Молчу, иду рядом. А у нее снова приступ, сдерживается, тужится, но остановиться не может. И вдруг... вдруг как хлынет...
Андрюс молчал, очень точно представляя себе эту сцену, но не считал себя вправе просить отца обходиться без физиологических подробностей, которые вызывали у него ужас.
— Понимаешь, прямо на белую кофточку... Покачнулась, я бросился, чтобы поддержать, но она оттолкнула меня и глазами указала, чтобы ловил машину. Как назло, воскресенье, машин не видать или заняты, и знаешь, Андрюс,— отец тайком утер слезы,— глаза у Регины такие страшные, такая в них ненависть ко мне... Стоит, ухватившись за дерево, а глаза, глаза... Затормозил какой-то добрый человек собственную машину, и отвезли мы ее. В приемном покое немножко отошла, прогнала меня домой.
— Ну, а дальше, дальше! Сказали хоть, что у матери?
— Кто тебе сразу скажет? Обследовать надо.— Отец минутку помолчал.— Знаешь, как она домой-то меня отослала?
— Злое что-нибудь?..
— Иди, говорит, домой, старый развратник... Почему, за что?.. И в такой момент?..— Его губы задрожали, он взял новую сигарету, чтобы подавить рыдание.
Андрюс нежно коснулся отцовского колена, жалко выпиравшего под потертой штаниной.
— Чего же ты один тут мучился? Вдвоем легче было бы...
— Звонил я в редакцию. А тебя все нет и нет. Говорят, в командировке... К тому же Регина сначала запрещала.
— Почему? — опешил Андрюс.
— Велела не мешать. Сказала, скоро все пройдет.
Что пройдет? Андрюс вздрогнул, машинально
взглянул на стенные часы: половина двенадцатого.
— Как мало мы знаем друг о друге...— пробормотал сокрушенно.
— Ты слишком редко писал...— робко возразил отец.
— Да, редко. Потому что у нас давно заведено: дома все в порядке, да и у меня дела идут наилучшим образом!.. Но ведь было не так?
— Детям не обязательно все знать,— отвел глаза отец.
Где ему приходилось слышать нечто похожее, напряг память Андрюс. В редакции, о народе?..
— А если эти дети выросли и в силах помочь отвести беду?
— Семейные наши беды начались очень давно,
когда ты еще ничего не понимал. Потом мои каверны зарубцевались, а вот мать начала похварывать...
— Ты думаешь... то самое?.. Мама же так остерегалась.
— Не то самое. Но тоже легкие. Хуже всего, что она сама себя лечила...
— Ну да, лечила,— нетерпеливо перебил Андрюс,— я помню, иногда возобновлялось хроническое воспаление легких, без температуры... А что теперь говорят врачи?
— Эмфизема.
— Это что такое?
Отец уперся локтями в колени, сгорбился, прикрыв ладонями глаза.
— Когда человек начинает задыхаться...— услышал Андрюс до неузнаваемости изменившийся голос.
Он оглядел как бы внезапно уменьшившуюся фигурку отца, обвел бессмысленным взглядом окрашенные в блеклый казенный цвет стены кухоньки, потом сообразил, что выряжен в темный выходной костюм, который его душит, встал, чтобы пошире открыть окно, и вдруг, словно болезненная пощечина, обожгла его ясность: никто не ответит, почему, как и что тут происходило... Из года в год совершалось суровое, неумолимое движение, когда один отдавал все силы, чтобы зарубцевались каверны у другого, и сам начинал задыхаться, чтобы третьему — ему — легче дышалось, а вот теперь задыхается и он сам от демагогии начальства, от обесцененного слова, от постоянной лжи и неизвестности... Порочный круг.
— Отец! — чуть не выкрикнул он.— Почему все так сложилось?! Почему такое происходит?!
— Тяжелые времена, сын... Моя болезнь... Может, тебе будет полегче. Твоему поколению все равно дано больше...
— Да, да, конечно.— Трафаретные слова отца окончательно лишили Андрюса сил, и он оперся о дверной косяк.
— Спать в ее комнате будешь? — несмело спросил отец.
Андрюс горько усмехнулся — где же еще? — и вышел из кухни. Щелкнул выключателем в комнате матери, под шелковым абажуром у потолка неярко засветилась лампочка, скупо освещая старенькую
мебель,— мать привыкла на всем экономить. Андрюсу стало больно оттого, что все в комнате так безлико, никаких следов присутствия женщины. Суждено ли матери вернуться сюда? Ему иногда удавалось разгадать язык вещей, однако на этот раз все окутывала бездушная казенность. Андрюс осторожно приоткрыл дверцу платяного шкафа, пахнуло чем-то совсем незнакомым — разве это запах матери? — на полочке под зеркалом он надеялся увидеть хотя бы несколько косметических пустячков, но там ничего не было — пыльная, ровная, местами поцарапанная лакированная дощечка.
