы имеем в виду рапорты дежурных по общежитию, которые, полагаю, нет надобности здесь зачитывать, так как члены бюро уже ознакомились с материалами.
— Зачем же утруждаться? — бойко стрельнул глазами обвиняемый.
— Нам было бы гораздо приятнее,— продолжает секретарь,— пригласив вас на бюро, побеседовать по вопросам другого рода, однако приходится считаться с фактами, которые вынуждают нас обратить сегодня внимание на ваш моральный облик. Широко известно, что ваша дружба с третьекурсницей истфака Вандой Лукшите перешла те границы, когда это могло оставаться только вашим личным делом. Поскольку вы являетесь членом определенного коллектива, вам следует считаться с этическими нормами этого коллектива.
Андрюс обводит взглядом членов бюро, сидящих у стола, и видит, как с их лиц сходит усталость, а в глазах вспыхивает оживление.
— Стал известен и тот факт, что в последнее время вы, товарищ Адомайтис, живете с Вандой Лукшите почти что супружеской жизнью, то есть как муж с женой. Ваш пример может оказать дурное влияние, особенно на студентов младших курсов.
Светловолосый парень прихватывает руками сиденье стула, громко откашливается и отрывает ясные глаза от пола.
— Кто это вам сказал?
Вопрос почти идиотский, потому что всем ясно: кто- то не сказал, а написал. Великий Аскет выразительно смотрит на Алексаса, и его губы кривятся в иронической усмешке.
— Источников хватает.— Кончиками пальцев Алек- сас поглаживает исписанный листок бумаги.— Вот показания дежурных. Но, может, вы сами объясните бюро, что делали ночью в прошлое воскресенье в сто семнадцатой комнате?
— Ничего,— бросает Адомайтис и прячет покрасневшее лицо в широкие ладони.
Слышится тихий смешок, перед глазами Андрюса плывут физиономии присутствующих, сливаются в мутную полосу. Он трет виски костяшками пальцев, глаза выхватывают профессиональную, все понимающую ухмылку Алексаса, хихикает в кулак и толстая Милда.
— Мы хотели быть деликатными,— цедит Великий Аскет, словно не спеша наматывает нитку на палец,— и не пригласили сюда вашу подругу Ванду Лукшите, рассчитывая ограничиться беседой с вами. Однако, видимо...
В этот момент Андрюс ловит себя на том, что непроизвольно поднимается, опираясь руками о край стола.
— Я протестую! — тяжелым, еле ворочающимся языком выталкивает он в полукруг внезапно застывших лиц.— Никто не давал нам права унижать человеческое достоинство. Никто не давал!
Акварельные глаза Адомайтиса сверкнули благодарно, даже весело, но подозрительность из них не исчезла. Великий Аскет тоже вскакивает, но Андрюс просто не видит его: будто на праздничной демонстрации кто-то несет у него перед глазами портрет отца. «С ума сошел! — трагически шепчут йосцневшие от страха губы старого интеллигента.— Ты закрываешь перед собой все дороги в будущее».— «Хватит с меня твоих поучений,— мысленно огрызается Андрюс.— Сыт по горло!» — «От такого геройства ничего хорошего не будет, тебе не шестнадцать...»—«Какой я там герой,— снова возражает про себя Андрюс,— даже с такими не могу сладить».— «<Зио 115?» — дрожит голос отца.— Ты разбил мои надежды. Посмотри, посмотри на меня, я уже одной ногой в могиле, а у тебя никакой ответственности ни за себя самого, ни за близких...» — «Так что, может, мне еще извиниться, черт побери?!» — «Да, сын, и немедленно. Покорность ломает мечи...»
— Еще раз повторяю: вы ничего не поняли, товарищ Барейшис!
— Действительно... может, мне показалось... может, не в той форме... прошу прощения...— Андрюс прикрывает рукой лоб, чтобы не видеть удивленных и насмешливых голубых глаз Адомайтиса.
Толстая Милда, кажется, дождалась наконец желанной минуты: утыкается лицом в локоть на столе. Сможет, вернувшись в общежитие, рассказывать подружкам: «Уж я ревела, так ревела»
— Успокойся, Андрюс, все мы переутомлены.— Эти слова Алексаса предназначены не только ему, их должен услышать и Великий Аскет.
И он слышит.