Смирись, урезонил себя Андрюс.1 Успокойся и смирись. Разве не всем нам такое уготовано? Всем всем. Ее здесь уже нет.
Четырехэтажное здание больницы из силикатного кирпича на окраине города казалось специально удаленным от человеческих глаз. Оно высилось на пустынном торфянике, по которому наискосок, будто ножом, была прорезана узкая асфальтированная дорога от невидимого и неслышного шоссе. Андрюс подумал, что этот грязно-белый параллелепипед издали похож на сторожевую будку или на какой-нибудь контрольный пункт, попав в который люди больше уже не возвращаются.
Чувство безнадежности охватило его еще сильнее, когда Андрюс увидел мать, лежащую в отдельной палате. Других коек тут не было. Мать лежала на спине, лицо ее приобрело восковой оттенок, под глазами синие круги. Она едва заметно повела головой, и Андрюс чуть не закричал, увидев, что к ее прозрачным ноздрям прибинтована резиновая трубочка, идущая от кислородной подушки.
Отец замер в дверях, боясь шевельнуться, однако мать небрежно повела пальцами — пусть, мол, уходит. Когда он беззвучно затворил за собой дверь, она снова теми же двумя пальцами подала знак, чтобы Андрюс наклонился к ней.
— Слушай внимательно...— Сиплый голос едва слышен, но повелителен.— В шкафу найдешь... длинное черное платье... почти новое... внизу... завернутые в бумагу... новые черные туфли... там же черные чулки...
— Мама! — тихо возразил Андрюс, хватая ее руку.— Не надо, мама, не смей так...
— По-мол-чи! — вдруг очень внятно проговорила она. После этого с минуту тяжело дышала.— Не помню... где черная косынка... Найдешь сам... повяжешь волосы... И еще... Не надо никакого камня на могиле. Не хочу, давить будет...
И бессильно закрыла глаза. Андрюс сидел на краю кровати и терпеливо ждал, что она скажет еще. Пусть бы хоть несколько слов — как жить дальше, с отцом или отдельно, может, она хочет, чтобы он, Андрюс, привел в дом женщину, а может, наоборот — чтобы держался от них подальше...
Однако мать молчала. Наконец шевельнула пальцем в сторону двери:
— Пускай зайдет...
Андрюс надолго припал губами к прохладной и исхудавшей материнской руке, ему казалось, что всем своим существом слился с ней. Неужели все? Неужели так прощаются, не зная, доведете я ли еще когда-либо увидеть друг друга? Неужели все так жестоко просто, презренно практично? «Мама, мама...» — давился он единственным словом, беззвучно моля кого-то, чтобы согрел их обоих в эту страшную минуту, пусть это будет скупая слеза, непроизвольно сверкнувшая в глазу родившей его женщины, или едва слышное и ничего не значащее пожелание счастья, но все равно теплое слово, за которое сейчас можно было бы отдать все написанные и не написанные им слова.
Мать, казалось, поняла его, разомкнула запекшиеся губы, которые, возможно, пытались улыбнуться:
— Ступай, сынок... ты не пропадешь...
Впервые навернулись ему на глаза слезы, Андрюс встал, но не видел лица матери, только эту отвратительную резиновую трубку около прозрачных ноздрей.
В коридоре он ничего не смог сказать отцу, лишь мотнул головой в сторону распахнутой двери палаты.
— Я специально ждала вас,— вдруг услышал он женский голос, повеяло дорогими духами.— Я — заведующая отделением.
У окна стояла стройная молодая женщина в белом халате, но без докторской шапочки. Обрамленный редкой черноты волосами, словно нетронутый снег, сиял строгий овал лица. Ошеломляющая восточная красота
этой женщины после только что виденного воскового лица матери сначала оскорбила Андрюса, как плевок в лицо, и в следующее мгновение он ощутил яростное желание растоптать, уничтожить эту красоту.
— Здравствуйте... госпожа смерть,— стараясь из последних сил владеть собой, проговорил Андрюс.
— Вы — сын...— тихо начала женщина, не спуская с него внимательного взгляда, и закончила неожиданно жестко, профессионально: — И, наконец, мужчина!
Андрюс несколько раз глубоко вздохнул, кто знает, сколько досталось на ее долю полных ненависти, обвиняющих, осуждающих, а возможно, и угрожающих взглядов.
— Странно, что здесь ничего не растет...— пробормотал он, уставившись в окно.— Значит, никакой надежды?
— Вы должны быть готовы ко всему,—- ответила заведующая.— Можно было бы надеяться, если бы не надпочечники. Ваша мама употребляла слишком много медикаментов. В последнее время — преднизалон, от которого и отказали надпочечники. Звоните почаще,— добавила она, уходя.
Отец вернулся из палаты задумчивый, проводил взглядом удаляющегося врача, понял, что и Андрюс только что говорил с ней, спокойно взглянул на сына:
— Надо бы перекусить. Дома есть мороженая рыба.
Андрюс заметил, что с отцовского лица исчезло
выражение страха и вины, лоб разгладился, голос стал тверже, увереннее.
Дома, когда они вдвоем готовили еду, отец, словно между прочим, спросил:
— Любишь ли ты сейчас какую-нибудь девушку, женщину?
— Тебя интересует, намерен ли я жениться? Пока что — нет.
— Я спросил, любишь ли ты кого-нибудь.
— Серьезно и откровенно?
— Как хочешь.— Отец помыл под краном руки и старательно вытер пальцы.— Не бойся любви, Андрюс, потому что нет на свете ничего важнее.
— Да уж нагляделся я, пока жил дома. Какой-то злой была эта любовь, непонятной.
— Потому что твоя мать никогда не имела покоя. Сначала надо было сражаться с моей болезнью, с
нуждой, потом... бороться с самой собою, чтобы не бросить меня, терпеть мое слабоволие, и все же, все же...
— Теперь... сказала? — опустив глаза, спросил Андрюс.
— Сказала. Потому и не бойся любить, Андрюс.
— Почему ты думаешь, что я боюсь?
Отец не ответил. Из духовки аппетитно пахло жареной рыбой, тихо поскрипывали старые доски пола под ногами Андрюса, сквозь открытое окно доносились крики и смех играющей во дворе детворы.
— Люблю я... но живу с другой.— В этот момент Андрюс должен был сказать правду, которой никто от него не требовал. На откровенность отца нельзя было ответить уклончиво.
Казалось, отец нисколько не удивился.
— Опустошишь душу.— Он нагнулся, вытащил тяжелую сковороду из духовки, водрузил на стол.— После оглянешься и не будешь знать ни кто ты такой, ни зачем вообще жил...
Андрюс достал две тарелки, положил две вилки, аккуратно расправил клетчатую скатерть, чтобы линии шли параллельно краям стола.
— Я останусь с тобой, отец.
— А как же твое будущее? Газета?
— Надоело мне красиво лгать.— Андрюс без охоты ковырял кусок рыбы.— Бывает, еще и похвалят за твою болтовню, но сам чувствуешь, что катишься вниз.
— Не думай обо мне, Андрюс, строй свою жизнь так, как сам хочешь. У меня пенсия, иногда в лектории перепадает копейка-другая, поэтому не делай из-за меня благородных жестов. У тебя есть еще достаточно времени для размышлений.
— А одиночество? — нетерпеливо возразил Андрюс.— Ты не боишься одиночества?
— Одиночество, как и старость, надо принимать стоически,— горько усмехнулся отец, и вдруг его лицо застыло. Медленно, очень осторожно он отложил вилку в сторону, полуобернулся к двери, словно ожидая, что кто-то войдет. Потом извлек из нагрудного кармашка пиджака сложенную бумажку, в которую педантично были завернуты несколько двухкопеечных монет, пододвинул Андрюсу: — Позвони... Тут записан номер...
...Ах, какой долгий, кошмарный сон вся эта до глубины души угнетающая, хотя ты и стыдишься этого, процедура: покупка гроба, поиски машины для перевозки тела из морга, приобретение места на кладбище, телеграммы забытым родственникам; только не Кристине. Нет, такая телеграмма взывала бы о помощи, была бы скрытой мольбой о сочувствии, а может, и о жертве. Сама должна почувствовать, угадать, во сне увидеть! Другое дело Рима, вы — двое одиноких под одной крышей, нельзя нарушать неписаные правила, как нельзя показывать, что гнушаешься трупным запахом, лентами, венками, выражением сочувствия, ибо этот сон еще не кончился. Впрочем, какой там сон — часть твоей собственной жизни, которую необходимо поскорее закопать, огромная и важная часть; только после назовешь ты ее сном или кошмаром, а спустя еще какое- то время будешь даже испытывать презренное облегчение от мысли, что этот кошмарный сон уже был и не сможет повториться, хотя иногда будешь обливаться холодным потом, воспринимая случившееся как ампутацию руки или ноги, и тогда будешь беззвучно кричать, что жить еще можно, нужно, необходимо, пусть даже и без части самого себя. Новый духовный опыт, новое качество — начнешь ты утверждать, лицемерно умалчивая о том, что прошлое для тебя десятикратно дороже настоящего. Так что смотри внимательнее на окружающих, заранее угадывая, понимая, прощая — ведь это предстоит всем всем всем, да и тебе самому, по меньшей мере, еще раз.