— По правде сказать, товарищи, некоторые наши формулировки действительно приобретают оттенок неуместной пикантности. Однако факт остается фактом. Что вы можете ответить бюро, товарищ Адомайтис?
— А что бы вы хотели услышать? — неожиданно парирует обвиняемый.— Что я больше не буду ходить в ту комнату? Буду, и еще как... Или что женюсь на ней? Да, женюсь, если это вам интересно. Все.
— За грубое нарушение установленного порядка вас следовало бы выселить из общежития.— В хорошо натренированном голосе секретаря нотки неуверенности.— Однако, принимая во внимание ваши серьезные намерения, полагаю, достаточно будет ограничиться выговором. Каким будет мнение товарищей?
— Достаточно... конечно, без занесения... давайте кончать...— шелестят голоса.
— Кто за это предложение, прошу голосовать.
Встретив испытующий взгляд Великого Аскета,
Андрюс выбрасывает руку вверх.
В раздевалке его задерживает Алексас, в его глазах уже нет расположенности, голос сухой, иронически соболезнующий:
— На такой работенке могут встретиться проблемы и посложнее. Пойми, ты же член бюро и сам себе характеристику создаешь. Могут быть дурные последствия.
— Дурные последствия? — Андрюс пытается понять, чего хочет от него этот аккуратист с пластмассово-гладким лицом.— Они будут, ты совершенно прав, будут, мы их дополна наштампуем.
Повернувшись к Алексасу спиной, он на ватных ногах спускается по истоптанной факультетской лестнице, и ему чудится, что этот спуск уже является отрезком какого-то неизвестного ему, изнурительного пути.
Университетский дворик постепенно тонет в вечерних осенних сумерках, а с улицы> перехлестывая через желтые стены, непрерывно доносятся рев моторов, шуршание катящих по столетней мостовой колес.
Андрюса обгоняет стайка весело гомонящих девиц. Одна из них оборачивается и поддевает:
— Чего нос повесил?
— Привет, Кристина.
— Девочки, вы идите, я догоню.— Ее лицо еще хранит следы красивого летнего загара.
— Эх, ты,— зеленоватые глаза Кристины остро прищурены, но на губах улыбка,— обещал заглянуть в гости, а все никак не соберешься. Знал бы, как девчата тогда готовились,— она фыркает,— всю ночь, бедняжки, маялись с бигудями.
— С какими еще битюгами?
— Бигудями! Трубочки такие, для завивки волос! Не знаешь?
— Ну и названьице...— Андрюс едва сдерживается, чтобы не ляпнуть — «дурацкое».
Кристина снова смеется, склонив голову набок, давая вечернему солнцу поиграть в волосах. Андрюс внимательно наблюдает за ней, и девушка становится вдруг серьезной.
— Думаешь, не стоило?
— Боюсь, что так.
Не то слово вылетело, не то, которое снилось с первого курса, совсем другое, пустое, ненужное, ведь ты сразу, еще тогда всем своим существом ощутил, узнал ее, словно вырос в одном дворе, и испугался, поняв, что будешь избегать, не сможешь убежать от нее. Она тоже что-то поняла с самого начала; на лекциях и после них они изо всех сил сторонились друг друга. Андрюс мысленно убеждал себя, что она легкомысленна, одна из тех, что навлекают на мужчин сплошные несчастья, но знал, что лжет сам себе. Напряжение, которое невозможно было снять ни словом, ни взглядом, становилось все невыносимее, и у Андрюса просто камень с души свалился, когда стало известно, что Кристина переходит с журналистики на филологию, на отделение литовского языка и литературы, что начала дружить с Алексасом. Стало легче, но в минуты внутреннего прозрения он с ужасом понимал, что ничего не изменилось, а все остававшееся невысказанным, старательно запрятанным — так сильно, что не заслонишь никакими словами, которыми можно изводить друг друга, не утолишь даже физической близостью с другой. Здравый рассудок уговаривал: кончив университет, Кристина поедет учительствовать в район, и все кончится. Но какое-то тайное знание беспощадно утверждало, что оба они только посмеются над такой разлукой.
Они идут молча, не спеша, Андрюсу трудно подладиться под ее ногу, и чуть ли не на каждом шагу их плечи соприкасаются.
— Я тоже боюсь. Но жду.
В голову Андрюсу вдруг приходит расхожая мудрость: да, конечно, девчонки куда легче решаются сигануть в омут, но всегда выкарабкиваются, пусть разочарованные и отвергнутые, и тут же влюбляются в другого, повторяют те же самые слова в уверенности, что говорят от чистого сердца; чего доброго, даже очутившись в пустыне, они первым делом станут мечтать не о глотке воды, а о том, в кого бы втрескаться, хоть вокруг ни души. А для тебя, раб рассудка, все это было бы единственным и страшным взрывом, после которого остались бы лишь ноздреватые, невесомые куски неизвестной лавы, плавающие, как утопленники, в мрачной пустоте. Эта жуткая, безымянная материя мерещилась ему еще дома, когда он ощущал леденящую холодность матери по отношению к отцу, а потом совершенно отчетливо увидел во сне, после того как на выпускном вечере попытался в шутку поцеловать нравившуюся ему девушку. «Чахоточный!» — с отвращением бросила она ему прямо в глаза. Это было жестоко и несправедливо, но в классе многие знали о болезни отца...
— Может, я тебе мешаю?
— Я бы прямо сказал.
— Что-нибудь случилось? — Глаза Кристины расширяются, на губах уже не играет улыбка.— На тебе лица нет.
— А,— машет Андрюс рукой,— сегодня на бюро мы скальпировали одного парня.
— Без вины?
— Безвинных не бывает. Неужели Алексас не разъяснил тебе этого?
— Не любишь его?
— Почему? Он же кадровый вундеркинд. Перспективный, не делающий ошибок. Девушки таких за три версты чуют и стараются не выпустить из коготков. Знают, что это надежнее, чем любой вклад в сберкассе.
— Да ты просто ясновидец.
— Будущая профессия обязывает. Жизнь учит. Ведь кое-кто из ваших уже выскочил за преподавателей. Натуральный обмен.— Он понимает, что говорит оскорбительные вещи, но не может остановиться. Возмущение или грубый отпор девушки были бы справедливым возмездием за то, что смалодушничал на заседании. Теперь Андрюс просто мучительно жаждет ответной обиды или унижения, может, тогда пришло бы облегчение. Его взгляд придирчиво исследует открытое, ясное лицо Кристины — нет, такой лоб не может таить злых слов. И губ — ярких и смелых, не боящихся правды — они не смеют пачкать.
— Радуйся жизни! — Андрюс сует на прощанье руку и снова опускает.— Ты тоже все взвесила заранее.
Кристина останавливается и гордо откидывает голову:
— Вероятно, тебе не понравится то, что скажу, но все равно выслушай. Я не стремлюсь проникнуть на территорию, куда посторонним вход воспрещен и которую ты так усердно охраняешь, только мне грустно, что ты смакуешь свое одиночество. Разумеется, не в моих силах что-нибудь изменить. Но почему ты стремишься стать прокурором для всех, кто оказывается рядом с тобой? Это очень легко и... скучно. Ну, подумай без злобы, какая девушка не мечтает о счастье. Разве это уже сделка с совестью? А сам ты разве не пробуешь иногда заглянуть в свое будущее?
— Какое заслужу, таким и будет.
— Ты сам себя боишься,— тихо произносит Кристина.
— Это что-то новое,— сардонически усмехается Андрюс.— Обдумаю на досуге.
— Приходи в гости, когда обдумаешь.
— Не приду. Это уж точно.
Кристина сдерживает вздох разочарования и озирается. Ее подруги давно скрылись за углом.
— Есть кому навестить...
В тот же миг Андрюс чуть ли не до локтей сует руки в карманы куртки, чтобы нечем было закрывать вспыхнувшие от стыда уши. Соляной столб остался от лорда Байрона!
— Алексас...— усмехается Кристина.— Элегантная пара... все так говорят.
— Красивая картинка.
— А может — два манекена?
Они проходят мимо массивного здания Центрального телеграфа, с его фасада рабочие на канатах опускают вниз огромный портрет человека, чьи трудно запоминающиеся километровые речи приходилось, как попугаям, повторять на семинарах. «Берегись!»—слышит Андрюс окрик, сопровождаемый крепким словцом. Кристина вздрагивает и с неожиданной силой вталкивает Андрюса в вестибюль телеграфа.
— Чего лезешь... под такие брови?— часто дышит она, все еще сжимая его руку выше локтя.— Жаль было бы твоей головушки.