Ночью, когда Андрюс остался один бодрствовать у открытого гроба, сон этот на короткое время прервался. То и дело вглядывался он в ставшее теперь еще более строгим лицо матери. Но не только для того, чтобы постараться запомнить его навсегда. Андрюсу казалось, что это близкое и застывшее теперь лицо может дать ответ, как жить дальше. Надо лишь терпеливо, неспешно думать о том, кем же на самом деле была мать. Почему лечила сама себя, почему ни на что не жаловалась? Потому лишь, что работала в аптеке, или... просто никому не доверяла? Андрюс склонился к ее лицу, еще раз всмотрелся в прямой, решительный материнский нос, волевые губы, и внезапно его, словно утренним холодком, пронзила абсолютно четкая мысль: человек должен биться со своей судьбой в одиночку. Так мать
сражалась с болезнью отца, сражалась с домашней нуждой, позднее — со своим собственным недугом, но сражалась гордо, не ища помощи со стороны, до конца...
А ты, ты сам, вопросил себя Андрюс, что же ты — устав от пустой болтовни, согласишься пойти корректором в типографию, только бы душу не марать? Тут же какой-нибудь Алексас многозначительно выгнет белесую бровь: мол, не воспитали борца, увы, скатился в болото абстрактного гуманизма... Нет, Алексас, и не надейся! У меня уже есть имя, я заработал его своим пером. Могу уйти на вольные хлеба — спецкором, пороха хватит, командировку любая редакция даст, и буду себе ездить по Литве, куда сердце укажет, стану несуетно наблюдать, что происходит, терпеливо разговаривать с людьми и неторопливо писать о том, что невозможно будет не напечатать. И не постесняюсь, если потребуется, толкнуться в массивные дубовые двери. Я тоже пойду до конца, мама, хотя бы и довелось подолгу жить с пустым карманом...
Андрюсу показалось, что он лишь на мгновение забылся, но очнулся на кушетке в комнате отца, когда пора уже было выносить гроб. Мелькнул непонятным образом оказавшийся тут Дайнюс, однако Андрюс не удивлялся ни ему, ни другим откуда-то появляющимся и куда-то исчезающим людям, и наконец его память прочно зафиксировала между цветами и венками временную деревянную табличку с черными буквами: РЕГИНА БАРЕЙШЕНЕ, 16.УП.1914 — 25.1У.1965.
В Вильнюс он вернулся вместе с Дайнюсом. Дома его ждала Рима. Выражая соболезнование, прижалась лбом к его плечу, погладила по щеке и сразу же отпрянула, чем-то смущенная.
Она подкоротила волосы, была одета в облегающий черный спортивный костюм и все время суетилась, словно искала какую-то потерянную вещь. Сбегала на кухню, принесла термос с кофе и чашку.
— А ты разве не будешь? — удивился Андрюс.
— Уже пила. Хотела дождаться тебя и сразу бежать на работу.
Андрюс пожал плечами, несколько обиженный.
— Одну чашечку за компанию?
— От кофе портится цвет лица.
— У тебя оригинальная прическа. Очень красиво. Просто прелестный ребенок.— В голосе Андрюса усталость, говорил он медленно и нежно.
— Тридцатилетний ребенок,— не скрывая иронии, отозвалась Рима.— Детям такого возраста пора уже устроить свою жизнь.
— Ты красивая, талантливая и работящая. Все устроишь без труда.
— И я так думаю.
Андрюс сидел на низенькой тахте, держа в руке чашку. Рима стояла по другую сторону столика, небрежно опершись о стеллаж с рулонами эскизов.
— Кажется, я начинаю кое-что понимать...
— Ты правильно понимаешь, Андрюс.
— А что, этот сенбернар и впрямь очень симпатичен. Тебе будет хорошо с ним, а я должен вернуться к отцу. Надеюсь, разрешишь мне оформить в редакции бумаги и сложить вещички?
— Уходишь из редакции?— выпучила глаза Рима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11