В вестибюле пусто, прохладный полумрак. Слова Кристины глухо звучат, унося с собой нежное и провидческое сочувствие, предназначенное им обоим. Андрюс осторожно разжимает ее пальцы, держит их в ладонях, словно удивляясь, почему и когда эти руки научились быть такими ласковыми.
— И кого-то ведь они ласкают,— пытается шутить Андрюс.
Он легонько подбрасывает ее руки вверх, и они падают, как два больших, вдруг ставших ненужными крыла.
— Или спасают чью-то глупую голову,— шепчет Кристина.
Андрюс смеется, ощутив вдруг смертельную усталость; смех его пустой, совсем не к месту, но остановиться он не может.
— Спасибо. И позволь мне уйти. Прости, Кристина... Ты просто фатальное существо... Только не обижайся, прошу тебя... Мне необходимо расслабиться. Слишком много слов за день. Смыть их надо, прополоскать черепок...
— Пить пойдешь?— Глаза Кристины стекленеют.
— Пойду на вокзал смотреть на поезда. Побуду один.
В общежитие Андрюс возвращается поздно ночью.
Зажигает свет в комнате, разглядывает спящего Алексаса. Лицо младенчески невинное, и отдыхает он по всем правилам — на спине, руки вытянуты по бокам.
Андрюс открывает фрамугу пошире, бухается на свою кровать и закуривает, не сводя глаз с Алексаса. У того вздрагивают сомкнутые ресницы, он бодро открывает глаза.
— Где мотался? — спрашивает недовольно, несколько раз с отвращением втягивая ноздрями воздух.— Опрокидывать учишься?
Андрюса бесит сочувствие, прозвучавшее в его голосе.
— Спи, вундеркинд. Фрамуга открыта, и наша привилегированная площадь скоро проветрится.
— Лучше учись сдерживать эмоции.— Алексас закладывает руки под голову.— Не научишься — быстро сдашь.
— Конечно, конечно. Ты же кадровый вундеркинд, воплощение справедливости, краеугольный камень, знаменосец и барабанщик. Но с тобой я никогда не стал бы пить. Лучше уж на вокзале с простыми чернорабочими. И какой черт свел нас в одном гнезде?!
— Не пори горячку, Андрюс. Понимаю, тебе неловко за выпад на бюро, когда обсуждали того бедолагу...
— Заткнись, черт тебя побери! Уже теперь делишь ровесников на плебеев и тех, кому надо задницу лизать! Уже теперь вполне готов с важным видом портить воздух в уютном кабинете и распоряжаться чужими судьбами. Ответить, за какие такие заслуги у нас комната на двоих, а другие теснятся?.. За то, что мы — члены бюро? За то, что изображаем из себя достойных продолжателей великих дел наших отцов и дедов, а те, в свою очередь, ликуют, что вырастили достойную смену?
— Нам доверяют, и мы должны заботиться о чистоте идей.
— Значит, должны? И нас за это должны соответственно вознаграждать? Тебе, Алексас, наверняка уже снится автомобиль с личным шофером и славная охота в каком-нибудь заповеднике.
— Мне тебя искренне жаль.— Алексас упорно смотрит в потолок.— Ошиблись мы. Оказывается, твое политическое мужание застряло где-то на полдороге. Временные конъюнктурные тени застят тебе суть
дела. А ведь кому-то придется заниматься руководящей работой.
— Откуда у тебя эта идиотская вера в свою исключительность? Родители, школа в башку вбили? Или желание взять реванш за нужду в детстве, когда завидовал красующимся в машинах начальничкам своего занюханного городишка? И уже тогда начал сыпать казенные фразы, как штамповочный аппарат — гвозди: «усилить внимание», «поднять сознательность», «добиваться ощутимых результатов»... И, по правде говоря, кое-чего уже достиг, вот хотя бы этой комнаты на двоих...
— Не издевайся, Андрюс. Я убежден, что каждое новое поколение превосходит предыдущее.
— Врешь, даже когда мы только вдвоем. А ведь когда-нибудь придется очухаться. Нам всем. К сожалению, мы уже не будем тогда молоды. А молодости не смогут компенсировать ни персональные машины, ни спецсанатории, ни охотничьи трофеи. Кто-то назовет нас поколением, достойным сожаления. Потому что и сами лгали, и других лгать учили.
— Вероятно, я должен был бы предать гласности твои взгляды, но не сделаю этого. Или реальная жизнь закалит тебя как борца, или... сам скатишься в болото абстрактного гуманизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11